1. Пыль на ветру
А дождь вновь монотонно, по-курьи, клевал крышу. За блеклым окном было сумрачно. По небу, должно быть, скользили тучи. А, может, и нет. Может, его целиком - от горизонта и до горизонта - поглотила бесконечная пасмурь.
Туч я не видел, но чувствовал. Они будто нависли надо мной, мохнатые и белесые, как ангорские коты.
Казалось, помани: и эти серебристые звери домашнего применения вкрадчиво придвинутся к тебе. А ты, словно в муфту, погрузишь в их пышный мех руку и осторожно, чтобы не спугнуть, будешь греться от чужого тепла, скрашивая свое одиночество.
Туча... туча ли?.. - ангорским котом примостилась на полу комнатенки. Влажно дышит и мокрым языком слизывает с туфель уличную пыль. Пыль? Надо же, непогодь и пыль. Откуда? Приставучая, черт! Наверное, с пустыря. По дороге на телеграф, вроде бы, перебирался через застраиваемый пустырь.
«Приезжай тчк срочно тчк», - отбил телеграмму. Ей. А ехать-то, ехать... Чего там ехать? Всего пять остановок на трамвае.
Но то на трамвае...
Хотелось написать по-другому: «Любишь - возвращайся навсегда».
Но смутили язвительные глаза телеграфистки. Язвительные ли? Смутили...
“Любишь?”
Говорила - “да”.
Девичьи слова - что пьяному море перейти.
Или?
Говорила - “да-да-да!!!”
Это было, было, было. Но – ссора, затем ссора и одиночество.
Мне очень нужен человек - родная душа. Я без него, как пыль на ветру. Слабое дуновенье, и прилипну к чьим-то встречным ботинкам, сапогам, калошам, как та, с пустыря, что слизывает туча... туча ли?.. с моих туфель.
Мне очень нужен человек! Я без него как пыль на ветру. Но я не пыль. И что мне ветер? Я сам пойду.
2. Путь к тебе
Туч зыбистая толочь, предчувствие дождя. Грязными лужами небо латает выемки асфальта. В росный тротуар впечатываются следы. Словно шахматное поле остается за мною. Я иду к тебе...
Я иду к тебе. А вровень с сердцем - неуверенность. Что сказать тебе? Как сказать?
Помню: в стесненье чуть скошенный взгляд, кивок головы - вас можно?
“Белый танец”.
Меня приглашают.
И мне представляется - весь зал следит за мной: отвечу я на приглашение, поднимусь ли со стула?
Я поднимаюсь, ощущая зыбкое недомогание в груди.
“Женское танго” - тихо и задумчиво. Грустная смутность щемит. Я - говорливый и хлесткий - в молчание замкнут. Молчание мне не по росту, тесно и жарко в нем.
- Звать... Как тебя звать?
- Люба.
- Значит, любовь?
- Любовь, и не иначе...
Мне фразой цветистой, но не расхожей, хочется щегольнуть. Она на языке, словно яблоко на терке.
- Луна... - вываливается отдельными крохами слов, стесняя меня.в мыслях и движениях.- Представь, мы на Луне. Вокруг... как их?.. селениты вокруг. А оркестр лунный вальс играет... А?
- Не вальс, а танго.
- Пусть танго, - соглашаюсь.
- Мы же... мы не мудреные селениты, а просто лунатики.
И мягкая, но в колючих искорках, улыбчивость затаилась в твоих зрачках. Их антрацитная глубина вобрала меня в зазеркальную тьму, как в колодец. И я потерялся. Как бы сам в себе потерялся. Или... уже в тебе?
Помню: скамейка, одна из семейства “наших”. Рядом, на гудроне, сдвоенность теней, высвеченных парковыми фонарями.
Теням легче намного. Без звука и привносного волнения - слились.
А нам?
Нам надо учиться жизни у собственных теней.
Пальцы ощупью овладевают таинством. Они, как тени, соприкасаются, они, как тени, вместе.
Здравствуй, чужая ладонь! Здравствуй!
Здравствуй и ты, чужая жизнь! Здравствуй!
