О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Нас много. Нас может быть четверо...
А.Вознесенский
Предуведомление
Прежде чем начать разговор о казахстанской поэзии, необходимо сделать одну оговорку. Когда речь о литературе региона идёт изнутри, довольно легко преувеличить значимость предмета или же случайные и редкие характеристики представить как главные и определяющие. Поэтому очень бы хотелось некоторой полемики по поводу данного текста в дальнейшем, его уточнения и расширения. Также хочу сказать, что не затрагиваю поэтов советских, до сих пор пишущих, иногда - довольно активно. С их творчеством можно ознакомиться на сайте журнала «Простор», и оно мне не представляется значимым предметом разговора. В рамках этой обзорной статьи я хотел бы представить небольшой экскурс в литературную ситуацию, сложившуюся в Казахстане в годы независимости, и взгляд участника процесса на то, что считаю в современной казахстанской поэзии на русском языке наиболее интересным и значимым.
1
Имён, заметных и постоянно находящихся в поле внимания журналов и издателей, в казахстанской литературе за последние 20 лет появилось не так много, порядка двадцати не переставших писать поэтов, а прозаиков можно перечесть по пальцам, и почти все были близки либо кругу издательства «Искандер» и журнала «Книголюб», который издаёт Лиля Калаус, либо кругу фонда и издательства «Мусагет» и журнала «Аполлинарий», возглавляемого Ольгой Марковой с 1994 года до её смерти в 2008. Вообще жизнь казахстанской литературы (и в частности - поэзии) в последние два десятилетия - это жизнь в отчуждении. Отчуждении от читателя, от издателя, отчуждении поколений друг от друга и отчуждении авторов от национальных литературных традиций. И всё лучшее, что случилось и случается в нашей литературе сейчас - результат попыток это отчуждение преодолеть. Не умаляя заслуг Лили Калаус, хочу сказать, что именно с именем Марковой, а также с именем литературоведа Виктора Бадикова связаны, на мой взгляд, главные попытки такого преодоления.
Ольга была человеком титанической силы. В её хрупком больном теле жил холодный рассудок, недюжинный ум и стремление к передаче знаний. Через литературный семинар, который она вела с 1999 года до самой своей смерти, за девять лет прошло порядка трёхсот человек. Естественно, продолжили свой путь в литературе не все, кто-то ушёл в журналистику, кто-то в рекламу, кто-то сломался и перестал писать, но те несколько десятков авторов, в разной степени связанных с литературой, - отличный результат сопротивления Ольги. Её сопротивления отчуждению от традиции чтения и традиции литературного обучения. Привычка к чтению как досугу едва не исчезла в девяностые, за крахом издательской системы уже проглядывал крах школьного образования. В момент сменились ориентиры и имена, на свалку легко было отправлено всё советское - без разбору, хорошее оно или плохое, - а возможность работы в Сети и доступа к сетевым библиотекам была лишь у единиц, и такая ситуация продолжалась до середины нулевых годов. Результат - на момент первой встречи каждого сезона семинара Марковой ни один из участников не мог назвать более трёх имён поэтов последних пятидесяти лет. И это она преодолевала и учила преодолевать других. Иногда - слишком жёстко, иногда - ломая автора, некоторые до сих пор сломлены. Но могу ли я судить её? Нет. Приобретённый в диалоге или идейной борьбе с Ольгой Марковой опыт стал основой для доброй половины всего, что происходит сейчас в литературе Казахстана - от Открытой литературной школы, которую открыли выпускники Марковой в 2009 году, до любого литературного вечера или нового издания.
Виктор Владимирович Бадиков, филолог, исследователь билингвизма и отношений писателя и власти. Он преодолевал отчуждение поколений и национальных литератур. Служил мостом между Союзом писателей, «Новой волной» и теми, кто с усмешкой называл первых старпёрами, а вторых - талантливыми недоучками. Находил возможность связать всё более расходящиеся национальные литературы Казахстана, заставить поколения не только знать друг друга, но и соседствовать на одних страницах и в одном пространстве не отрицая друг друга. Исследуя границы между побуждением и принуждением к письму, границы языков, столкновение и смешение культур, проблему культурного билингвизма (его термин), он сам стоял где-то ad marginem, был перевозчиком между литературными мирами, которые стараются изолироваться друг от друга. И все те небольшие связи, которые до сих пор работают и худо-бедно держат казахстанские литературные поколения в осознании общего пространства, возникли во многом благодаря Бадикову. Увы, с его трагическим уходом связи эти становятся всё тоньше, конфликты всё острее, и кажется - скоро придётся преодолевать новый разрыв. Хорошо или плохо? Плохо, что разрыв неизбежен. Хорошо то, что есть опыт преодоления. И я его усвоил. Мы усвоили. Что же за «мы» такое?
