[Учесть неучтенное] О Софье Купряшиной написано много. После ее триумфального, спустя полдесятилетия, возвращения в большую литературу в 2012-м году, книгу рассказов «Видоискательница» прочитали и обсудили практически все. Шинельное однообразие вердиктов, располагающихся примерно посередине между сдержанной академической похвалой и откровенно эротическим стоном, никоим образом не будет нарушено и теперь. При этом нам кажется, что шум фанфар, гром победы и обилие чепчиков в небесах заслонили от публики ряд весьма существенных моментов, на которые хотелось бы, так или иначе, указать.
[Занять точку зрения] Прежде всего и скорее всего: вышедший в издательстве «Новое Литературное Обозрение» сборник С. Купряшиной «Видоискательница» (2012, серия «Уроки русского») должен был состоять не из пятидесяти одного, как сообщает нам аннотация, но из пятидесяти двух рассказов. Этот отсутствующий пятьдесят второй рассказ представлял собой, – ни много, ни мало, – полторы страницы чистейшего мата (ни единого цензурного слова, за исключением фразы «И немедленно выпил»). Ряд причин, по которым писательница решила его удалить, довольно банален: так ее, во-первых, станут читать подряд, а, во-вторых, не будут оскорблены. Но, даже удаленный, пятьдесят второй рассказ продолжает оказывать влияние на строй и композицию сборника; он играет роль слепой точки и центра масс, вокруг которого движется выстроенная С. Купряшиной динамическая система. Собственно, адекватное прочтение «Видоискательницы» зависит именно от удачной реконструкции этого отсутствующего центра, от умения найти и занять его место, чтобы взглянуть затем оттуда на корпус предлагаемых писательницей текстов.
[Уточнить объект] Так о чем же пишет С. Купряшина? Ошибочно полагать, что о подонках общества, вокзальных шлюхах, спившихся бомжах, грязных извращенцах и проч., и проч. Вопреки устоявшемуся мнению («Купряшина – поэт дна, маргинального гетто, бомжей, проституток, сирот, пьянства, секса, вульгарности и испорченности, поэт конца» [1]), писательница менее всего думает заниматься литературной репрезентацией патологических универсалий постсоветского быта, вроде наркомании и алкоголизма, менее всего собирается «предоставлять перо» и «давать голос» дурно пахнущей массе девиантов, прихотливо рассеянных по городам и весям исчезнувшего Отечества (в диапазоне от таллинского пригорода Ракверэ до восточного села Бахталы). Объект, выбранный С. Купряшиной для подробного описания и анализа, напротив, весьма элитарен и специфичен: это городская художественная богема. Данный факт не сразу удается распознать, хотя, казалось бы, нет ничего удивительного в том, что продукт определенной среды в первую очередь будет описывать именно эту среду, в недавнем прошлом его породившую; тем же, кто верит, будто С. Купряшина изображает «настоящих» преступников и бомжей, советуем еще раз обратить внимание на карикатурность описаний, нарочитость действий, невозможность лексики и т. д. («В каждой таверне она спрашивала себе горькой селедки с черным хлебом и пива низшего качества: без наклейки вовсе или с остаточным безымянным клочком. <…> На серой от сельди газете она считала циклы. Двадцать пятого брюмера был аншлаг и также второго термидора, и в промежутках – плыли, плыли, плыли. Кто-то из них имел сперму с запахом дорогого одеколона» [2]). В героическую эпоху Пролеткульта ревнители классовой чистоты упрекали В. Маяковского, что его рабочие и красноармейцы на самом деле – отпетые богемщики. Точно так же алкаши и шлюхи С. Купряшиной являются эманациями богемы – рухнувшими вниз, далеко отлетевшими от плеромы, не умеющими уже узнать ее при встрече, но до сих пор бережно хранящими осколки памяти о своем первоначале. Эта память, как препарат гнилой пуповины, проницает все тексты «Видоискательницы», проявляясь то в виде случайных реминисценций («Есть интонации желания, на которые не провибрировать мог только Чернышевский», «Ничего они больше не умели в этой жизни, это было их призвание: тяжелый, рискованный, выхолащивающий труд, быстро старящий тела и души. Прямо Куприн какой-то»), то в куда более отчетливых отсылках к тем или иным практикам и ситуациям профессиональной литературы («Одолжите тысяч десять на три дня. Книжка выйдет – бля буду, отдам, – сказала мама Севы, обводя тяжелым взглядом компанию», «Они говорять вы мамаша не расчитывайтя на стипендию потому что из-за ей грызутся таки монстры как лаурят Гандлевский с Евгений Поповым. Стипендия, шестьсот тысяч рубчиков!»). Иногда можно встретиться и с инвертированием этой генеалогии («– Кем была монахиня до подорожания? – часто спрашивали меня в Институте мировой литературы. – Проституткой, – скромно отвечала я»), но, так или иначе, именно художественная, литературная среда, ее быт и нравы, ее складки и завихрения, оказываются потайным центром, создающим и организующим мир «Видоискательницы».
