Вышитые золотом знамена затрепетали на холодном ветру. Носилки с телом Господним, убранные белоснежными лилиями и кровавыми гвоздиками, выползли из бронзовых ворот Храма Благовещения. И тогда в неутешном горе забились колокола, зарыдали кларнеты, рассыпались мелкой дрожью барабаны. Церковное шествие выплеснулось на центральную улицу Тиноса и разлилось по ней, как могучая река во время оттепели.
Я вдохнула морозный вечерний воздух. В легкие вошла светлая грусть и осела там прочно. Я закрыла глаза и увидела этот мир без себя. В нем царил все тот же разлад мыслей, тот же хоровод глупости и тяжкие недуги. Он был так же прекрасен и так же жесток: со мною, или без меня.
Когда я открыла глаза, ветер развевал парчовые порфирии святых отцов и играл с язычками пламени свечей в руках молящихся.
- Можно? – сказал женский голос.
И рука в элегантной черной перчатке протянула к моей зажженной свече свою потухшую.
- Вы помните меня? – спросила неожиданно она. – Раз, вы даже пригласили меня на обед в свой чудесный дом.
Я взглянула на нее. Безупречно элегантная. Лет – сорок пять. Красивая бесцветной красотой. Соломенная блондинка. Прозрачные голубые глаза. Нет, я ее не помнила!
А она, между тем, ждала. Надо было что-то сказать. Но что? И почему, собственно?! Больше всего мне хотелось сейчас слушать торжественные звуки Византийских гимнов.
- Какими судьбами опять на Тиносе? – выдавила я из себя.
- Да вот, как-то страстно захотелось увидеть его вновь, - несколько экзальтированно отозвалась она, - А ведь теперь, весной, Тинос даже прекраснее, чем летом. К тому же, впервые за последние два года я, наконец, получила право на отпуск.
Да кто она, в самом деле, такая? Кто? И о чем обычно спрашивают малознакомого человека? В голове крутились вежливые и ни к чему не обязывающие фразы: «А чем вы теперь занимаетесь?», «Где вы остановились на нашем чудесном острове?». Господи, что глупости!
Но ничего другое в голову не приходило. Ни глупое, ни умное. Тогда она снова заговорила. Говорила быстро, путая слова, забывая про артикли, словно боялась, что не успеет сказать всего.
- Каждые пять лет я обязательно меняю работу. И как только поменяю, чувствую себя счастливой и обновленной. Нет ничего хуже того момента, когда работа становится рутиной. – Она беспомощно глядела на меня, ожидая чего-то. – Человек должен чувствовать удовлетворение от своей работы. Правда?
- Не знаю…, - пробормотала я. Мысли мои были далеко, - Всю жизнь я занимаюсь одним и тем же. Рутиной эту работу не назовешь, но и счастливой я себя не чувствую.
- Значит, надо это дело бросить!
- Не могу!
- Но почему?!
«В самом деле, почему? Могла бы работать меньше, зарабатывать больше. Могла бы не просыпаться по ночам, обеспокоенная назойливой мыслью. Не мучиться чужой судьбой, не решать чужие проблемы. Могла бы?»
- Нет, не могу! – повторила я.
- Но ведь это – как тюрьма.
- Это не тюрьма, - возразила я. – Скорее, единственно возможный для меня способ существования.
- Никакая необходимость не должна довлеть над нами, - заявила она и с каким-то упрямым ожиданием смотрела мне в лицо.
- Мне не понятна это формулировка!
- Как это так?
Мне стало не по себе. Как ей это объяснять? И вообще, почему я что-то должна объяснять?! Между тем, на площадь прибыли носилки с телом Господним из церкви Св. Николая.
- А что, согласно вашей аксиоме, должен был делать Он? – и я кивнула в сторону носилок. – Жить надо было ему, или принести себя в жертву?
- Естественно, жить!
- Жить, а?
- Никакая необходимость не должна довлеть над нами! – повторила она, заученные где-то слова.
Иногда мне кажется, что слова созданы вовсе не для того, чтобы люди могли понять друг друга. Может, они созданы для того, чтобы легче было бы завести в заблуждение ближнего своего.
- Существуют чувства, не имеющие словесного аналога в нашем языке, - только и смогла объяснить я.
- Чем же вы таким занимаетесь?
- Пишу, - ответила я.
Тут толпа дрогнула. Тело Господнее поплыло вперед. Кровавые гвоздики зловеще развевал Борей. Я решила последовать за носилками церкви Св. Николая к морю.
