Позвонили рано утром в четверг. Вежливый равнодушный голос сообщил, что тело можно забрать в морге при больнице. Какое тело? – поинтересовался не совсем проснувшийся Терехов и приоткрыл дверь на балкон – воздух не шевелился. Петровой – уточнил голос. Кого? Петровой. Какой такой Петровой, – сказал Терехов – вы ошиблись. На том конце трубку явно перехватили и другой голос – уверенный и напористый, спросил: Терехов Вениамин Александрович? Да. Так что вы отказываетесь, мужчина? Что вы начинаете? Женщина же не будет перед смертью врать, такими вещами же не шутят – ваш это ребенок, что вы отказываетесь, раз мать сказала – значит ваш. Послушайте, – начал Терехов, но напористый голос его перебил: ребенок же не кошка, на ночь запер и привет, ребенка же мы не можем здесь теперь держать, мы же ее в милицию сдадим. Приезжайте, давайте.
И Терехов поехал, чтобы разобраться на месте, чтобы объяснить там кому следует, что произошла ошибка. А когда приехал, то получил в руки баул с вещами Петровой, дамскую сумочку Петровой и какой-то пластиковый пакет с бумагами. Еще ему привели светловолосую по-пацански короткостриженую девочку лет семи, представили – Настя. Девочка протянула руку и сказала: здравствуй. Здравствуй – ответил Терехов. Девочка не плакала, смотрела на Терехова коричневыми глазами. Меня зовут Вениамин – представился тот. Я знаю, – согласилась Настя – мама говорила. Что? Что когда ее не станет, я буду жить с тобой. А – начал Терехов… А когда обо всем договоритесь… – перебила Терехова женщина, что привела девочку и вынесла сумки… О чем? О похоронах, то заберете тело из нашего морга, желтое здание во дворе, слева как въезжаете… слева и вглубь метров двести. Сказала и испарилась.
Терехов сел на банкетку у стены согнулся и каким-то очень естественным движением обхватил голову руками. Потом поймал себя на этом, убрал руки и выпрямился. Надо машину забрать со стоянки – сказала Настя, трогая Терехова за рукав – мама тебе доверенность написала… в пакете лежит. У меня нет прав… удостоверения… просрочено все – пробормотал Терехов и встал с банкетки. Пошли. Они выбрались из здания больницы, дотопали до стоянки, причем Настя уверенно вела Вениамина в нужном направлении, и обнаружили на асфальте, разрисованном белыми линиями, черный внедорожник знаменитой компании. Безвременный классический сарай. Терехов посадил ребенка в машину, в установленное там специальное детское сиденье, пристегнул, рассовал сумки, и угнездился за рулем. Пошарил в пакете, вытащил пачку бумаг, пластиковые карты, кошелек. Провел рукой по рулевой колонке – искал замок.
Заводится магнитной картой, – сказала Настя – надо приложить. Эту? – спросил Терехов, затем приложил, нажал кнопку – завел, опустил стекла – жара стояла невыносимая, неуверенно тронул ручку коробки-автомата и слегка газанул. Машина поехала, вывернула с автостоянки и выкатилась к въездным-выездным воротам. Господи, помоги нам – попросил Терехов и, дождавшись промежутка, влился в поток. Минут через десять показавшиеся Терехову вечностью, девочка поинтересовалась: а куда мы едем? Домой. Тогда нам в другую сторону. Мы живем за городом, у нас свой дом. Одноэтажный – зачем-то добавила она. Слушай, – Терехов крутил головой, стараясь видеть все одновременно – сначала ко мне, ладно? Мне надо посидеть, подумать, во всем разобраться. Ладно – кивнула головой Настя, и Терехов вытер пот, крупные квадратные капли, стекающие по вискам. Тут есть климат-контроль – добавила девочка.
