Мерзликин Леонид. Стихи об искусстве

Моя идея

Кто-то морочит
Этот зал,
Кто-то не хочет,
Чтоб я читал.
Дескать, идею
Ставлю ни в грош.
А я робею,
По телу дрожь.
Девчонка в юбчонке,
Брови врозь,
С этой девчонки
И все началось.
Дохнули сладко
Ее духи.
Зонтик. Перчатка.
Пишу стихи.
Омут в глазах,
На ушко берет,
Но только - ах! -
Идеи-то нет.
На речке гусь
Гогочет: - Го-го!
Я сажусь
Писать про него.
Гибкая шея,
Круг по воде.
А где же идея?
Скажите, где?
Лишь бы начало,
Лишь бы строка,
Лишь бы дрожала
Моя рука!
Если сильнее
Зашлась душа,
Значит, идея
Моя хороша!
Если рады
Стихам вполне,
Другой награды
Не надо мне!
А гусь, ей-богу,
Какой же гусь!
Глядит на воду
И я дивлюсь.
Помочь не умею
Его беде.
Наверно, идею
Он ищет в воде.

***
Мычат телки, хвостами машут,
Весь берег свиньями изрыт,
А волны пляшут, пляшут, пляшут,
А костерок горит, горит.
(Сказал мне егерь Богомолов
Про эти строчки: "Ну, нахал!
Гляди-ка, сколько он глаголов
Для гонорара напихал!")
А я с углей возьму картошку,
Недопеченную на треть,
И разломлю, и, понемножку
Смакуя, буду вдаль смотреть.
Волна на солнышке блеснула
И - нырь! - пропала меж камней.
Ну что, поэт из Барнаула,
Какую суть открыл ты в ней?
А это пламя? Этот желтый,
Дрожмя возникший язычок?
Он появился и, простертый,
Погас под легонький щелчок.
А эти горные вершины,
А эти низом облака,
А эти ягоды крушины,
Дождем омытые слегка?
Все так: волна ли это, пламень -
Не удержать, не взять их в горсть,
Неколебим вершинный камень
И омовенна ягод гроздь.
А егерь белыми клыками
Опять сверкнул: - Как ни крути,
Телки - они всегда телками,
А свиньи - свиньями, учти!

Уродец

Однажды поднял я в кювете
Причудливый корень, и вот
С тех пор у меня в кабинете
Безвестный уродец живет.
Облупленный череп да плечи,
Да пара закрученных ног...
К моей человеческой речи
Он долго привыкнуть не мог.
А я доверительно крайне
Ночами, в осеннюю жуть,
Его приобщал к своей тайне,
Когда сочинял что-нибудь.
У лампы, у белого круга,
Со всех обступая сторон,
Росли и сменяли друг друга
Картины минувших времен.
То рушились медленно стены,
То снова, багрян и лилов,
Всплывал древний город из пены
В сиянье своих куполов.
Мелькал в переулках народец,
Спешил поглазеть к палачу...
И слушал, и слушал уродец,
О чем я в тиши бормочу.
Видений моих он не видел.
Во мраке кромешном рожден,
Он, видимо, то ненавидел,
Что вижу я лучше, чем он.
Ах, как ему было охота
Сбежать от меня. Но увы!
Стоит на столе и чего-то
Не может поднять головы.
Он где-то далече-далече.
Чего ты, уродец, чего?
Скрипят деревянные плечи
От тихого плача его.


***
Все вроде бы в порядке: и семья,
И рифмы иногда как по заказу.
Но вот осознаю, хотя не сразу,
Томленье духа, тягость бытия.
И мне уж кабинет не кабинет,
В семейный быт размолвки заползают,
Душа кипит, но мысли увязают,
Смятенье духа, суета сует.
И я бегу, махнув на все рукой,
И только там уже, на отдаленьи,
Я познаю в глухом уединеньи
Всю крепость духа, благость и покой.
Чего еще? Живи себе, живи,
Не чуя за содеянное страху.
И с каждой строчкой словно бы на плаху
Во имя духа правды и любви.

Трезвость

Отныне - и навсегда
За святую поэзии муку
Я готов и на плаху шагнуть.
Отрубите мне правую руку -
Я и левой смогу что-нибудь!
А не будет обеих - зубами!
И не хуже, чем некто рукой.
Отпишусь, отзвучу перед вами
И на вечный отправлюсь покой.
Улыбаетесь: - Славная резвость!
Отвечаю: - Не резвость, друзья,
А моя запоздалая трезвость
И последняя воля моя!
Вот и нужно для этого дела,
Чтоб была на плечах голова,
Чтоб она по утрам не болела,
А держалась светла и трезва.
Все мы смертны. Но прежде едва ли
Так губительно виделось мне:
Сколько мы сыновей потеряли
Из бескровной пропойной войне!
И как будто в каком лазарете
Белоснежная та простыня -
Лист бумаги в моем кабинете
Из-под лампы глядит на меня.
А всего-то: озноб и одышка,
И могильное вдруг забытье.
Стукнет оземь сосновая шишка,
Только я не услышу ее.
Не раздвину крушину рукою,
Не покину последний приют.
И пройдут поезда за рекою,
И колеса в ночи пропоют...