В синей мгле плескалось море, набегая на берег. Шуршала галька. На малюсеньком острове, со смешным названием Тсинга, подожгли три деревянных креста. Сизые языки пламени трещали на холодном ветру и рвались вверх.
На черной поверхности моря плясали рыжие блики. Следуя за отцом Стельо, люди, несущие носилки на своих плечах, вошли по пояс в воду. Я замерла, пожирая глазами это первозданное зрелище. Вслушиваясь в ясный голос отца Стельо, я размышляла.
Верилось, что жизнь существует и после смерти тела. Иначе, зачем мучиться чужой болью, болеть чужим горем?
ииИ тогда (почему именно тогда? что за связь?) я вспомнила эту женщину. Виржиния. Или нет. Скорее всего, Вероника. Эта Вероника, и вправду, обедала у нас однажды. Только она сказала мне неправду – вовсе не мы пригласили ее к себе. Она сопровождала друга мужа, Нико.
Был, помнится, конец октября. Тинос, туристический остров, пустел. Грустно становилось тем, кто оставался. Особенно страдал от отсутствия собеседников мой муж. Поэтому, каждый вечер в нашем доме устраивались обеды - иногда торжественные, иногда - не очень.
Как раз на один из таких неторжественных обедов и попала к нам однажды Вероника. Помню, за столом как раз шла дежурная беседа о прелестях Тиноса. И тогда Вероника заявила мне вдруг:
- Хочу переселиться сюда навсегда.
Не то, чтобы это ее желание удивило меня по-настоящему! На Тиносе, порой, слышишь такое, что слов не находишь, чтобы описать. Но что-то в этой истории с Вероникой было такое знакомое…
- А сколько у вас детей? – спросила я, кажется, догадываясь, в чем все-таки дело.
- Двое, - ответила, не интересуясь, откуда, собственно, мне известно об их существовании. – Одному – восемнадцать, а другому – шестнадцать. Совершенно взрослые мужчины.
Я вдруг представила себе этих самостоятельных мужчин, когда она, их мать, объявит о своем желании бросить их и навсегда поселиться на одном из островов в Эгейском море. Но Веронику, как видно, мало интересовала эта сторона вопроса.
- Этот остров, - лепетала она, - я просто очарована его голубятнями! Это же просто произведения искусства!
И даже сделала попытку изобразить какую-то постройку на моей льняной скатерти.
- Конечно, - несло ее, - у нас с мужем всегда были прекрасные взаимоотношения…
Тогда я поняла, что она не оставит меня в покое, пока не расскажет мне всю историю своей жизни.
- Он человек добрый. И всегда понимал меня. Надеюсь, что он и сейчас захочет меня понять. Когда-то я просто обожала его. Хотелось быть для него всем. Дышать воздухом, которым дышит он. Продолжать первый поцелуй до бесконечности…
Как я поняла, страсть обрушилась на Веронику. Страсть, не знающая снисхождения и жалости. Она хотела владеть своим Мэтью безраздельно. Оставалось лишь объяснить это ему самому. Так она и сделала.
В скором времени они поженились. Проходили дни, а любовь Вероники становилась только сильней. И чем сильнее была ее любовь, тем необходимее становилось ей мужнино внимание.
Ей хотелось обсуждать с ним все свои идеи. Объяснять ему свои желания. И посвящать в свои планы. Мэтью всегда слушал ее с величайшим вниманием. Конечно, когда не читал очередную книгу.
Вероника оказалась бесподобной хозяйкой и прекрасной матерью. Их дом просто сверкал чистотой. Еда была вкусной. А дети - сияли. Дом, дети и муж всегда стояли для нее на первом месте, но именно в этом, а не в ином порядке.
Когда подруга приглашала ее на чаепитие, Вероника нерешительно говорила:
- Ах, я не знаю, смогу ли я придти к тебе во вторник. Надо будет спросить Мэтью.
Самое удивительное, что она действительно его спрашивала. Ей нравилось играть роль послушной женушки, взваливая на него обязанности главы дома. Ей приятно было думать, что это Мэтью управляет всеми делами в семье.
- Но одним летним днем я проснулась и поняла, что больше не люблю его, - говорила она, нервно встряхивая салфетку, - Мэтью только притворялся хозяином дома. На самом деле, это я все решала в доме: в какую школу пойдут дети, что мы будем есть на обед, куда мы поедем отдыхать летом. А сам Мэтью все время с носом зарывался в очередную книгу
- И это все вы поняли уже после того, как встретили Нико? – я даже не спрашивала. Была уверена, что так это и есть.
- Мэтью просто притворялся.
Казалось, что она не слышала моего вопроса. А может, просто не желала слышать.