[Понять цель] Держа в памяти галерею весьма отталкивающих ситуаций и персонажей, созданную С. Купряшиной («Они грелись все вместе, и обязательно чья-нибудь рука лежала у нее между ног, чьи-нибудь волосы, пахнущие жирной гарью, щекотали лицо, а утром, когда щели чердака становились сиреневыми, все вставали, такие же грязные, как легли»), можно было бы решить, что, коль уж она пишет о художественной богеме, то пишет с целью ранить, обидеть, окарикатурить, поразить сарказмом последнюю. В действительности же – никогда еще не было у этой среды столь талантливого адвоката и популяризатора, никто в русской литературе до сих пор не умел создать столь яркой и убедительной апологии богемного образа жизни. Сила защитительной речи, которую держит, не снижая напряжения, на протяжении пятидесяти двух рассказов писательница, заключается, прежде всего, в верном понимании того, чем богемный модус существования отличен от всех остальных. На наш взгляд, его наиболее характерной чертой является то, что мы назовем здесь разнообразием орального опыта. Любой, кто бывал на богемных вечеринках, без труда вспомнит многочисленные проявления этого опыта, их невероятную для обычной жизни интенсивность, их плавное и непрерывное перетекание друг в друга; здесь питие, курение, разговоры, декламации, инсинуации, скандалы, поцелуи, шестьдесят девятые ласки, торопливые фелляции, стихи, песни, крики, стоны, еда, тошнота и снова питие. Быть может, некий ореол несерьезности, детскости, незрелости богемы связан именно с ее сосредоточенностью на оральном опыте, затмевающем своей роскошью и богатством все остальные способы взаимодействия с миром. Но, чтобы оценить эту роскошь, необходимо весьма глубокое погружение, пристальное и постоянное внимание к мышцам собственной гортани и языка. Всем примерно понятно, что декламация стихов Е. Харитонова провоцирует ощущения горла, принципиально отличающиеся от тех, что возникают при цитировании прозы Ю. Мамлеева, что по-разному тают на языке гаванская сигара и папироса с анашой, что выпитая залпом рюмка водки и долго потягиваемое виски создают несопоставимые мышечные напряжения губ и щек. И потому в богемной жизни царит пролиферация оральных практик: поскольку трудно сравнивать ананас с кунилингусом, постольку anything goes. Богема, по большому счету, только тем и занята, что культивирует подобный опыт во всем возможном многообразии, изучает и постигает, варьирует и воспроизводит его. Нюанс лишь один: результаты подобной культивации остаются труднодоступными для остальных социальных групп – каким-либо образом транскрибировать, конвертировать, записать, сохранить и передать их весьма сложно (а хочется!). Здесь-то и начинается основная, главная работа С. Купряшиной.
