Знаете Митьку Николдина? Нет? Да он живёт недалеко от бани, к реке по проулку. Но дело не в том.
С некоторых пор стал Митька замечать, что он ничего не замечает. Чуть ни с месяц лежит у ворот неизвестно кем брошенная болванка, и Митька её вроде бы не видит. Ходит по тропе, перешагивает, даже запинается, а не отпихнёт, вроде бы её и нету. Строили пекарню, стена дала трещину. Все видят, Митька не видит.
— Я кто? У бетономешалки, вот кто. Пусть бригадир в затылке чешет, — и Митька с удовольствием чесал свой затылок.
Но когда ему однажды передали, что жена его, Клеопатра, хихикает с проезжими, Митька достал из буфета деньги, сходил за портвейном, вдруг оглядел и зачем-то подобрал ту самую чугунную болванку.
Выпил. Давно Митька не хотел замечать за Клеопатрой всякие странности. Работала жена в районной гостинице, место — не бей лежачего, однако на виду, на людях. Сначала ничего. Но в последнее время… Начепурится Клеопатра, накрасится, круть-верть перед зеркалом — и на работу. Духи дорогие появились. Может, кто подарил? В ужин-то спросишь: «.Чего не ешь?» — «А я в столовой перехватила».
Митька допил бутылку, облокотился на стол и уставился затуманенными глазами в окошко. Клеопатра, конечно, видная баба, Митька против неё сморчок.
— Моя баба толста, как баобаба, — шутил он иногда промеж своих мужиков.
— Не баобаба, а баобаб, — поправляли его.
— Всё равно дрова.
И вот эта самая «баобаба», значит, хихикает. Глазки строит. Круть-верть. Детей у них не было.
Митька распечатал вторую бутылку, а чугунную болванку повертел, потетёшкал и сунул в постель.
— Ладно! — скрипнул зубами.
Но по мере того, как убывало вино в бутылке, Митькина ревнивая злоба тоже убывала, переходила в злость, потом в неясную озлобленность, досаду и готова была совсем исчезнуть. Митька оттаивал. Он становился благодушным и робким, и, хотя ещё мысленно грозился Клеопатре, всё явственней проступал откуда-то извне, доходил до него зычный Клеопатрин голос. Виделись её мощные неизработанные руки. Пьяного Митьку она частенько поколачивала.
И когда пред мутные его очи предстала реальная — вот она, рукой протянуть — Клеопатра, Николдин окончательно перетрусил.
— Я счас, — он завозился у стола, загребая на газету объедки. Звякнули порожние бутылки. Три штуки.
— Опять пьёшь? — тихо, даже как-то безразлично, сказала Клеопатра.
И у Митьки на душе стало сразу нехорошо. Он знал, что буря будет впереди и пытался защитить себя:
— А ты тоже там…
— Чо я «тоже»?
— А то… Шуры-муры…
— Ты чо мелешь? — голос Клеопатры приобретал громовую крепость.
— С проезжими… Мне сказывали, — ревность на минуту подняла дух у Митьки, — мотри. Я ить!
— Да ты никак ревнуешь.
— Мотри! — Митька совсем осмелел, встал и заходил по комнате. — Вот, видишь? Прибью. — Достал из-под одеяла болванку.
— Дай-ка сюда, — Клеопатра почти беспрепятственно отняла грязную болванку, покачала в руке, как бы взвешивая, проговорила. – Это хорошо, что ревнуешь… Деньги, которые пропил, чтобы завтра были на месте! Хоть из-под земли. А железяку тоже, где взял, туда и положь, — и рассмеялась. — Ревнует!..
Митька стоял, ничего не понимая. Он ожидал бури, готовился, а теперь, когда её не было, можно сказать, даже жаждал… А Клеопатра смеялась.
— Выбрось железяку! Как его? Отелло!
— Это болванка из кузни.
— Сам ты болван, — Клеопатра отняла чугунину и, растворив окно, выкинула её на дорогу. — Не лыбся, не лыбся… Тебе ещё будет!..