- Разве так важно, кто в доме решает, что будет на обед? – удивилась я.
- А разве не важно? Вот вам, разве, не важно?
Ей не хватало собственной правоты. Ей все время надо было апеллировать к собеседнику, делая его сообщником.
«Страсть, - думала я, - видно и вправду, сложный механизм, если ненавидишь человека за ту же самую черту, за которую полюбил когда-то».
- Меня абсолютно не интересует, кто в доме командует, - ответила я. – У нас вот командует мой муж. Причем, безраздельно.
- Дело в том, что я полюбила одного человека, - принялась она объяснять мне то, что и так было очевидно. – Хочется быть для него всем, дышать воздухом, которым дышит он…
- Продолжать поцелуй до бесконечности, знаю, - не выдержала я. – Главное в том, знает ли он, - и я кивнула в сторону Нико, который с пылом объяснял что-то моему мужу.
- Нет. Пока что нет.
- И о планах оставить мужа, чтобы жить с ним?
- И о них тоже.
- Лучше бы вам поделиться с ним вашими планами...
Я так никогда и не узнала, сказала ли она ему. Собственно, я ни разу и не видела ее с тех пор. И вот, два года спустя, она была передо мной. Щеки раскраснелись на холодном ветру. Волосы рассыпались по плечам. А в глазах – все та же бесцветная уверенность в собственной правоте.
На островке, между тем, догорели кресты. Запахло паленым. Процессия с трудом выбиралась на сушу.
- Осторожно, - будничным голосом проговорил отец Стельос, - не поскользнитесь!
Торжественность момента прошла. Это почувствовали все. И все враз заговорили. Все прекрасное кончается! Как жаль! Как жаль!
Процессия возвращалась в город. Ветер стал резче и холоднее. Люди ныряли в переулки, и как несомые ветром осенние листья, исчезали с глаз. Краешком глаза я видела Веронику.
Она старалась держаться рядом со мной в многолюдной толпе. Вероятно, ей хотелось оправдаться. Мне даже стало жаль ее. Хотя, что мне за дело до ее молниеносных страстей и проблематичных связях с противоположным полом?!
Я думала об Иисусе. Он говорил с людьми, как с равными. И дал распять себя за то, чего никогда не совершал. Махнув на прощанье рукою Веронике, я ускорила шаг. И скоро потеряла ее из виду.
«Боль проходит, - думала я, - и прекрасное кончается».
Единственное, чего мне действительно хотелось в ту минуту – сохранить в душе хоть ненадолго эту светлую грусть по Нему, так никогда и не понятому.
Я вдохнула морозный вечерний воздух. В легкие вошла светлая грусть и осела там прочно. Я закрыла глаза и увидела этот мир без себя. В нем царил все тот же разлад мыслей, тот же хоровод глупости и тяжкие недуги. Он был так же прекрасен и так же жесток: со мною, или без меня.
Когда я открыла глаза, ветер развевал парчовые порфирии святых отцов и играл с язычками пламени свечей в руках молящихся.
- Можно? – сказал женский голос.
И рука в элегантной черной перчатке протянула к моей зажженной свече свою потухшую.
- Вы помните меня? – спросила неожиданно она. – Раз, вы даже пригласили меня на обед в свой чудесный дом.
Я взглянула на нее. Безупречно элегантная. Лет – сорок пять. Красивая бесцветной красотой. Соломенная блондинка. Прозрачные голубые глаза. Нет, я ее не помнила!
А она, между тем, ждала. Надо было что-то сказать. Но что? И почему, собственно?! Больше всего мне хотелось сейчас слушать торжественные звуки Византийских гимнов.
- Какими судьбами опять на Тиносе? – выдавила я из себя.
- Да вот, как-то страстно захотелось увидеть его вновь, - несколько экзальтированно отозвалась она, - А ведь теперь, весной, Тинос даже прекраснее, чем летом. К тому же, впервые за последние два года я, наконец, получила право на отпуск.
Да кто она, в самом деле, такая? Кто? И о чем обычно спрашивают малознакомого человека? В голове крутились вежливые и ни к чему не обязывающие фразы: «А чем вы теперь занимаетесь?», «Где вы остановились на нашем чудесном острове?». Господи, что глупости!
Но ничего другое в голову не приходило. Ни глупое, ни умное. Тогда она снова заговорила. Говорила быстро, путая слова, забывая про артикли, словно боялась, что не успеет сказать всего.
- Каждые пять лет я обязательно меняю работу. И как только поменяю, чувствую себя счастливой и обновленной. Нет ничего хуже того момента, когда работа становится рутиной. – Она беспомощно глядела на меня, ожидая чего-то. – Человек должен чувствовать удовлетворение от своей работы. Правда?