У дома припарковал машину на пустующую днем асфальтовую площадку перед подъездом, отстегнул девочку, схватил сумки и потащил на четвертый этаж кирпичной белой девятиэтажки – лифт две недели не работал. Настя шла следом, разглядывая все вокруг. Мы раньше в таком же примерно доме жили, – сообщила она Терехову – до того как мама начала заниматься бизнесом. А потом? А потом, мы другую квартиру купили. Ладно, пришли – сказал Терехов, поставил сумки и отпер дверь. Они вошли, разулись, Вениамин затащил поклажу в комнату, а девочка спросила можно ли ей сходить в туалет. Конечно – ответил Терехов, снял промокшую майку, натянул свежую, и принялся за пакет с документами. Которые ничего не прояснили. Кроме того, что покойную звали Натальей Андреевной Петровой, и она оставила Терехову доверенность на автомобиль, плюс визитку адвокатской конторы, с припиской обратиться по указанному телефону. И еще кучу каких-то бумаг, в которых Терехов, по своей темноте и общей отсталости от жизни, не понял практически ничего.
И никакой Натальи Петровой он, конечно, не помнил и не знал. И не уверен был, что хотел знать. Наконец разорвал самый последний пакет и с удивлением прочел написанное от руки и адресованное ему письмо. В письме Наталья Андреевна довольно обстоятельно, по пунктам излагала причины, по которым оставляла Терехову дочь, какое-то имущество, деньги, которых «хватит вам обоим», и просьбу связаться с адвокатом. Вообще письмо было написано в здравом бархатном благородном тоне, что учитывая смерть Натальи Александровны, придавало ему дополнительное элегическое очарование. Терехов посидел, подумал, посмотрел на вернувшуюся из туалета Настю, пожевал губами – была у него такая идиотская не свойственная его сравнительно молодому возрасту привычка, и спросил: есть хочешь? Нет – ответила Настя. И я не хочу. И маму твою я не помню – добавил Терехов и подумал: несмотря на все письменные разъяснения обстоятельств. Вот хоть режь меня – не помню.
И это была правда.
КРЕСТ
По утрам у них очередь в ванную. Севик умывшись и почистив зубы, тщательно вытирается полосатым махровым полотенцем. Оля говорит: ну хватит мне тут демонстрировать мастер класс медитативного вытирания. Севик обижается, бросает полотенце в таз с грязным бельем и выскакивает из ванной. На кухне поджигает под чайником газ, снимает чашку с сушилки над мойкой. Бросает пакетик, заваривает. А Оля пьет какао. Последним в ванную пролазит Ираклий.
Ираклий их крест. Ираклий в некотором смысле отчим Севика. Мама Севика, после смерти Севиного отца, уже в приличных годах вышла второй раз замуж. За Ираклия Арсеньевича. Потом мама умерла, а Ираклий остался. Куда его было девать? Живет с молодыми (не очень) людьми. Севик в этом никакого подвига не видит, а Оля видит. Оля многое в жизни воспринимает как чрезвычайное напряжение. И ее можно понять. При известном усилии.
Разговоры идут примерно такие. Оля: нафига он нам нужен? Севик: кто? Оля: смешно. Севик: а куда его? Оля: пусть домой едет. Севик: его дом давно здесь. Оля: а мой?
И так далее.
Ираклий выходит из ванной комнаты и присоединяется к завтракающим. Садится за стол и желает намазать хлеб маслом – сделать бутерброд.
Тут еще нюанс, квартира – Севика. Честно купленная (хотя чего тут честного?) в девяностые у алкашей на первые заработанные кооперативом деньги. Севиным кооперативом. А мамину квартиру продали сразу после ее смерти (на погашение накопившихся Севиных долгов), и Ираклий остался без крова. Неизвестно, где он мыкался полгода, но спустя шесть с половиной месяцев позвонил в Севину дверь, и тот его принял.
Значит, протягивает Ираклий руку с ножом к масленке. Правую, а в левой держит приготовленный кусок батона. По ходу стоит кружка с чаем. Кипяток.