А звезда - одна из многих - скатилась вниз, как слеза. Но слеза - радости или печали?
- Кто-то умер, - сказала ты. - Есть такое поверье: падение звезды предрекает смерть.
Закатилась чужая звезда. Но на каждую смерть - по закону природы - приходится чье-то рожденье.
- Пусть сегодня родились мы, - говорю я.
Помню: долго я ждал. Время, раскроенное на мгновения, приходилось вырывать из себя, как занозы, и складывать их в неподъемную пирамиду ожидания. Я ощущал себя рабом, который тащит на вершину этой пирамиды одну минуту за другой и никак не может остановиться. А тут еще - сбоку от нее - пристроился Сфинкс, загадочное создание разума и неволи. Пристроился и вопрошает: “Почему не пришла?”
Но ты пришла...
Правда, не в условленный час, с опозданием...
Мной помыкать? Пещерной неуступчивости обида хлестнула меня наотмашь.
- Явилась?! - слепо разорялся я, обгорая в жару щек, как от пощечины. - Больно нужно теперь! Можешь возвращаться домой!
А после мне стало известно: скорая была у тебя.
Укол, рецепты и краткое “нужен покой”...
“Нужен покой”... Но я тебя ждал, и ты пришла... Поздно? Жизнь, полагала ты, не кончается в условленный час. Ни в тот, ни в другой, условленный...
В дневнике ты писала: “Не могу без него!.. Не могу!... Вчера... сегодня... А завтра?.. Завтра?! Где он, где? Не могу без него, не могу без него...”
И вот я иду к тебе.
Туч зыбистая толочь, предчувствие дождя. Грязными лужами небо латает выемки асфальта. В росный тротуар впечатываются следы. Словно шахматное поле остается за мной. И такое же поле впереди.
Я иду к тебе.
Две одинокие фигуры встретились посреди шахматного поля.
- Ты?
- Я.
- Ко мне?
- К тебе.
- А я к тебе.
Я поднял глаза и увидел свое отражение в глубине твоих зрачков. Я остался в тебе, увидел я. И еще я увидел - цветок. Ты держала цветок, аленькую гвоздику. Гвоздику - для меня?
- Сегодня день нашего рождения...
- Ах, да... День рождения...
- Три месяца...
- Да-да, ровно три месяца. Поди ж ты, срок!
- Совершеннолетие...
- Совершеннолетие в три месяца...
И рефреном отдается. Во мне и в ней.
“Я не могу без тебя!..”
“ Не могу без тебя!..”
“ Без тебя!..
“Я!..”
3. Звездный контакт
Навесной осенний ветер скользил по шершавым панелям парка, понизу мелко, как бы собачьим языком, рябил мутные лужи, а вверху застревал между ветвей, чтобы сбить последние листья. Они кружили в воздухе, будто исполняли предсмертный танец. Им не хотелось на землю - ибо с ними падала отчая Осень под ноги пришлой Зимы.
Было поздно. Высверки звезд пронзали небо. Я шел вдоль канала. Переходной мостик. Стрелковый парк, и опять вдоль канала.
Я возвращался домой... На ладонь мою пал изрезной кленовый лист. Пал на ладонь и замер на ней, не желая грядущего погребенья в сугробе. Я шел, и шаги мои, как аккорды, ложились на гудронные клавиши. И слагалась из них, из аккордов-шагов, непонятно-понятная музыка: песнь об осенних деревьях, распославших по свету желтые поздравительные адреса: “С поздней осенью вас!”
Любопытные звезды свесились вниз, словно зрители театрального забалконья, и внимали зарождающемуся во мне концерту. Из подсознания выпестовывалось, завоевывало сознание несказанное, виртуозно немолчное “Сказание желтого листа”.
Музыка... музыка... Шла?.. Надвигалась?.. Восходила?..
...Музыка - переполнила меня. Я уже не схватывал с лету неведомые созвучия, заключенные в музыкальные фразы. Созрело иное: в меня, как в фарватер, входила мелодия и не вмещалась во мне... а, может, в моем восприятии... Она сугробисто нарастала, погребала под себой - в надежном тепле и зябком недоумении.