- Не знаю…, - пробормотала я. Мысли мои были далеко, - Всю жизнь я занимаюсь одним и тем же. Рутиной эту работу не назовешь, но и счастливой я себя не чувствую.
- Значит, надо это дело бросить!
- Не могу!
- Но почему?!
«В самом деле, почему? Могла бы работать меньше, зарабатывать больше. Могла бы не просыпаться по ночам, обеспокоенная назойливой мыслью. Не мучиться чужой судьбой, не решать чужие проблемы. Могла бы?»
- Нет, не могу! – повторила я.
- Но ведь это – как тюрьма.
- Это не тюрьма, - возразила я. – Скорее, единственно возможный для меня способ существования.
- Никакая необходимость не должна довлеть над нами, - заявила она и с каким-то упрямым ожиданием смотрела мне в лицо.
- Мне не понятна это формулировка!
- Как это так?
Мне стало не по себе. Как ей это объяснять? И вообще, почему я что-то должна объяснять?! Между тем, на площадь прибыли носилки с телом Господним из церкви Св. Николая.
- А что, согласно вашей аксиоме, должен был делать Он? – и я кивнула в сторону носилок. – Жить надо было ему, или принести себя в жертву?
- Естественно, жить!
- Жить, а?
- Никакая необходимость не должна довлеть над нами! – повторила она, заученные где-то слова.
Иногда мне кажется, что слова созданы вовсе не для того, чтобы люди могли понять друг друга. Может, они созданы для того, чтобы легче было бы завести в заблуждение ближнего своего.
- Существуют чувства, не имеющие словесного аналога в нашем языке, - только и смогла объяснить я.
- Чем же вы таким занимаетесь?
- Пишу, - ответила я.
Тут толпа дрогнула. Тело Господнее поплыло вперед. Кровавые гвоздики зловеще развевал Борей. Я решила последовать за носилками церкви Св. Николая к морю.
В синей мгле плескалось море, набегая на берег. Шуршала галька. На малюсеньком острове, со смешным названием Тсинга, подожгли три деревянных креста. Сизые языки пламени трещали на холодном ветру и рвались вверх.
На черной поверхности моря плясали рыжие блики. Следуя за отцом Стельо, люди, несущие носилки на своих плечах, вошли по пояс в воду. Я замерла, пожирая глазами это первозданное зрелище. Вслушиваясь в ясный голос отца Стельо, я размышляла.
Верилось, что жизнь существует и после смерти тела. Иначе, зачем мучиться чужой болью, болеть чужим горем?
ииИ тогда (почему именно тогда? что за связь?) я вспомнила эту женщину. Виржиния. Или нет. Скорее всего, Вероника. Эта Вероника, и вправду, обедала у нас однажды. Только она сказала мне неправду – вовсе не мы пригласили ее к себе. Она сопровождала друга мужа, Нико.
Был, помнится, конец октября. Тинос, туристический остров, пустел. Грустно становилось тем, кто оставался. Особенно страдал от отсутствия собеседников мой муж. Поэтому, каждый вечер в нашем доме устраивались обеды - иногда торжественные, иногда - не очень.
Как раз на один из таких неторжественных обедов и попала к нам однажды Вероника. Помню, за столом как раз шла дежурная беседа о прелестях Тиноса. И тогда Вероника заявила мне вдруг:
- Хочу переселиться сюда навсегда.
Не то, чтобы это ее желание удивило меня по-настоящему! На Тиносе, порой, слышишь такое, что слов не находишь, чтобы описать. Но что-то в этой истории с Вероникой было такое знакомое…
- А сколько у вас детей? – спросила я, кажется, догадываясь, в чем все-таки дело.
- Двое, - ответила, не интересуясь, откуда, собственно, мне известно об их существовании. – Одному – восемнадцать, а другому – шестнадцать. Совершенно взрослые мужчины.
Я вдруг представила себе этих самостоятельных мужчин, когда она, их мать, объявит о своем желании бросить их и навсегда поселиться на одном из островов в Эгейском море. Но Веронику, как видно, мало интересовала эта сторона вопроса.
- Этот остров, - лепетала она, - я просто очарована его голубятнями! Это же просто произведения искусства!
И даже сделала попытку изобразить какую-то постройку на моей льняной скатерти.
- Конечно, - несло ее, - у нас с мужем всегда были прекрасные взаимоотношения…
Тогда я поняла, что она не оставит меня в покое, пока не расскажет мне всю историю своей жизни.