[Наблюдать] Нетрудно показать, что «Видоискательница» полна наблюдений за теми или иными языковыми привычками, внимательным вслушиванием в особенности слов и речей: «Я и слова-то такого не знала: "кли-тор” – будто ручеек журчит, молочная речка», «также кожура от лимона и котлетка из кулинарии (из кулинАрии, как артикулировала старушка)», «Хотела гадать на кофейной гуще, но кофе-то со сливками! (вы спросите, откуда у меня это древесно-русское "то”)». Этот анализ местами настолько дотошен, что начинает напоминать прикладную антропологию, полевое исследование характерных языковых черт, в фокус которого попадают: иностранцы («Или медленная эстонка с глазами ветра – дублирует гласные и согласные и внезапно пошевелится, волосы почти седы; ступор рук – вдруг – торжество медленного жеста (с двумя "т”)…»), интеллигенты («Он иногда педалировал "о” и офрикатинивал "г”, чем думал сблизиться с простыми колонистами и персоналом, но Ванде эти наигрыши были как плевок в тарелку с супом»), актеры («Прости меня, Анатолий. Я, как говорится, бешус (без мягкого знака, по-мхатовски)») и проч., и проч. Намного сложнее будет убедить читателя в том, что С. Купряшина воспринимает указанные особенности речи отнюдь не на слух, но на вкус. А ведь совсем не зря языковые практики всегда идут в «Видоискательнице» бок о бок с практиками гастрономическими, пищевыми: как читали мы выше, слово «клитор» напоминает писательнице о молочной реке, офрикатинивание «г» воспринимается как плевок в тарелку с супом, а древесно-русское «то» обязательно прилепляется к чашке кофе. И кажется, что С. Купряшина напряженно ищет соответствие между различными видами орального опыта, лишь один из которых может быть адекватно записан на бумагу (собственно, звучание слов во рту), а все остальные (от питья до рвоты, от поцелуя до плевка) – только более или менее сносно переведены. Отсюда ее попытки увязать одно с другим, привести к общему знаменателю печатного слова: «эдакая гусья укомплектованность мяса чуется мне в предыдущей фразе; ореховая крепь и гладкий стес-сколок охро-розового дерева, мягкий хрип понижения интонации в конце фразы, горловое "р” и смягчение звонких согласных предстоящим союзом "и”», «– Не кажется ли вам, что в словосочетании "блеф, абсурд, бред” есть что-то скороговорно-рвотное? – тошнило в лифте…», «Произносят слова мягко, пружинисто, чуть задыхаясь, будто бы глотают горячий шоколадный кисель с двумя ягодками черноплодной рябины на дне». В то же время входящие в «Видоискательницу» рассказы вовсе не являются простой чередой подобных сопоставлений – это было бы и скучно, и малоэффективно. А потому писательница делает совершенно логичный шаг: для фиксации орального опыта богемы во всей его полноте она переходит от метафор («отнят язык, мягкий, как глина, и мятный») – к мимесису.
[О нецензурном] Отталкиваясь от озвученных выше предположений, мы можем объяснить, например, склонность С. Купряшиной к ненормативной лексике («автомат в жопу сунь, пидар гнойный, отпижжу по правилу карате, ебенать»). Еще сто лет назад Б. Эйхенбаум высказывал в одной из работ предположение, что бранные слова обладают особой «прилипчивостью» из-за специфического сочетания звуков, провоцирующих приятные напряжения мышечного аппарата гортани и рта. Если С. Купряшина действительно воспринимает любой текст как записанную на бумаге вариацию орального опыта, то матерщина в ее произведениях оказывается своеобразным портом входа: благодаря этим пряным (на вкус, не на смысл) словам даже неискушенный читатель может на мгновение ощутить чисто телесное, расшифровываемое во рту, а не в голове, переживание – и прикоснуться, таким образом, к специфическому чувствованию той социальной группы, апологетом и манифестантом которой выступает писательница. Однако, помимо звучания, не менее важны вопросы ударений, длиннот, дыхания, ритма. Каждая их уникальная комбинация у С. Купряшиной соответствует определенному виду оральной практики, будь то долгая затяжка сигаретой или короткий глоток рома.