Словно из-под снежного покрова я внимал необычному концерту. А он спешил по крутым клавишным ступенькам в высь, от густых тонов к полутонам, еще выше, еще, еще, и застревал где-то на границе ультразвука.
Неизвестный оркестр бушевал, ярился, пел, страдал. Он говорил... говорил из небытия со мной. А я улавливал, не улавливая, его многомощный язык.
Улавливал, не улавливая...
И чувствуя это, оркестр постепенно изнемогал, отдалялся. Но все еще, все еще, пусть уже на значительном расстоянии, пусть уже из невозможного далека, просил понимания, и сквозь просьбы свои внушал нечто важное, необъяснимо важное для всех.
Небо казалось заплаканным...
Одна из звезд, голубая, созревшей слезой покатила вниз. Наблюдая за ее текучим скольжением к смерти, я тревожно ощущал родство этой небесной искорки с овладевшей мною музыкой. Звезда умирала медленно и безропотно. И вдруг, когда с ярким вспыхом сгорела, во мне, синхронно с ней, умолкла и Голубая симфония... умолкла на самой высокой, пронзительной как пуля, ноте - недосказанная и неясная.
Я в растерянности смотрел по сторонам. Желтым кленовым листом, зажатым в кулаке, вытирал потное лицо.
Что это было? Что?
Разбрызгивая лужи, я побежал по скользким аллеям парка.
Домой! Домой!
Вот мой подъезд. Вот лестница, входная дверь.
Указательный на кнопке звонка.
Бабушка в тревожной обеспокоенности пропускает меня в прихожую.
Ничего не говоря, чтобы не забыть, не забыть! - я проскочил мимо нее...
К роялю!..
Я замер у инструмента, руки легли на клавиатуру, но музыка - музыка, пришедшая со звезд, - осязаемо вымывалась из-под пальцев, уходила, уходила, как из горсти вода... И с ней - слова, будто рисуемые в стихотворном разъеме неба звездными лучами, прежде четкие, теперь невнятные, пластилиновые что ли, меняющие форму и смысловое содержание. Магнетически привязанные к мелодии, они уходили за ней в никуда, растворялись в каком-то сновидческом пространстве, поглощающим спросонья образы, фразы, звуки.
“Что это было? - подумалось мне, - Гриновская мечта о несбывшемся?”
И будто отзвук затаенной, пульсирующей мысли - растерянный голос бабушки:
- Что это было? Как это?.. Ты?.. Да знаешь ли ты...
А глаза у нее - расширены, и голос дрожит... и слова, словно дождевые капли с карниза, - упруги.
- Попробуй еще раз, - говорит она.
Я взял первый аккорд, вновь побежал по клавишам. Чтобы ни было, это было! Но что? Мелодия то появлялась, то уходила в зыбкую глубину, как те же дождевые капли в бесплодный песок.
Бабушка подошла ко мне, вытерла о фартук ладони.
- Пусти... я сама...
И мелодия, ушедшая в бесплодный песок, начала возрождаться, скульптурно вылепляться заново. Словно Венера становилась прекрасной. Словно Венера обретала тело мраморной красоты. Но... странно... сравнение с Венерой и... Да-да, ей не хватало завершения, не хватало... Венере, помнится, - не хватало рук, ей - ну, разумеется! - финала... Не хватало... Как это я не почувствовал раньше, в парке, когда, весь поглощенный ею, спешил домой - успеть! успеть! Что успеть? Дописать финал? Но я не композитор. Жил бы мой дедушка. Правда, и он в официальных бумагах не значился композитором. Он был военным корреспондентом, ушел на войну с третьего курса консерватории. И писал на фронте, конечно, не оратории и симфонии. Последний репортаж прислал из отвоеванной у фашистов Праги. Девятого мая 1945 года. Девятого и погиб. Он…
Эхом донеслось от рояля:
- Он... Эту поэму он не окончил.
- Какую – «эту»?
- Эту! Эту! «Вечность мгновений – любовь». Так и назвал, когда уходил на фронт.
- Кто? - спрашиваю машинально.
- Он... Твой дедушка.