- Он человек добрый. И всегда понимал меня. Надеюсь, что он и сейчас захочет меня понять. Когда-то я просто обожала его. Хотелось быть для него всем. Дышать воздухом, которым дышит он. Продолжать первый поцелуй до бесконечности…
Как я поняла, страсть обрушилась на Веронику. Страсть, не знающая снисхождения и жалости. Она хотела владеть своим Мэтью безраздельно. Оставалось лишь объяснить это ему самому. Так она и сделала.
В скором времени они поженились. Проходили дни, а любовь Вероники становилась только сильней. И чем сильнее была ее любовь, тем необходимее становилось ей мужнино внимание.
Ей хотелось обсуждать с ним все свои идеи. Объяснять ему свои желания. И посвящать в свои планы. Мэтью всегда слушал ее с величайшим вниманием. Конечно, когда не читал очередную книгу.
Вероника оказалась бесподобной хозяйкой и прекрасной матерью. Их дом просто сверкал чистотой. Еда была вкусной. А дети - сияли. Дом, дети и муж всегда стояли для нее на первом месте, но именно в этом, а не в ином порядке.
Когда подруга приглашала ее на чаепитие, Вероника нерешительно говорила:
- Ах, я не знаю, смогу ли я придти к тебе во вторник. Надо будет спросить Мэтью.
Самое удивительное, что она действительно его спрашивала. Ей нравилось играть роль послушной женушки, взваливая на него обязанности главы дома. Ей приятно было думать, что это Мэтью управляет всеми делами в семье.
- Но одним летним днем я проснулась и поняла, что больше не люблю его, - говорила она, нервно встряхивая салфетку, - Мэтью только притворялся хозяином дома. На самом деле, это я все решала в доме: в какую школу пойдут дети, что мы будем есть на обед, куда мы поедем отдыхать летом. А сам Мэтью все время с носом зарывался в очередную книгу
- И это все вы поняли уже после того, как встретили Нико? – я даже не спрашивала. Была уверена, что так это и есть.
- Мэтью просто притворялся.
Казалось, что она не слышала моего вопроса. А может, просто не желала слышать.
- Разве так важно, кто в доме решает, что будет на обед? – удивилась я.
- А разве не важно? Вот вам, разве, не важно?
Ей не хватало собственной правоты. Ей все время надо было апеллировать к собеседнику, делая его сообщником.
«Страсть, - думала я, - видно и вправду, сложный механизм, если ненавидишь человека за ту же самую черту, за которую полюбил когда-то».
- Меня абсолютно не интересует, кто в доме командует, - ответила я. – У нас вот командует мой муж. Причем, безраздельно.
- Дело в том, что я полюбила одного человека, - принялась она объяснять мне то, что и так было очевидно. – Хочется быть для него всем, дышать воздухом, которым дышит он…
- Продолжать поцелуй до бесконечности, знаю, - не выдержала я. – Главное в том, знает ли он, - и я кивнула в сторону Нико, который с пылом объяснял что-то моему мужу.
- Нет. Пока что нет.
- И о планах оставить мужа, чтобы жить с ним?
- И о них тоже.
- Лучше бы вам поделиться с ним вашими планами...
Я так никогда и не узнала, сказала ли она ему. Собственно, я ни разу и не видела ее с тех пор. И вот, два года спустя, она была передо мной. Щеки раскраснелись на холодном ветру. Волосы рассыпались по плечам. А в глазах – все та же бесцветная уверенность в собственной правоте.
На островке, между тем, догорели кресты. Запахло паленым. Процессия с трудом выбиралась на сушу.
- Осторожно, - будничным голосом проговорил отец Стельос, - не поскользнитесь!
Торжественность момента прошла. Это почувствовали все. И все враз заговорили. Все прекрасное кончается! Как жаль! Как жаль!
Процессия возвращалась в город. Ветер стал резче и холоднее. Люди ныряли в переулки, и как несомые ветром осенние листья, исчезали с глаз. Краешком глаза я видела Веронику.
Она старалась держаться рядом со мной в многолюдной толпе. Вероятно, ей хотелось оправдаться. Мне даже стало жаль ее. Хотя, что мне за дело до ее молниеносных страстей и проблематичных связях с противоположным полом?!
Я думала об Иисусе. Он говорил с людьми, как с равными. И дал распять себя за то, чего никогда не совершал. Махнув на прощанье рукою Веронике, я ускорила шаг. И скоро потеряла ее из виду.
«Боль проходит, - думала я, - и прекрасное кончается».
Единственное, чего мне действительно хотелось в ту минуту – сохранить в душе хоть ненадолго эту светлую грусть по Нему, так никогда и не понятому.