Ираклий по образованию и профессии – инженер-химик. Всю жизнь (до развала СССР и некоторое время после) на одном предприятии. И мать Севина работала там же: Ираклий – начальником цеха, а мать – технологом. Но мать Севика была прочно и счастливо замужем за Севикиным отцом. А потом он умер, отец, и Ираклий, который оказывается давно и тайно любил Севикину мать, стал за ней усилено ухаживать. Сам-то он последние тридцать лет жил в общаге от комбината (потому что холостой), а женившись на Севикиной маме, переехал к ней. А потом, значит, и мама умерла, Сева квартиру за долги продал. А Ираклий остался.
Теперь они втроем живут в Севиной двухкомнатной. И волей-неволей вместе завтракают. Сева любит чай в пакетиках и колбасу с калачом, Оля детское какао из желтой веселой банки и диетические печенюшки, Ираклий – что дадут, но больше всего хлеб с маслом. Вот он и тянется к масленке. Не очень ловко – пожилой (старый и больной) человек. Понятно, задевает локтем чашку с чаем, та опрокидывается. Сейчас Оля будет орать.
Тут еще один нюанс. Сева одет в трусы и майку, Ираклий в старый синий халат, а Оля уже при полном параде – ей раньше всех выходить. Работает администратором в салоне красоты, почему-то с восьми утра. Сева с девяти – программистом, а Ираклий нигде не работает, живет на пенсию. Он мог бы вставать и попозже, но: во-первых, – не спится, а во-вторых, – не успеет к завтраку.
И Оля боится (не без основания), что пролитый чай может попасть ей на одежду. Например, на юбку. Или блузку. Поэтому она вскакивает и кричит. То есть сначала кричит, потом вскакивает. Или делает это одновременно. Чай течет по столу. Ираклий замирает, Сева берет тряпку с плиты и накрывает лужу. Оля постепенно (довольно быстро – привыкла уже) успокаивается – некогда орать (да и не попало на нее), надо бежать на работу.
Руки у Ираклия дрожат, координация нарушена, глаза слезятся. Синий в красную полосу драный, застиранный халат, из ворота видна седая шерсть на груди, веревочка крестика. Рука с хлебом – толстые пальцы, толстые ногти совковой лопатой. Он смотрит на Севу, на Олю, на тряпку, набухающую чаем. Никто не знает, о чем он думает, что вспоминает и планирует ли будущее. Родился под Тбилиси, учился в Москве, живет здесь.
В общем, каждое утро он выходит из ванной и присоединяется к завтракающим.
И Терехов поехал, чтобы разобраться на месте, чтобы объяснить там кому следует, что произошла ошибка. А когда приехал, то получил в руки баул с вещами Петровой, дамскую сумочку Петровой и какой-то пластиковый пакет с бумагами. Еще ему привели светловолосую по-пацански короткостриженую девочку лет семи, представили – Настя. Девочка протянула руку и сказала: здравствуй. Здравствуй – ответил Терехов. Девочка не плакала, смотрела на Терехова коричневыми глазами. Меня зовут Вениамин – представился тот. Я знаю, – согласилась Настя – мама говорила. Что? Что когда ее не станет, я буду жить с тобой. А – начал Терехов… А когда обо всем договоритесь… – перебила Терехова женщина, что привела девочку и вынесла сумки… О чем? О похоронах, то заберете тело из нашего морга, желтое здание во дворе, слева как въезжаете… слева и вглубь метров двести. Сказала и испарилась.
Терехов сел на банкетку у стены согнулся и каким-то очень естественным движением обхватил голову руками. Потом поймал себя на этом, убрал руки и выпрямился. Надо машину забрать со стоянки – сказала Настя, трогая Терехова за рукав – мама тебе доверенность написала… в пакете лежит. У меня нет прав… удостоверения… просрочено все – пробормотал Терехов и встал с банкетки. Пошли. Они выбрались из здания больницы, дотопали до стоянки, причем Настя уверенно вела Вениамина в нужном направлении, и обнаружили на асфальте, разрисованном белыми линиями, черный внедорожник знаменитой компании. Безвременный классический сарай. Терехов посадил ребенка в машину, в установленное там специальное детское сиденье, пристегнул, рассовал сумки, и угнездился за рулем. Пошарил в пакете, вытащил пачку бумаг, пластиковые карты, кошелек. Провел рукой по рулевой колонке – искал замок.