[Сопоставления] В 1973-м году Р. Барт (с известной долей иронии) предлагал сопоставить психоаналитические портреты читателей с типами текстов, которые им более всего по душе: «фетишисту подходит расчлененный текст, текст, раздробленный на множество цитат, формул, отпечатков», «человек, одержимый навязчивыми состояниями, будет вожделеть к букве, ко вторичным, надстроенным языкам», «параноик станет потреблять или производить мудреные тексты, сюжеты, развивающиеся, словно замысловатые рассуждения», а истерик «опрометью мчится сквозь текст» [3]. Вдохновляясь приемом, можно было бы и нам заняться соотнесением отдельных купряшинских стилистик, например, с видами алкогольных напитков, которые потребляют ее герои, описываемые данными стилистиками. Видимо, о чем-то подобном думала П. Рыжова, когда писала в рецензии на «Видоискательницу», будто бы «алкоголь не только в рассказах, он в самих текстах, он и есть текст»: диалоги перемешаны со стихами, монологи – с эпиграфами, герои – с автором, все это похоже на всевозможные виды опьянения, наука умеет много гитик [4]. Слишком стойкий аромат фокусничества отпугивает от решения данной задачи, но сама идея сопоставленияпредставляется весьма плодотворной. В качестве иллюстрации зададимся сторонним вроде бы вопросом: в чем смысл знаменитых рецептов Вен. Ерофеева, приведенных им в «Москве – Петушках»? Нам кажется важным заметить, что речь в случае «Ханаанского бальзама» и «Слезы комсомолки» идет вовсе не о способах питья – но о способах письма; четыре коктейля ценны, прежде всего, тем, что манифестируют четыре стилистических регистра, в которых только и может создаваться конкретный ерофеевский текст. Так, компоненты «Духа Женевы» записаны Вен. Ерофеевым с помощью латинского порядка слов (Ландыш серебристый, пиво жигулевское, лак спиртовой), «Сучий потрох» поражает распространенными предложениями (Шампунь «Садко богатый гость», резоль для очистки волос от перхоти, средство от потливости ног, дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых), а «Слеза комсомолки», напротив, мечтает обойтись только существительными (Лаванда, вербена, лимонад). «Ханаанский бальзам» занимает промежуточное место между «Духом» и «Слезой», вдобавок обосновывая прием прореживания рецептуры риторическими вопросами («Что же, в таком случае, мы ценим в денатурате превыше всего?»). Можно было бы показать дальше, что весь текст поэмы представляет собой изощренное оперирование этими четырьмя стилистическими регистрами, их селекцию и комбинацию, дозирование и перемешивание; таким образом, и сами «Москва – Петушки» оказываются еще одним коктейлем – коктейлем коктейлей, образованным из сочетания «Бальзама», «Духа», «Потроха» и «Слезы». И теперь
[Сделать выводы] нам становятся понятными диалектические отношения С. Купряшиной с Вен. Ерофеевым, о которых не написал только ленивый. Если Вен. Ерофеев за ширмой орального опыта («Итак, "Сучий потрох” подан на стол. Пейте его с появлением первой звезды, большими глотками» [5]) прятал чисто стилистическую практику, то С. Купряшина, напротив, использует стилистики для передачи потрясающего разнообразия оральных ощущений, сопровождающих богемную жизнь. В этом смысле и следует говорить о тотальной миметичности купряшинского письма. У Г. Шенгели было понятие «кинетической инструментовки», когда провоцируемые текстом движения мышц речевого аппарата напоминают о некоем физическом действии, подражают этому действию, будь то телесная дрожь или хватание воздуха губами [6]. Точно так же тексты С. Купряшиной призваны создать во рту читателя возможно близкие подобия тех или иных оральных практик, культивируемых во вполне определенной среде (и в этом смысле «Видоискательница» чтение весьма рискованное – мало ли чего обнаружишь у себя на губах?!). Мы, как уже было сказано, не станем заниматься здесь сопоставлениями конкретных действий с конкретными текстами, однако само многообразие модусов купряшинского письма явно говорит нам о потрясающем богатстве орального опыта, заботливо взращенного в богемных салонах и художественных мастерских Родины: сколь разительно отличается «Там, в коридоре, где разговор уже оформляется