2
В случае с казахстанской русскоязычной поэзией (мне больше нравится термин Данилы Давыдова – «казахская русская поэзия») едва ли можно говорить о некоторой поэтической школе, хотя этот вопрос (возможности построения школы) и стоит упоминания, но можно говорить о некоторых особенностях ментальности, отношения к чтению и канонам, которые проявляются в том числе и на текстовом уровне. Особенно у поколений нынешних тридцатилетних и сорокалетних, для которых падение советской империи стало гораздо меньшим шоком, чем для их отцов и братьев. Да, у нас тоже внезапно будущее из структурированного и определённого (октябрёнок - пионер - окончить школу - работать на алматинском хлопчатобумажном комбинате) стало туманным и пугающим, но в 1990-е у всех появились другие проблемы, и в итоге мы были предоставлены самим себе - государству и отцам было на нас наплевать, они томились тоской по прежней определённости и вопросами выживания. Не школа, а неформальные тусовки и рок-концерты были для многих пространством знакомства с поэзией, и начиналась она не собственно с поэзии, а с песен Юрия Шевчука, Егора Летова, Бориса Гребенщикова. Это первая вещь, которая мне видится важной. Вторая важная черта тех авторов, о которых я говорю, в том, что русская литература не была для них единственной, она встала в общий ряд с другими мировыми литературами, особенно в начале нового периода жизни страны, на старте начала доминирования национальной культуры, когда восприятие русской литературы было не негативным, но довольно прохладным. Третье, связанное с первым - ретроспективное изучение поэзии, от современной (актуальной) - к предыдущей, в особенности - русской неофициальной поэзии советского периода. Это не уникальная характеристика, об этой тенденции применительно к ряду молодых российских поэтов упоминал Дмитрий Кузьмин в статье «Русская поэзия в начале XXI века» («Аполлинарий», № 2 (30), 2006), но все три вкупе они характерны для большинства заметных на казахстанском горизонте поэтов.
При этом следует отметить, что кроме соположенности в пространстве и времени, а также некоторых совместных проектов, то есть - схожести жизненного опыта, общего довольно мало. Я не вижу схожести эстетик, что, вероятно, связано с тем, что опыт чтения, круг чтения у всех складывался по разному в условиях дефицита информации (это сейчас мы ей перенасыщены), и несмотря на участие одних и тех же семинарах, тех же проектах, все поэты по разному определяют свое главное эстетическое основание.
Скажем, для Ивана Бекетова определяющей становится европейская, и в частности - французская и польская поэзия. Невозможность высказывания и её преодоление. Молчание. Слово и его значение и назначение становятся одним из главных предметов поэтического высказывания:
*
совсем недавно мы могли говорить
обнаруживать стремительные значения
говорящие тиши́ны полные совершенных верхов
(в то идеальное время невообразимые абстракции
в потоке светлого воздуха посередине пространства
заставили задрожать и застыть и замолчать)
мы натолкнулись на слова выкачивающие воздух
из всех возможностей
оставляя невидимые пустоты
(так разрушается узор из-за перенасыщенности элементов построения
так и музыка обрушивается
так же некая надежда оставляет след
покидает сплошное необозначенное стремление)
(из цикла "Вакуум”)
Мария Вильковиская, наоборот, отталкивается от фиксации повседневной реальности, с её объектами, именами, мифологиями, информационным потоком, встраивая их в определённый художественный или социальный контекст:
Вернисаж
а вот и музэй с его необычайным культурным событием
шампанским бомондом прессой
(лучше б они сделали свое открытие закрытым
как изначально предполагалось)
а это японская перформансистка она же художник
сменяет белое кимоно на белое же но европейское платье
жеманно рисует свой очередной шит-эвр
под своеобразный музак льющийся из рояля
(сборник хитов от Шумана до Пьяцоллы)
однажды Фуат Мансуров сказал нам на репетиции
у японцев вместо души черная дырка
сомнительная цитата но так подходит гремящему пианисту
перформансистка
между тем испачкав белое полотно краской разных оттенков
отправляется общаться с журналистами публика
бежит доедать японскую кухню развернутую в том же зале
что и картинки «ее Японии» орнаментально-цветочного свойства
(на многих уже висит красная бирка sold)
столько силиконовых губ
я не видела ни на одной выставке
говорит одна знакомая улыбаясь и на вопрос ну как вам
другая искусствоведка коротко рубит «х-йня»
да я все понимаю
искусство должно быть разным
и силиконовым женщинам нравится все «живое»
но зачем выдавать эту яркую пустоту за (цитата)
«беспрецедентное культурное событие»?