Митька Николдин улыбался жиденькой пьяной улыбкой, но ему хотелось плакать.
С некоторых пор стал Митька замечать, что он ничего не замечает. Чуть ни с месяц лежит у ворот неизвестно кем брошенная болванка, и Митька её вроде бы не видит. Ходит по тропе, перешагивает, даже запинается, а не отпихнёт, вроде бы её и нету. Строили пекарню, стена дала трещину. Все видят, Митька не видит.
— Я кто? У бетономешалки, вот кто. Пусть бригадир в затылке чешет, — и Митька с удовольствием чесал свой затылок.
Но когда ему однажды передали, что жена его, Клеопатра, хихикает с проезжими, Митька достал из буфета деньги, сходил за портвейном, вдруг оглядел и зачем-то подобрал ту самую чугунную болванку.
Выпил. Давно Митька не хотел замечать за Клеопатрой всякие странности. Работала жена в районной гостинице, место — не бей лежачего, однако на виду, на людях. Сначала ничего. Но в последнее время… Начепурится Клеопатра, накрасится, круть-верть перед зеркалом — и на работу. Духи дорогие появились. Может, кто подарил? В ужин-то спросишь: «.Чего не ешь?» — «А я в столовой перехватила».
Митька допил бутылку, облокотился на стол и уставился затуманенными глазами в окошко. Клеопатра, конечно, видная баба, Митька против неё сморчок.
— Моя баба толста, как баобаба, — шутил он иногда промеж своих мужиков.
— Не баобаба, а баобаб, — поправляли его.
— Всё равно дрова.
И вот эта самая «баобаба», значит, хихикает. Глазки строит. Круть-верть. Детей у них не было.
Митька распечатал вторую бутылку, а чугунную болванку повертел, потетёшкал и сунул в постель.
— Ладно! — скрипнул зубами.
Но по мере того, как убывало вино в бутылке, Митькина ревнивая злоба тоже убывала, переходила в злость, потом в неясную озлобленность, досаду и готова была совсем исчезнуть. Митька оттаивал. Он становился благодушным и робким, и, хотя ещё мысленно грозился Клеопатре, всё явственней проступал откуда-то извне, доходил до него зычный Клеопатрин голос. Виделись её мощные неизработанные руки. Пьяного Митьку она частенько поколачивала.
И когда пред мутные его очи предстала реальная — вот она, рукой протянуть — Клеопатра, Николдин окончательно перетрусил.
— Я счас, — он завозился у стола, загребая на газету объедки. Звякнули порожние бутылки. Три штуки.
— Опять пьёшь? — тихо, даже как-то безразлично, сказала Клеопатра.
И у Митьки на душе стало сразу нехорошо. Он знал, что буря будет впереди и пытался защитить себя:
— А ты тоже там…
— Чо я «тоже»?
— А то… Шуры-муры…
— Ты чо мелешь? — голос Клеопатры приобретал громовую крепость.
— С проезжими… Мне сказывали, — ревность на минуту подняла дух у Митьки, — мотри. Я ить!
— Да ты никак ревнуешь.
— Мотри! — Митька совсем осмелел, встал и заходил по комнате. — Вот, видишь? Прибью. — Достал из-под одеяла болванку.
— Дай-ка сюда, — Клеопатра почти беспрепятственно отняла грязную болванку, покачала в руке, как бы взвешивая, проговорила. – Это хорошо, что ревнуешь… Деньги, которые пропил, чтобы завтра были на месте! Хоть из-под земли. А железяку тоже, где взял, туда и положь, — и рассмеялась. — Ревнует!..
Митька стоял, ничего не понимая. Он ожидал бури, готовился, а теперь, когда её не было, можно сказать, даже жаждал… А Клеопатра смеялась.
— Выбрось железяку! Как его? Отелло!
— Это болванка из кузни.
— Сам ты болван, — Клеопатра отняла чугунину и, растворив окно, выкинула её на дорогу. — Не лыбся, не лыбся… Тебе ещё будет!..
Митька Николдин улыбался жиденькой пьяной улыбкой, но ему хотелось плакать.