геометрически, звучит эта однотонная речь, загораются и гаснут лампочки, покрашенные синим, хлопают двери лифтов и камер; она не прерывает разговора, не видит, что я ухожу; она давно уже ничего не видит и забыла, что импульсом ее оратории была я» от «Стучат. Открывает. Что? Чаю? С булками? Собачки. Деточка. Быстрый говор. Дверь на замок. Снова: идешь? Я тебя просветила: от и до. Прозрела. Увидела. СПИД – Австралия-астрал-человеком. В сотый раз. Вместе. Молчим», от «Сплавы слов – металлы – свистящие спирали; телефон оборван посередине. Голова лося торчит из балконной стены. Городские изгороди, чай по рублю, водка в подъезде – теплеющая полюбовность – дрожь холода сменяют судороги жара – сальная свечка в консервах»! Пресловутый «полистилизм» С. Купряшиной, таким образом, оказывается вовсе не чередой формалистических упражнений, но, ровно наоборот, попыткой максимально полно выразить, скопировать, отразить некую часть объективного мира, заявить во весь голос о разнообразии и поливариантности специфических переживаний специфической социальной группы. И, кажется, нет ничего более наивного, чем находить в составивших «Видоискательницу» рассказах отчет о чьих-либо страданиях, как это делают иные рецензенты («Купряшина проводит читателя сквозь настоящий ад» ) [7]) – напротив, все ее тексты посвящены изображению физического удовольствия, разные виды которого без просыпу готовы обсасывать обитатели богемного чада, едящие, курящие, поющие, целующиеся, декламирующие, кричащие et cetera. В этом смысле «Видоискательница» – каталог дорогих продуктов, книга наслаждений, своеобразный песенник гедонизма, потайное окошко в богемную dolce vita, попробовать на вкус которую волен теперь, благодаря С. Купряшиной, каждый читатель.
[P.S.] «…АСК делал вывод, наблюдая за прожившим двадцать лет в эмиграции ИАБ, что чужая фонетика что-то меняет в чертах лица, в складке губ, в выражении глаз [8]. ЕВА замечала, что из-за отвычки от русских разговоров у нее болит горло, а когда привыкала к французскому языку, болели лицевые мышцы [9]. Славяне, произнося звук "у”, складывают губы в трубочку, в то время как англичане растягивают края рта. То есть – существует несомненная связь между словами, понимаемыми как механический набор звуков, и состоянием речевых органов, эти слова произносящими. В зависимости от языка, которым преимущественно пользуется человек, у него по-разному развиваются те или иные группы мышц, отличаются мастерство и навыки владения этими мышцами… Окончательно спившийся к тридцати пяти годам выпускник московского вуза (диплом антрополога, областная прописка, грязно-серая шевелюра в блевотине) забывает про свою бухую слушательницу, размечтавшись вдруг о невиданной научной новизне: ведь, коли верны (а они верны!) посылки, то, скажем, и специфика предоставляемых женщинами оральных ласк должно заметно различаться от нации к нации! И вот где – непочатое! – находится поле эксперимента. Француженки грассируют, итальянки тараторят, северянки поют, южанки хрипят гортанью. У кого сильнее язык, изворотливее губы, воздушней щеки? Наука должна исследовать этот вопрос. И значит (он встает, шатаясь) – поставить тело на службу науке! – подать заявку на грант! – объездить много стран! – собрать опытного материала! – написать диссертацию! (или популярную книгу?) Но сначала – подать заявку. Есть знакомый преподаватель в РГГУ… Силясь удержать в плывущем сознании счастливую идею – столбовая дорога вернуться в истеблишмент – он обвел мутным взглядом электричку и немедленно выпил…», – примерно таким мог бы оказаться сюжет потайного, пятьдесят второго рассказа «Видоискательницы», максимально обнажающий связь между телесными и текстуальными практиками, между конкретным оральным опытом и универсальными значками на белом листе бумаги. И даже если такого рассказа до сих пор не существует, он должен быть написан; а потому мы с благоговением дарим этот сюжет самой С. Купряшиной – как оммаж и как перчатку, искренне восхищаясь ее писательским мастерством и лукаво надеясь, что она оправдает возможным пятьдесят вторым всю нашу шаткую, сладкую, вполне себе порочную концепцию ее удивительной прозы [10].