непонятно
………………………………………………………………………..
подмена искусства подмена культуры
имитация жизни
В стихах Марии отражается и её опыт как музыканта и художника (использование несобственно-поэтических приёмов), и опыт перфоманса: дуэт Марии и её партнёра Руслана Гетманчука - очень яркое явление саунд-поэзии. При этом для обоих в их деятельности важны постколониальный дискурс и гендерные исследования.
Интересный феномен нулевых - роман в стихах «Там где нас нет» Равиля Айткалиева (2007), - кажется, единственная удачная попытка в этом жанре за последние годы (а попытки писателями предпринимались, включая совершенно нечитабельный «роман-верлибр» Дастана Кадыржанова почти на полторы тысячи страниц, вышедший в 2013 в издательстве «Художественная литература»). И хотя Айткалиев чаще обращается к прозе, его стихи выделяются на общем фоне регулярным обращением к иронии, сложными композиционно-сюжетными решениями, привнесением в текст иной логики, иногда математической, иногда - логики сна, и огромным вниманием к интонации текста, к ритму дыхания:
Нет, это не я.
Да посмотрите внимательно.
Хорошо, паспорт мой, но фотографиято...
Лица должны совпадать, хотя бы в общих чертах,
зачем тогда документы — объясните, пожалуйста.
Слушайте, ктото пытается улететь по моему паспорту.
Нет, меня не надо хватать, ято при чем.
Берите виноватого.
Кто?
Правильного ответа не знаю,
а любой меня не устроит.
Но если посадка заканчивается,
то, куда же денешься.
Это я, конечно.
Один из ярких поэтов, проявившихся буквально в последние год-два - Ануар Дуйсенбинов. Его эксперименты по совмещению в рамках одного текста русского и казахского языков (видимо, тут не обошлось без влияния Сергея Завьялова и его книги «Мокшэрзянь кирговонь грамматат»), внове для казахстанской поэзии, если не считать редких точечных вкраплений у поэтов старшего поколения. Пока сложно сказать, возможно ли здесь построение поэтики, но сами тексты представляют несомненный интерес:
<...>может поэтому чешуей спадает сейчас и рифма,
и заглавные буквы, а пунктуация
птичьим следом на свежем снегу
исчезает не сразу но как видите исчезает
________не сразу но как видите__________
так раздвигаются ноги у времени
так рождается новый год
январем ко мне несвежей разметкой трассы
неопрятными представителями незарегестрированного извоза
так он идет швыряя пепел обратно в салон
жаным-ай шыбын жаным-ай
вылетит говорит в окошко за плечи в прошлое
жаным-ай шыбын жаным-ай
если ты энтомолог лови и не забудь булавки
жаным-ай шыбын жаным-ай
мой янтарь замороженный мёд
жаным-ай шыбын жаным-ай
зу етіп өтеді зу етіп зымырайды
зуб архарлинского перевала
лечат в этом году взрывными работами
и экскаваторами<...>
В стихах Дуйсенбинова также нередка фиксация повседневного опыта, однако она несколько иная - иногда с неоромантическим оттенком, иногда с социальным, делающим текст близким к жанру памфлета («я не знаю идеи лучшей для воплощения/ чем идея сделать меня позором// великого/ казахского/ народа»)
Алексей Швабауэр, вновь начавший писать и публиковаться после десяти лет молчания, тоже - одно из открытий 2013 года. В его стихах, опирающихся зачастую на музыку, фотографию или кинематографическую оптику, происходит некоторое осмысление зазора между объективной и субъективной реальностью, связи их и отчуждения. Здесь есть и ностальгия, но в меньшей степени, т.к. и ностальгия подчиняется то сюрреалистическому, то псевдонатурфилософскому, то мифологическому началу:
* * *
Помню, пластинки
пускали с балкона.
