Смеляков Ярослав. Хорошая девочка Лида

Хорошая девочка Лида

Вдоль маленьких домиков белых

акация душно цветет.

Хорошая девочка Лида

на улице Южной живет.

Ее золотые косицы

затянуты, будто жгуты.

По платью, по синему ситцу,

как в поле, мелькают цветы.

И вовсе, представьте, неплохо,

что рыжий пройдоха апрель

бесшумной пыльцою веснушек

засыпал ей утром постель.

Не зря с одобреньем веселым

соседи глядят из окна,

когда на занятия в школу

с портфелем проходит она.

В оконном стекле отражаясь,

по миру идет не спеша

хорошая девочка Лида.

Да чем же она хороша?

Спросите об этом мальчишку,

что в доме напротив живет.

Он с именем этим ложится

и с именем этим встает.

Недаром на каменных плитах,

где милый ботинок ступал,

«Хорошая девочка Лида»,-

в отчаяньи он написал.

Не может людей не растрогать

мальчишки упрямого пыл.

Так Пушкин влюблялся, должно быть,

так Гейне, наверно, любил.

Он вырастет, станет известным,

покинет пенаты свои.

Окажется улица тесной

для этой огромной любви.

Преграды влюбленному нету:

смущенье и робость — вранье!

На всех перекрестках планеты

напишет он имя ее.

На полюсе Южном — огнями,

пшеницей — в кубанских степях,

на русских полянах — цветами

и пеной морской — на морях.

Он в небо залезет ночное,

все пальцы себе обожжет,

но вскоре над тихой Землею

созвездие Лиды взойдет.

Пусть будут ночами светиться

над снами твоими, Москва,

на синих небесных страницах

красивые эти слова.

Если я заболею...

Если я заболею,

к врачам обращаться не стану,

Обращаюсь к друзьям

(не сочтите, что это в бреду):

постелите мне степь,

занавесьте мне окна туманом,

в изголовье поставьте

ночную звезду.

Я ходил напролом.

Я не слыл недотрогой.

Если ранят меня в справедливых боях,

забинтуйте мне голову

горной дорогой

и укройте меня

одеялом

в осенних цветах.

Порошков или капель — не надо.

Пусть в стакане сияют лучи.

Жаркий ветер пустынь, серебро водопада —

Вот чем стоит лечить.

От морей и от гор

так и веет веками,

как посмотришь, почувствуешь:

вечно живем.

Не облатками белыми

путь мой усеян, а облаками.

Не больничным от вас ухожу коридором,

а Млечным Путем.

Вот опять ты мне вспомнилась, мама...

Вот опять ты мне вспомнилась, мама,

и глаза твои, полные слез,

и знакомая с детства панама

на венке поредевших волос.

Оттеняет терпенье и ласку

потемневшая в битвах Москвы

материнского воинства каска —

украшенье седой головы.

Все стволы, что по русским стреляли,

все осколки чужих батарей

неизменно в тебя попадали,

застревали в одежде твоей.

Ты заштопала их, моя мама,

но они все равно мне видны,

эти грубые длинные шрамы —

беспощадные метки войны…

Дай же, милая, я поцелую,

от волненья дыша горячо,

эту бедную прядку седую

и задетое пулей плечо.

В дни, когда из окошек вагонных

мы глотали движения дым

и считали свои перегоны

по дорогам к окопам своим,

как скульптуры из ветра и стали,

на откосах железных путей

днем и ночью бессменно стояли

батальоны седых матерей.

Я не знаю, отличья какие,

не умею я вас разделять:

ты одна у меня, как Россия,

милосердная русская мать.

Это слово протяжно и кратко

произносят на весях родных

и младенцы в некрепких кроватках

и солдаты в могилах своих.

Больше нет и не надо разлуки,

и держу я в ладони своей

эти милые трудные руки,

словно руки России моей.

Паренек

Рос мальчишка, от других отмечен

только тем, что волосы мальца

вились так, как вьются в тихий вечер

ласточки у старого крыльца.

Рос парнишка, видный да кудрявый,

окруженный ветками берез;

всей деревни молодость и слава —

золотая ярмарка волос.

Девушки на улице смеются,

увидав любимца своего,

что вокруг него подруги вьются,

вьются, словно волосы его.

Ах, такие волосы густые,

что невольно тянется рука

накрутить на пальчики пустые

золотые кольца паренька.

За спиной деревня остается,—

юноша уходит на войну.

Вьется волос, длинный волос вьется,

как дорога в дальнюю страну.

Паренька соседки вспоминают

в день, когда, рожденная из тьмы,

вдоль деревни вьюга навевает

белые морозные холмы.

С орденом кремлевским воротился

юноша из армии домой.

Знать, напрасно черный ворон вился

над его кудрявой головой.

Обнимает мать большого сына,

и невеста смотрит на него…

Ты развейся, женская кручина,

завивайтесь, волосы его!

Жидовка

Прокламация и забастовка,

Пересылки огромной страны.

В девятнадцатом стала жидовка

Комиссаркой гражданской войны.

Ни стирать, ни рожать не умела,

Никакая не мать, не жена —

Лишь одной революции дело

Понимала и знала она.

Брызжет кляксы чекистская ручка,

Светит месяц в морозном окне,

И молчит огнестрельная штучка

На оттянутом сбоку ремне.

Неопрятна, как истинный гений,

И бледна, как пророк взаперти,-

Никому никаких снисхождений

Никогда у нее не найти.

Только мысли, подобные стали,

Пронизали ее житие.

Все враги перед ней трепетали,

И свои опасались ее.

Но по-своему движутся годы,

Возникают базар и уют,

И тебе настоящего хода

Ни вверху, ни внизу не дают.