А дождь вновь монотонно, по-курьи, клевал крышу. За блеклым окном было сумрачно. По небу, должно быть, скользили тучи. А, может, и нет. Может, его целиком - от горизонта и до горизонта - поглотила бесконечная пасмурь.
Туч я не видел, но чувствовал. Они будто нависли надо мной, мохнатые и белесые, как ангорские коты.
Казалось, помани: и эти серебристые звери домашнего применения вкрадчиво придвинутся к тебе. А ты, словно в муфту, погрузишь в их пышный мех руку и осторожно, чтобы не спугнуть, будешь греться от чужого тепла, скрашивая свое одиночество.
Туча... туча ли?.. - ангорским котом примостилась на полу комнатенки. Влажно дышит и мокрым языком слизывает с туфель уличную пыль. Пыль? Надо же, непогодь и пыль. Откуда? Приставучая, черт! Наверное, с пустыря. По дороге на телеграф, вроде бы, перебирался через застраиваемый пустырь.
«Приезжай тчк срочно тчк», - отбил телеграмму. Ей. А ехать-то, ехать... Чего там ехать? Всего пять остановок на трамвае.
Но то на трамвае...
Хотелось написать по-другому: «Любишь - возвращайся навсегда».
Но смутили язвительные глаза телеграфистки. Язвительные ли? Смутили...
“Любишь?”
Говорила - “да”.
Девичьи слова - что пьяному море перейти.
Или?
Говорила - “да-да-да!!!”
Это было, было, было. Но – ссора, затем ссора и одиночество.
Мне очень нужен человек - родная душа. Я без него, как пыль на ветру. Слабое дуновенье, и прилипну к чьим-то встречным ботинкам, сапогам, калошам, как та, с пустыря, что слизывает туча... туча ли?.. с моих туфель.
Мне очень нужен человек! Я без него как пыль на ветру. Но я не пыль. И что мне ветер? Я сам пойду.
2. Путь к тебе
Туч зыбистая толочь, предчувствие дождя. Грязными лужами небо латает выемки асфальта. В росный тротуар впечатываются следы. Словно шахматное поле остается за мною. Я иду к тебе...
Я иду к тебе. А вровень с сердцем - неуверенность. Что сказать тебе? Как сказать?
Помню: в стесненье чуть скошенный взгляд, кивок головы - вас можно?
“Белый танец”.
Меня приглашают.
И мне представляется - весь зал следит за мной: отвечу я на приглашение, поднимусь ли со стула?
Я поднимаюсь, ощущая зыбкое недомогание в груди.
“Женское танго” - тихо и задумчиво. Грустная смутность щемит. Я - говорливый и хлесткий - в молчание замкнут. Молчание мне не по росту, тесно и жарко в нем.
- Звать... Как тебя звать?
- Люба.
- Значит, любовь?
- Любовь, и не иначе...
Мне фразой цветистой, но не расхожей, хочется щегольнуть. Она на языке, словно яблоко на терке.
- Луна... - вываливается отдельными крохами слов, стесняя меня.в мыслях и движениях.- Представь, мы на Луне. Вокруг... как их?.. селениты вокруг. А оркестр лунный вальс играет... А?
- Не вальс, а танго.
- Пусть танго, - соглашаюсь.
- Мы же... мы не мудреные селениты, а просто лунатики.
И мягкая, но в колючих искорках, улыбчивость затаилась в твоих зрачках. Их антрацитная глубина вобрала меня в зазеркальную тьму, как в колодец. И я потерялся. Как бы сам в себе потерялся. Или... уже в тебе?
Помню: скамейка, одна из семейства “наших”. Рядом, на гудроне, сдвоенность теней, высвеченных парковыми фонарями.
Теням легче намного. Без звука и привносного волнения - слились.
А нам?
Нам надо учиться жизни у собственных теней.
Пальцы ощупью овладевают таинством. Они, как тени, соприкасаются, они, как тени, вместе.
Здравствуй, чужая ладонь! Здравствуй!
Здравствуй и ты, чужая жизнь! Здравствуй!