Виниловый проигрыватель
«Юность-301»
голубого цвета
был поломан уже тогда
и поющая голосами смешных
паровозиков и мамонтенков актриса
продержалась в воздухе
особенно долго...
Можно заметить из примеров обращение к свободному стиху или к гетероморфному – оно встречается гораздо чаще у названных мной авторов, чем обращение к стиху конвенциональному, что - тенденция, но не правило. Более консервативны в этом смысле Айгерим Тажи (см. подборку в № 30 «Лиterraтуры»), давно и хорошо известная читателям толстых журналов, крайне неровный в последние годы, но иногда выстреливающий отличным циклом стихов поэт старшего поколения Дюсенбек Накипов, Кайрат Бакбергенов (замечательный переводчик к тому же) и Заир Асим. Для последнего характерно исследование в рамках текста собственной телесности и отношения тела с окружающим пространством, в мире Асима спортивный носок легко может стать предметом философского анализа (см. эссе «Мироощущение», «Новая Юность», № 6(105), 2011):
<...>разноликие люди
проходят мимо
любуясь друг другом
молодые матери
носят детские копии
своих мужчин
Ряд имён я оставил за рамками статьи по той причине, что эти авторы достаточно хорошо известны читателю - Марат Исенов, Юрий Серебрянский, Василий Муратовский, Канат Омар. Другие несколько выпали из процесса, а их последние публикации датируются началом-серединой нулевых годов (Михаил Варов, Тигран Туниянц, Евгений Барабанщиков), или же, наоборот, ещё недостаточно в процесс погружены (Евгения Зольцман, Зоя Фалькова, Денис Ибрагимов), тем не менее, некоторая картина из названных имён может быть составлена.
В завершение мне хотелось бы высказать мысль, без которой представление будет неполным. Мне кажется, есть ещё одна общая черта у казахстанских поэтов - это обращённость вовне, незамкнутость поэтического сознания на географии, осознание того, что работа идёт не на уровне «лучший поэт города/страны/региона», а в несколько более широком пространстве, понимание, что важен поиск своей точки, ниши в огромном пространстве современной русской поэзии, если таковая ниша существует. И ещё важной для всех названных оказывается поэзия не как констатация некоего заранее известного конвенционального факта, но как исследование, как метод познания и способ выражения собственного поиска.
Нас много. Нас может быть четверо...
А.Вознесенский
Предуведомление
Прежде чем начать разговор о казахстанской поэзии, необходимо сделать одну оговорку. Когда речь о литературе региона идёт изнутри, довольно легко преувеличить значимость предмета или же случайные и редкие характеристики представить как главные и определяющие. Поэтому очень бы хотелось некоторой полемики по поводу данного текста в дальнейшем, его уточнения и расширения. Также хочу сказать, что не затрагиваю поэтов советских, до сих пор пишущих, иногда - довольно активно. С их творчеством можно ознакомиться на сайте журнала «Простор», и оно мне не представляется значимым предметом разговора. В рамках этой обзорной статьи я хотел бы представить небольшой экскурс в литературную ситуацию, сложившуюся в Казахстане в годы независимости, и взгляд участника процесса на то, что считаю в современной казахстанской поэзии на русском языке наиболее интересным и значимым.
1
Имён, заметных и постоянно находящихся в поле внимания журналов и издателей, в казахстанской литературе за последние 20 лет появилось не так много, порядка двадцати не переставших писать поэтов, а прозаиков можно перечесть по пальцам, и почти все были близки либо кругу издательства «Искандер» и журнала «Книголюб», который издаёт Лиля Калаус, либо кругу фонда и издательства «Мусагет» и журнала «Аполлинарий», возглавляемого Ольгой Марковой с 1994 года до её смерти в 2008. Вообще жизнь казахстанской литературы (и в частности - поэзии) в последние два десятилетия - это жизнь в отчуждении. Отчуждении от читателя, от издателя, отчуждении поколений друг от друга и отчуждении авторов от национальных литературных традиций. И всё лучшее, что случилось и случается в нашей литературе сейчас - результат попыток это отчуждение преодолеть. Не умаляя заслуг Лили Калаус, хочу сказать, что именно с именем Марковой, а также с именем литературоведа Виктора Бадикова связаны, на мой взгляд, главные попытки такого преодоления.