Заводится магнитной картой, – сказала Настя – надо приложить. Эту? – спросил Терехов, затем приложил, нажал кнопку – завел, опустил стекла – жара стояла невыносимая, неуверенно тронул ручку коробки-автомата и слегка газанул. Машина поехала, вывернула с автостоянки и выкатилась к въездным-выездным воротам. Господи, помоги нам – попросил Терехов и, дождавшись промежутка, влился в поток. Минут через десять показавшиеся Терехову вечностью, девочка поинтересовалась: а куда мы едем? Домой. Тогда нам в другую сторону. Мы живем за городом, у нас свой дом. Одноэтажный – зачем-то добавила она. Слушай, – Терехов крутил головой, стараясь видеть все одновременно – сначала ко мне, ладно? Мне надо посидеть, подумать, во всем разобраться. Ладно – кивнула головой Настя, и Терехов вытер пот, крупные квадратные капли, стекающие по вискам. Тут есть климат-контроль – добавила девочка.
У дома припарковал машину на пустующую днем асфальтовую площадку перед подъездом, отстегнул девочку, схватил сумки и потащил на четвертый этаж кирпичной белой девятиэтажки – лифт две недели не работал. Настя шла следом, разглядывая все вокруг. Мы раньше в таком же примерно доме жили, – сообщила она Терехову – до того как мама начала заниматься бизнесом. А потом? А потом, мы другую квартиру купили. Ладно, пришли – сказал Терехов, поставил сумки и отпер дверь. Они вошли, разулись, Вениамин затащил поклажу в комнату, а девочка спросила можно ли ей сходить в туалет. Конечно – ответил Терехов, снял промокшую майку, натянул свежую, и принялся за пакет с документами. Которые ничего не прояснили. Кроме того, что покойную звали Натальей Андреевной Петровой, и она оставила Терехову доверенность на автомобиль, плюс визитку адвокатской конторы, с припиской обратиться по указанному телефону. И еще кучу каких-то бумаг, в которых Терехов, по своей темноте и общей отсталости от жизни, не понял практически ничего.
И никакой Натальи Петровой он, конечно, не помнил и не знал. И не уверен был, что хотел знать. Наконец разорвал самый последний пакет и с удивлением прочел написанное от руки и адресованное ему письмо. В письме Наталья Андреевна довольно обстоятельно, по пунктам излагала причины, по которым оставляла Терехову дочь, какое-то имущество, деньги, которых «хватит вам обоим», и просьбу связаться с адвокатом. Вообще письмо было написано в здравом бархатном благородном тоне, что учитывая смерть Натальи Александровны, придавало ему дополнительное элегическое очарование. Терехов посидел, подумал, посмотрел на вернувшуюся из туалета Настю, пожевал губами – была у него такая идиотская не свойственная его сравнительно молодому возрасту привычка, и спросил: есть хочешь? Нет – ответила Настя. И я не хочу. И маму твою я не помню – добавил Терехов и подумал: несмотря на все письменные разъяснения обстоятельств. Вот хоть режь меня – не помню.
И это была правда.
КРЕСТ
По утрам у них очередь в ванную. Севик умывшись и почистив зубы, тщательно вытирается полосатым махровым полотенцем. Оля говорит: ну хватит мне тут демонстрировать мастер класс медитативного вытирания. Севик обижается, бросает полотенце в таз с грязным бельем и выскакивает из ванной. На кухне поджигает под чайником газ, снимает чашку с сушилки над мойкой. Бросает пакетик, заваривает. А Оля пьет какао. Последним в ванную пролазит Ираклий.