А звезда - одна из многих - скатилась вниз, как слеза. Но слеза - радости или печали?
- Кто-то умер, - сказала ты. - Есть такое поверье: падение звезды предрекает смерть.
Закатилась чужая звезда. Но на каждую смерть - по закону природы - приходится чье-то рожденье.
- Пусть сегодня родились мы, - говорю я.
Помню: долго я ждал. Время, раскроенное на мгновения, приходилось вырывать из себя, как занозы, и складывать их в неподъемную пирамиду ожидания. Я ощущал себя рабом, который тащит на вершину этой пирамиды одну минуту за другой и никак не может остановиться. А тут еще - сбоку от нее - пристроился Сфинкс, загадочное создание разума и неволи. Пристроился и вопрошает: “Почему не пришла?”
Но ты пришла...
Правда, не в условленный час, с опозданием...
Мной помыкать? Пещерной неуступчивости обида хлестнула меня наотмашь.
- Явилась?! - слепо разорялся я, обгорая в жару щек, как от пощечины. - Больно нужно теперь! Можешь возвращаться домой!
А после мне стало известно: скорая была у тебя.
Укол, рецепты и краткое “нужен покой”...
“Нужен покой”... Но я тебя ждал, и ты пришла... Поздно? Жизнь, полагала ты, не кончается в условленный час. Ни в тот, ни в другой, условленный...
В дневнике ты писала: “Не могу без него!.. Не могу!... Вчера... сегодня... А завтра?.. Завтра?! Где он, где? Не могу без него, не могу без него...”
И вот я иду к тебе.
Туч зыбистая толочь, предчувствие дождя. Грязными лужами небо латает выемки асфальта. В росный тротуар впечатываются следы. Словно шахматное поле остается за мной. И такое же поле впереди.
Я иду к тебе.
Две одинокие фигуры встретились посреди шахматного поля.
- Ты?
- Я.
- Ко мне?
- К тебе.
- А я к тебе.
Я поднял глаза и увидел свое отражение в глубине твоих зрачков. Я остался в тебе, увидел я. И еще я увидел - цветок. Ты держала цветок, аленькую гвоздику. Гвоздику - для меня?
- Сегодня день нашего рождения...
- Ах, да... День рождения...
- Три месяца...
- Да-да, ровно три месяца. Поди ж ты, срок!
- Совершеннолетие...
- Совершеннолетие в три месяца...
И рефреном отдается. Во мне и в ней.
“Я не могу без тебя!..”
“ Не могу без тебя!..”
“ Без тебя!..
“Я!..”
3. Звездный контакт
Навесной осенний ветер скользил по шершавым панелям парка, понизу мелко, как бы собачьим языком, рябил мутные лужи, а вверху застревал между ветвей, чтобы сбить последние листья. Они кружили в воздухе, будто исполняли предсмертный танец. Им не хотелось на землю - ибо с ними падала отчая Осень под ноги пришлой Зимы.
Было поздно. Высверки звезд пронзали небо. Я шел вдоль канала. Переходной мостик. Стрелковый парк, и опять вдоль канала.
Я возвращался домой... На ладонь мою пал изрезной кленовый лист. Пал на ладонь и замер на ней, не желая грядущего погребенья в сугробе. Я шел, и шаги мои, как аккорды, ложились на гудронные клавиши. И слагалась из них, из аккордов-шагов, непонятно-понятная музыка: песнь об осенних деревьях, распославших по свету желтые поздравительные адреса: “С поздней осенью вас!”
Любопытные звезды свесились вниз, словно зрители театрального забалконья, и внимали зарождающемуся во мне концерту. Из подсознания выпестовывалось, завоевывало сознание несказанное, виртуозно немолчное “Сказание желтого листа”.
Музыка... музыка... Шла?.. Надвигалась?.. Восходила?..
...Музыка - переполнила меня. Я уже не схватывал с лету неведомые созвучия, заключенные в музыкальные фразы. Созрело иное: в меня, как в фарватер, входила мелодия и не вмещалась во мне... а, может, в моем восприятии... Она сугробисто нарастала, погребала под себой - в надежном тепле и зябком недоумении.