Ольга была человеком титанической силы. В её хрупком больном теле жил холодный рассудок, недюжинный ум и стремление к передаче знаний. Через литературный семинар, который она вела с 1999 года до самой своей смерти, за девять лет прошло порядка трёхсот человек. Естественно, продолжили свой путь в литературе не все, кто-то ушёл в журналистику, кто-то в рекламу, кто-то сломался и перестал писать, но те несколько десятков авторов, в разной степени связанных с литературой, - отличный результат сопротивления Ольги. Её сопротивления отчуждению от традиции чтения и традиции литературного обучения. Привычка к чтению как досугу едва не исчезла в девяностые, за крахом издательской системы уже проглядывал крах школьного образования. В момент сменились ориентиры и имена, на свалку легко было отправлено всё советское - без разбору, хорошее оно или плохое, - а возможность работы в Сети и доступа к сетевым библиотекам была лишь у единиц, и такая ситуация продолжалась до середины нулевых годов. Результат - на момент первой встречи каждого сезона семинара Марковой ни один из участников не мог назвать более трёх имён поэтов последних пятидесяти лет. И это она преодолевала и учила преодолевать других. Иногда - слишком жёстко, иногда - ломая автора, некоторые до сих пор сломлены. Но могу ли я судить её? Нет. Приобретённый в диалоге или идейной борьбе с Ольгой Марковой опыт стал основой для доброй половины всего, что происходит сейчас в литературе Казахстана - от Открытой литературной школы, которую открыли выпускники Марковой в 2009 году, до любого литературного вечера или нового издания.
Виктор Владимирович Бадиков, филолог, исследователь билингвизма и отношений писателя и власти. Он преодолевал отчуждение поколений и национальных литератур. Служил мостом между Союзом писателей, «Новой волной» и теми, кто с усмешкой называл первых старпёрами, а вторых - талантливыми недоучками. Находил возможность связать всё более расходящиеся национальные литературы Казахстана, заставить поколения не только знать друг друга, но и соседствовать на одних страницах и в одном пространстве не отрицая друг друга. Исследуя границы между побуждением и принуждением к письму, границы языков, столкновение и смешение культур, проблему культурного билингвизма (его термин), он сам стоял где-то ad marginem, был перевозчиком между литературными мирами, которые стараются изолироваться друг от друга. И все те небольшие связи, которые до сих пор работают и худо-бедно держат казахстанские литературные поколения в осознании общего пространства, возникли во многом благодаря Бадикову. Увы, с его трагическим уходом связи эти становятся всё тоньше, конфликты всё острее, и кажется - скоро придётся преодолевать новый разрыв. Хорошо или плохо? Плохо, что разрыв неизбежен. Хорошо то, что есть опыт преодоления. И я его усвоил. Мы усвоили. Что же за «мы» такое?
2
В случае с казахстанской русскоязычной поэзией (мне больше нравится термин Данилы Давыдова – «казахская русская поэзия») едва ли можно говорить о некоторой поэтической школе, хотя этот вопрос (возможности построения школы) и стоит упоминания, но можно говорить о некоторых особенностях ментальности, отношения к чтению и канонам, которые проявляются в том числе и на текстовом уровне. Особенно у поколений нынешних тридцатилетних и сорокалетних, для которых падение советской империи стало гораздо меньшим шоком, чем для их отцов и братьев. Да, у нас тоже внезапно будущее из структурированного и определённого (октябрёнок - пионер - окончить школу - работать на алматинском хлопчатобумажном комбинате) стало туманным и пугающим, но в 1990-е у всех появились другие проблемы, и в итоге мы были предоставлены самим себе - государству и отцам было на нас наплевать, они томились тоской по прежней определённости и вопросами выживания. Не школа, а неформальные тусовки и рок-концерты были для многих пространством знакомства с поэзией, и начиналась она не собственно с поэзии, а с песен Юрия Шевчука, Егора Летова, Бориса Гребенщикова. Это первая вещь, которая мне видится важной. Вторая важная черта тех авторов, о которых я говорю, в том, что русская литература не была для них единственной, она встала в общий ряд с другими мировыми литературами, особенно в начале нового периода жизни страны, на старте начала доминирования национальной культуры, когда восприятие русской литературы было не негативным, но довольно прохладным. Третье, связанное с первым - ретроспективное изучение поэзии, от современной (актуальной) - к предыдущей, в особенности - русской неофициальной поэзии советского периода. Это не уникальная характеристика, об этой тенденции применительно к ряду молодых российских поэтов упоминал Дмитрий Кузьмин в статье «Русская поэзия в начале XXI века» («Аполлинарий», № 2 (30), 2006), но все три вкупе они характерны для большинства заметных на казахстанском горизонте поэтов.