Собрату по перу

Чем ты там ни заручись
У фортуны, а скажу я:
Жить по-буднему учись,
О величьи не тоскуя.
В суете и толкотне
Привыкай вести делишки.
Шубку заячью - жене,
Детям - валенки и книжки.
Время выкроил - пиши,
Пой, верши святое дело,
Но за песнями души
Не забудь насытить тело.
Так-то, брат. А слава где?
И не спрятать мне ухмылку:
У тебя на бороде.
Помнишь детскую дразнилку?

Скифы

Еще вчера виденья поборов,
Я нынче вновь выдумываю мифы.
Прищурю глаз и вижу, будто скифы
Сидят у догорающих костров.
Им завтра в путь. Повозки их легки.
Летучий пепел стынет по огнищу.
И, медленно дожевывая пищу,
Усатый вождь глядит на угольки.
Он одинок. Отвергнуты друзья.
Не верит им дряхлеющий владыка.
Он беркутом нахохлился, и дико
В его душе. О выдумка моя!
Все создал я фантазией своей:
Вождя и ночь, и выплески речные,
И воинов со шрамами на вые,
И звездный дождь, и ржание коней.
Настанет утро, дрогнут ковыли,
Туманы откачаются в долине.
Глядите - вот! - копытами по глине
Не скифские ли кони побрели?

Ван Гог

Косматое низкое небо.
Пора холодания рек.
В поля недожатого хлеба
Уходит больной человек.
Уходит, как тень, отрешенный,
С лицом до землистого сер.
В кармане лежит вороненый,
С надежным курком револьвер.
И ствол еще дремлет, и пуля
Еще не сказала свое,
Но, словно кого карауля,
Слетается в круг воронье.
На тропке встречаются двое.
И тот и другой - человек.
Затем, чтобы (надо ж такое!)
Уже не встречаться вовек.
Шагнули... Ах, люди, не верьте,
Что время течет, как вода.
Один через смерть - и в бессмертье,
Другой доживать - в никуда.
И все: только в теле усталость.
Рука шарит по земи. Жив.
- А грусть все равно бы осталась, -
Он скажет, ресницы смежив.
Ни друга, ни сына, ни брата,
Хоть брат наклонился над ним.
Тяжелая в доме утрата,
Но мертвый мешает живым.
Редеет косматое небо,
Местами пробился закат.
С полей недожатого хлеба
Зловещие птицы кричат.

Поклон Есенину

Говорили: - Помилуй,
Не велено
Будоражить могилу
Есенина!
Говорили,
А правда горючая -
На могиле
Березка плакучая...
Он при жизни в отмашку -
Плевать ему! -
Одевался в рубашку,
Эх, тятину,
Обувал лапотки
Да подвязывал,
Обдувал кулаки
Да показывал.
Колесил на кругу,
Пил зеленую,
Затевал он байгу
Забубенную.
Стены розами млели
И лаками,
А гармоники пели
И плакали.
Походила избушка
На курицу,
Выходила старушка
На улицу.
- Где ты, где ты,
Дорожка-дороженька?
Воротился бы к лету
Сереженька...
В придорожной пыли
За кюветами
Его песни легли
Недопетыми.
Полегли там и тут,
Стонут в замяти,
Его кудри плывут
В нашей памяти...
Кони фыркали, цокали,
Рыскали.
Вороные далеко ли,
Близко ли?
Через лог, через два,
Морда вспенена -
Так летела молва
Про Есенина.
И в рассветном дыму,
У дороженьки,
Поклонюсь я ему
Низко в ноженьки...

Кисть

Художник весь день рисовал
На радость себе и на муку
Лица просветленный овал,
Листвой затененную руку.
С картины глядели глаза.
Щека, проступая, алела,
Вилась, поднимаясь лоза,
И кисть виноградная млела.
Под вечер художник устал.
Он встал, постоял у картины
И к шкафу прошел и достал
Немного вина и маслины.
Он слышал, как в дальнем углу,
Покинув, наверное, норку,
Мышонок грызет на полу
Сухую какую-то корку.
А сумрак густел, наплывал,
Все кутал и прятал от взгляда,
В пятно превратился овал
И в кляксину кисть винограда.
Художник (и так испокон)
Парадных не требует спален,
Он лег на кушетку и сон
Был смутен его и печален.
Туманилось лоно реки,
И рощица ветви клонила.
И кисть чьей-то женской руки,
Прощаясь звала и манила.
Прощаясь, прощала того,
Кого так гнала и любила...
И вот уже нет ничего.
И было ли? Может и было...

Мерзликин Леонид. Болванка