Словно из-под снежного покрова я внимал необычному концерту. А он спешил по крутым клавишным ступенькам в высь, от густых тонов к полутонам, еще выше, еще, еще, и застревал где-то на границе ультразвука.
Неизвестный оркестр бушевал, ярился, пел, страдал. Он говорил... говорил из небытия со мной. А я улавливал, не улавливая, его многомощный язык.
Улавливал, не улавливая...
И чувствуя это, оркестр постепенно изнемогал, отдалялся. Но все еще, все еще, пусть уже на значительном расстоянии, пусть уже из невозможного далека, просил понимания, и сквозь просьбы свои внушал нечто важное, необъяснимо важное для всех.
Небо казалось заплаканным...
Одна из звезд, голубая, созревшей слезой покатила вниз. Наблюдая за ее текучим скольжением к смерти, я тревожно ощущал родство этой небесной искорки с овладевшей мною музыкой. Звезда умирала медленно и безропотно. И вдруг, когда с ярким вспыхом сгорела, во мне, синхронно с ней, умолкла и Голубая симфония... умолкла на самой высокой, пронзительной как пуля, ноте - недосказанная и неясная.
Я в растерянности смотрел по сторонам. Желтым кленовым листом, зажатым в кулаке, вытирал потное лицо.
Что это было? Что?
Разбрызгивая лужи, я побежал по скользким аллеям парка.
Домой! Домой!
Вот мой подъезд. Вот лестница, входная дверь.
Указательный на кнопке звонка.
Бабушка в тревожной обеспокоенности пропускает меня в прихожую.
Ничего не говоря, чтобы не забыть, не забыть! - я проскочил мимо нее...
К роялю!..
Я замер у инструмента, руки легли на клавиатуру, но музыка - музыка, пришедшая со звезд, - осязаемо вымывалась из-под пальцев, уходила, уходила, как из горсти вода... И с ней - слова, будто рисуемые в стихотворном разъеме неба звездными лучами, прежде четкие, теперь невнятные, пластилиновые что ли, меняющие форму и смысловое содержание. Магнетически привязанные к мелодии, они уходили за ней в никуда, растворялись в каком-то сновидческом пространстве, поглощающим спросонья образы, фразы, звуки.
“Что это было? - подумалось мне, - Гриновская мечта о несбывшемся?”
И будто отзвук затаенной, пульсирующей мысли - растерянный голос бабушки:
- Что это было? Как это?.. Ты?.. Да знаешь ли ты...
А глаза у нее - расширены, и голос дрожит... и слова, словно дождевые капли с карниза, - упруги.
- Попробуй еще раз, - говорит она.
Я взял первый аккорд, вновь побежал по клавишам. Чтобы ни было, это было! Но что? Мелодия то появлялась, то уходила в зыбкую глубину, как те же дождевые капли в бесплодный песок.
Бабушка подошла ко мне, вытерла о фартук ладони.
- Пусти... я сама...
И мелодия, ушедшая в бесплодный песок, начала возрождаться, скульптурно вылепляться заново. Словно Венера становилась прекрасной. Словно Венера обретала тело мраморной красоты. Но... странно... сравнение с Венерой и... Да-да, ей не хватало завершения, не хватало... Венере, помнится, - не хватало рук, ей - ну, разумеется! - финала... Не хватало... Как это я не почувствовал раньше, в парке, когда, весь поглощенный ею, спешил домой - успеть! успеть! Что успеть? Дописать финал? Но я не композитор. Жил бы мой дедушка. Правда, и он в официальных бумагах не значился композитором. Он был военным корреспондентом, ушел на войну с третьего курса консерватории. И писал на фронте, конечно, не оратории и симфонии. Последний репортаж прислал из отвоеванной у фашистов Праги. Девятого мая 1945 года. Девятого и погиб. Он…
Эхом донеслось от рояля:
- Он... Эту поэму он не окончил.
- Какую – «эту»?
- Эту! Эту! «Вечность мгновений – любовь». Так и назвал, когда уходил на фронт.
- Кто? - спрашиваю машинально.
- Он... Твой дедушка.