При этом следует отметить, что кроме соположенности в пространстве и времени, а также некоторых совместных проектов, то есть - схожести жизненного опыта, общего довольно мало. Я не вижу схожести эстетик, что, вероятно, связано с тем, что опыт чтения, круг чтения у всех складывался по разному в условиях дефицита информации (это сейчас мы ей перенасыщены), и несмотря на участие одних и тех же семинарах, тех же проектах, все поэты по разному определяют свое главное эстетическое основание.
Скажем, для Ивана Бекетова определяющей становится европейская, и в частности - французская и польская поэзия. Невозможность высказывания и её преодоление. Молчание. Слово и его значение и назначение становятся одним из главных предметов поэтического высказывания:
*
совсем недавно мы могли говорить
обнаруживать стремительные значения
говорящие тиши́ны полные совершенных верхов
(в то идеальное время невообразимые абстракции
в потоке светлого воздуха посередине пространства
заставили задрожать и застыть и замолчать)
мы натолкнулись на слова выкачивающие воздух
из всех возможностей
оставляя невидимые пустоты
(так разрушается узор из-за перенасыщенности элементов построения
так и музыка обрушивается
так же некая надежда оставляет след
покидает сплошное необозначенное стремление)
(из цикла "Вакуум”)
Мария Вильковиская, наоборот, отталкивается от фиксации повседневной реальности, с её объектами, именами, мифологиями, информационным потоком, встраивая их в определённый художественный или социальный контекст:
Вернисаж
а вот и музэй с его необычайным культурным событием
шампанским бомондом прессой
(лучше б они сделали свое открытие закрытым
как изначально предполагалось)
а это японская перформансистка она же художник
сменяет белое кимоно на белое же но европейское платье
жеманно рисует свой очередной шит-эвр
под своеобразный музак льющийся из рояля
(сборник хитов от Шумана до Пьяцоллы)
однажды Фуат Мансуров сказал нам на репетиции
у японцев вместо души черная дырка
сомнительная цитата но так подходит гремящему пианисту
перформансистка
между тем испачкав белое полотно краской разных оттенков
отправляется общаться с журналистами публика
бежит доедать японскую кухню развернутую в том же зале
что и картинки «ее Японии» орнаментально-цветочного свойства
(на многих уже висит красная бирка sold)
столько силиконовых губ
я не видела ни на одной выставке
говорит одна знакомая улыбаясь и на вопрос ну как вам
другая искусствоведка коротко рубит «х-йня»
да я все понимаю
искусство должно быть разным
и силиконовым женщинам нравится все «живое»
но зачем выдавать эту яркую пустоту за (цитата)
«беспрецедентное культурное событие»?
непонятно
………………………………………………………………………..
подмена искусства подмена культуры
имитация жизни
В стихах Марии отражается и её опыт как музыканта и художника (использование несобственно-поэтических приёмов), и опыт перфоманса: дуэт Марии и её партнёра Руслана Гетманчука - очень яркое явление саунд-поэзии. При этом для обоих в их деятельности важны постколониальный дискурс и гендерные исследования.
Интересный феномен нулевых - роман в стихах «Там где нас нет» Равиля Айткалиева (2007), - кажется, единственная удачная попытка в этом жанре за последние годы (а попытки писателями предпринимались, включая совершенно нечитабельный «роман-верлибр» Дастана Кадыржанова почти на полторы тысячи страниц, вышедший в 2013 в издательстве «Художественная литература»). И хотя Айткалиев чаще обращается к прозе, его стихи выделяются на общем фоне регулярным обращением к иронии, сложными композиционно-сюжетными решениями, привнесением в текст иной логики, иногда математической, иногда - логики сна, и огромным вниманием к интонации текста, к ритму дыхания:
Нет, это не я.
Да посмотрите внимательно.
Хорошо, паспорт мой, но фотографиято...
Лица должны совпадать, хотя бы в общих чертах,
зачем тогда документы — объясните, пожалуйста.
Слушайте, ктото пытается улететь по моему паспорту.
Нет, меня не надо хватать, ято при чем.
Берите виноватого.
Кто?
Правильного ответа не знаю,
а любой меня не устроит.
Но если посадка заканчивается,
то, куда же денешься.
Это я, конечно.