Время все-таки вносит поправки,

И тебя еще в тот наркомат

Из негласной почетной отставки

С уважением вдруг пригласят.

В неподкупном своем кабинете,

В неприкаянной келье своей,

Простодушно, как малые дети,

Ты допрашивать станешь людей.

И начальники нового духа,

Веселясь и по-свойски грубя,

Безнадежно отсталой старухой

Сообща посчитают тебя.

Все мы стоим того, что мы стоим,

Будет сделан по-скорому суд —

И тебя самое под конвоем

По советской земле повезут.

Не увидишь и малой поблажки,

Одинаков тот самый режим:

Проститутки, торговки, монашки

Окружением будут твоим.

Никому не сдаваясь, однако

(Ни письма, ни посылочки нет!),

В полутемных дощатых бараках

Проживешь ты четырнадцать лет.

И старухе, совсем остролицей,

Сохранившей безжалостный взгляд,

В подобревшее лоно столицы

Напоследок вернуться велят.

В том районе, просторном и новом,

Получив как писатель жилье,

В отделении нашем почтовом

Я стою за спиною ее.

И слежу, удивляясь не слишком —

Впечатленьями жизнь не бедна,-

Как свою пенсионную книжку

Сквозь окошко толкает она.

Я напишу тебе стихи такие...


Я напишу тебе стихи такие,

каких еще не слышала Россия.

Такие я тебе открою дали,

каких и марсиане не видали,

Сойду под землю и взойду на кручи,

открою волны и отмерю тучи,

Как мудрый бог, парящий надо всеми,

отдам пространство и отчислю время.

Я положу в твои родные руки

все сказки мира, все его науки.

Отдам тебе свои воспоминанья,

свой легкий вздох и трудное молчанье.

Я награжу тебя, моя отрада,

бессмертным словом и предсмертным взглядом,

И все за то, что утром у вокзала

ты так легко меня поцеловала.

Мама

Добра моя мать. Добра, сердечна.

Приди к ней — увенчанный и увечный —

делиться удачей, печаль скрывать —

чайник согреет, обед поставит,

выслушает, ночевать оставит:

сама — на сундук, а гостям — кровать.

Старенькая. Ведь видала виды,

знала обманы, хулу, обиды.

Но не пошло ей ученье впрок.

Окна погасли. Фонарь погашен.

Только до позднего в комнате нашей

теплится радостный огонек.

Это она над письмом склонилась.

Не позабыла, не поленилась —

пишет ответы во все края:

кого — пожалеет, кого — поздравит,

кого — подбодрит, а кого — поправит.

Совесть людская. Мама моя.

Долго сидит она над тетрадкой,

отодвигая седую прядку

(дельная — рано ей на покой),

глаз утомленных не закрывая,

ближних и дальних обогревая

своею лучистою добротой.

Всех бы приветила, всех сдружила,

всех бы знакомых переженила.

Всех бы людей за столом собрать,

а самой оказаться — как будто!- лишней,

сесть в уголок и оттуда неслышно

за шумным праздником наблюдать.

Мне бы с тобою все время ладить,

все бы морщины твои разгладить.

Может, затем и стихи пишу,

что, сознавая мужскую силу,

так, как у сердца меня носила,

в сердце своем я тебя ношу.

Пейзаж

Сегодня в утреннюю пору,

когда обычно даль темна,

я отодвинул набок штору

и молча замер у окна.

Небес сияющая сила

без суеты и без труда

сосняк и ельник просквозила,

да так, как будто навсегда.

Мне — как награда без привычки —

вся освещенная земля

и дробный стрекот электрички,

как шов, сшивающий поля.

Я плотью чувствую и слышу,

что с этим зимним утром слит,

и жизнь моя, как снег на крыше,

в спокойном золоте блестит.

Еще покроют небо тучи,

еще во двор заглянет зло.

Но все-таки насколько лучше,

когда за окнами светло!

Извинение перед Натали

Теперь уже не помню даты —

ослабла память, мозг устал,—

но дело было: я когда-то

про Вас бестактно написал.

Пожалуй, что в какой-то мере

я в пору ту правдивым был.

Но Пушкин Вам нарочно верил

и Вас, как девочку, любил.

Его величие и слава,

уж коль по чести говорить,

мне не давали вовсе права

Вас и намеком оскорбить.

Я не страдаю и не каюсь,

волос своих не рву пока,

а просто тихо извиняюсь

с той стороны, издалека.

Я Вас теперь прошу покорно

ничуть злопамятной не быть

и тот стишок, как отблеск черный,

средь развлечений позабыть.

Ах, Вам совсем нетрудно это:

ведь и при жизни Вы смогли

забыть великого поэта —

любовь и горе всей земли.

Бывать на кладбище столичном...


Бывать на кладбище столичном,

где только мрамор и гранит,—

официально и трагично,

и надо делать скорбный вид.

Молчат величественно тени,

а ты еще играешь роль,

как тот статист на главной сцене,

когда уже погиб король.

Там понимаешь оробело

полуничтожный жребий свой…
А вот совсем другое дело

в поселке нашем под Москвой.

Так повелось, что в общем духе

по воскресеньям утром тут,

одевшись тщательно, старухи

пешком на кладбище идут.

Они на чистеньком погосте

сидят меж холмиков земли,

как будто выпить чаю в гости

сюда по близости зашли.

Они здесь мраморов не ставят,

а — как живые средь живых —

рукой травиночки поправят,

как прядки доченек своих.

У них средь зелени и праха,

где все исчерпано до дна,

нет ни величия, ни страха,

а лишь естественность одна.

Они уходят без зазнайства

и по пути не прячут глаз,

как будто что-то по хозяйству

исправно сделали сейчас.

Смеляков Ярослав. Биография

Соломон Воложин. В отчаяньи он написал...