Ираклий их крест. Ираклий в некотором смысле отчим Севика. Мама Севика, после смерти Севиного отца, уже в приличных годах вышла второй раз замуж. За Ираклия Арсеньевича. Потом мама умерла, а Ираклий остался. Куда его было девать? Живет с молодыми (не очень) людьми. Севик в этом никакого подвига не видит, а Оля видит. Оля многое в жизни воспринимает как чрезвычайное напряжение. И ее можно понять. При известном усилии.
Разговоры идут примерно такие. Оля: нафига он нам нужен? Севик: кто? Оля: смешно. Севик: а куда его? Оля: пусть домой едет. Севик: его дом давно здесь. Оля: а мой?
И так далее.
Ираклий выходит из ванной комнаты и присоединяется к завтракающим. Садится за стол и желает намазать хлеб маслом – сделать бутерброд.
Тут еще нюанс, квартира – Севика. Честно купленная (хотя чего тут честного?) в девяностые у алкашей на первые заработанные кооперативом деньги. Севиным кооперативом. А мамину квартиру продали сразу после ее смерти (на погашение накопившихся Севиных долгов), и Ираклий остался без крова. Неизвестно, где он мыкался полгода, но спустя шесть с половиной месяцев позвонил в Севину дверь, и тот его принял.
Значит, протягивает Ираклий руку с ножом к масленке. Правую, а в левой держит приготовленный кусок батона. По ходу стоит кружка с чаем. Кипяток.
Ираклий по образованию и профессии – инженер-химик. Всю жизнь (до развала СССР и некоторое время после) на одном предприятии. И мать Севина работала там же: Ираклий – начальником цеха, а мать – технологом. Но мать Севика была прочно и счастливо замужем за Севикиным отцом. А потом он умер, отец, и Ираклий, который оказывается давно и тайно любил Севикину мать, стал за ней усилено ухаживать. Сам-то он последние тридцать лет жил в общаге от комбината (потому что холостой), а женившись на Севикиной маме, переехал к ней. А потом, значит, и мама умерла, Сева квартиру за долги продал. А Ираклий остался.
Теперь они втроем живут в Севиной двухкомнатной. И волей-неволей вместе завтракают. Сева любит чай в пакетиках и колбасу с калачом, Оля детское какао из желтой веселой банки и диетические печенюшки, Ираклий – что дадут, но больше всего хлеб с маслом. Вот он и тянется к масленке. Не очень ловко – пожилой (старый и больной) человек. Понятно, задевает локтем чашку с чаем, та опрокидывается. Сейчас Оля будет орать.
Тут еще один нюанс. Сева одет в трусы и майку, Ираклий в старый синий халат, а Оля уже при полном параде – ей раньше всех выходить. Работает администратором в салоне красоты, почему-то с восьми утра. Сева с девяти – программистом, а Ираклий нигде не работает, живет на пенсию. Он мог бы вставать и попозже, но: во-первых, – не спится, а во-вторых, – не успеет к завтраку.
И Оля боится (не без основания), что пролитый чай может попасть ей на одежду. Например, на юбку. Или блузку. Поэтому она вскакивает и кричит. То есть сначала кричит, потом вскакивает. Или делает это одновременно. Чай течет по столу. Ираклий замирает, Сева берет тряпку с плиты и накрывает лужу. Оля постепенно (довольно быстро – привыкла уже) успокаивается – некогда орать (да и не попало на нее), надо бежать на работу.
Руки у Ираклия дрожат, координация нарушена, глаза слезятся. Синий в красную полосу драный, застиранный халат, из ворота видна седая шерсть на груди, веревочка крестика. Рука с хлебом – толстые пальцы, толстые ногти совковой лопатой. Он смотрит на Севу, на Олю, на тряпку, набухающую чаем. Никто не знает, о чем он думает, что вспоминает и планирует ли будущее. Родился под Тбилиси, учился в Москве, живет здесь.
В общем, каждое утро он выходит из ванной и присоединяется к завтракающим.