Один из ярких поэтов, проявившихся буквально в последние год-два - Ануар Дуйсенбинов. Его эксперименты по совмещению в рамках одного текста русского и казахского языков (видимо, тут не обошлось без влияния Сергея Завьялова и его книги «Мокшэрзянь кирговонь грамматат»), внове для казахстанской поэзии, если не считать редких точечных вкраплений у поэтов старшего поколения. Пока сложно сказать, возможно ли здесь построение поэтики, но сами тексты представляют несомненный интерес:
<...>может поэтому чешуей спадает сейчас и рифма,
и заглавные буквы, а пунктуация
птичьим следом на свежем снегу
исчезает не сразу но как видите исчезает
________не сразу но как видите__________
так раздвигаются ноги у времени
так рождается новый год
январем ко мне несвежей разметкой трассы
неопрятными представителями незарегестрированного извоза
так он идет швыряя пепел обратно в салон
жаным-ай шыбын жаным-ай
вылетит говорит в окошко за плечи в прошлое
жаным-ай шыбын жаным-ай
если ты энтомолог лови и не забудь булавки
жаным-ай шыбын жаным-ай
мой янтарь замороженный мёд
жаным-ай шыбын жаным-ай
зу етіп өтеді зу етіп зымырайды
зуб архарлинского перевала
лечат в этом году взрывными работами
и экскаваторами<...>
В стихах Дуйсенбинова также нередка фиксация повседневного опыта, однако она несколько иная - иногда с неоромантическим оттенком, иногда с социальным, делающим текст близким к жанру памфлета («я не знаю идеи лучшей для воплощения/ чем идея сделать меня позором// великого/ казахского/ народа»)
Алексей Швабауэр, вновь начавший писать и публиковаться после десяти лет молчания, тоже - одно из открытий 2013 года. В его стихах, опирающихся зачастую на музыку, фотографию или кинематографическую оптику, происходит некоторое осмысление зазора между объективной и субъективной реальностью, связи их и отчуждения. Здесь есть и ностальгия, но в меньшей степени, т.к. и ностальгия подчиняется то сюрреалистическому, то псевдонатурфилософскому, то мифологическому началу:
* * *
Помню, пластинки
пускали с балкона.
Виниловый проигрыватель
«Юность-301»
голубого цвета
был поломан уже тогда
и поющая голосами смешных
паровозиков и мамонтенков актриса
продержалась в воздухе
особенно долго...
Можно заметить из примеров обращение к свободному стиху или к гетероморфному – оно встречается гораздо чаще у названных мной авторов, чем обращение к стиху конвенциональному, что - тенденция, но не правило. Более консервативны в этом смысле Айгерим Тажи (см. подборку в № 30 «Лиterraтуры»), давно и хорошо известная читателям толстых журналов, крайне неровный в последние годы, но иногда выстреливающий отличным циклом стихов поэт старшего поколения Дюсенбек Накипов, Кайрат Бакбергенов (замечательный переводчик к тому же) и Заир Асим. Для последнего характерно исследование в рамках текста собственной телесности и отношения тела с окружающим пространством, в мире Асима спортивный носок легко может стать предметом философского анализа (см. эссе «Мироощущение», «Новая Юность», № 6(105), 2011):
<...>разноликие люди
проходят мимо
любуясь друг другом
молодые матери
носят детские копии
своих мужчин
Ряд имён я оставил за рамками статьи по той причине, что эти авторы достаточно хорошо известны читателю - Марат Исенов, Юрий Серебрянский, Василий Муратовский, Канат Омар. Другие несколько выпали из процесса, а их последние публикации датируются началом-серединой нулевых годов (Михаил Варов, Тигран Туниянц, Евгений Барабанщиков), или же, наоборот, ещё недостаточно в процесс погружены (Евгения Зольцман, Зоя Фалькова, Денис Ибрагимов), тем не менее, некоторая картина из названных имён может быть составлена.
В завершение мне хотелось бы высказать мысль, без которой представление будет неполным. Мне кажется, есть ещё одна общая черта у казахстанских поэтов - это обращённость вовне, незамкнутость поэтического сознания на географии, осознание того, что работа идёт не на уровне «лучший поэт города/страны/региона», а в несколько более широком пространстве, понимание, что важен поиск своей точки, ниши в огромном пространстве современной русской поэзии, если таковая ниша существует. И ещё важной для всех названных оказывается поэзия не как констатация некоего заранее известного конвенционального факта, но как исследование, как метод познания и способ выражения собственного поиска.