__________________
Примечания:
1 П. Рыжова. Нескромное обаяние нищеты. // Сайт Gazeta.ru, 21.06.2012.
2 Все цитаты из С. Купряшиной приводятся по книге: Купряшина С. Видоискательница: Рассказы. – М.: Новое литературное обозрение, 2012 г.
3 Р. Барт. Удовольствие от текста. // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. – М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994 г, с. 515.
4 П. Рыжова. Нескромное обаяние нищеты. // Указ. соч.
5 Вен. Ерофеев. Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова. – М.: Вагриус, 2000 г., с. 57.
6 Г. А. Шенгели. Техника стиха. – М.: Гослитиздат, 1960 г., с. 266.
7 Ю. Угольников. Улыбка Босха. // Октябрь, № 12, 2012 г.
8 А. Кушнер. Здесь, на земле. // Иосиф Бродский: труды и дни. Редакторы-составители Петр Вайль и Лев Лосев. – М.: Издательство Независимая Газета, 1998 г, с. 170.
9 М. Гаспаров. Записи и выписки. – М.: Новое литературное обозрение, 2001 г., с. 19.
10 См.: Софья Купряшина. «Ерофеев тянулся ко мне, как цветочек к солнышку».
[Занять точку зрения] Прежде всего и скорее всего: вышедший в издательстве «Новое Литературное Обозрение» сборник С. Купряшиной «Видоискательница» (2012, серия «Уроки русского») должен был состоять не из пятидесяти одного, как сообщает нам аннотация, но из пятидесяти двух рассказов. Этот отсутствующий пятьдесят второй рассказ представлял собой, – ни много, ни мало, – полторы страницы чистейшего мата (ни единого цензурного слова, за исключением фразы «И немедленно выпил»). Ряд причин, по которым писательница решила его удалить, довольно банален: так ее, во-первых, станут читать подряд, а, во-вторых, не будут оскорблены. Но, даже удаленный, пятьдесят второй рассказ продолжает оказывать влияние на строй и композицию сборника; он играет роль слепой точки и центра масс, вокруг которого движется выстроенная С. Купряшиной динамическая система. Собственно, адекватное прочтение «Видоискательницы» зависит именно от удачной реконструкции этого отсутствующего центра, от умения найти и занять его место, чтобы взглянуть затем оттуда на корпус предлагаемых писательницей текстов.
[Уточнить объект] Так о чем же пишет С. Купряшина? Ошибочно полагать, что о подонках общества, вокзальных шлюхах, спившихся бомжах, грязных извращенцах и проч., и проч. Вопреки устоявшемуся мнению («Купряшина – поэт дна, маргинального гетто, бомжей, проституток, сирот, пьянства, секса, вульгарности и испорченности, поэт конца» [1]), писательница менее всего думает заниматься литературной репрезентацией патологических универсалий постсоветского быта, вроде наркомании и алкоголизма, менее всего собирается «предоставлять перо» и «давать голос» дурно пахнущей массе девиантов, прихотливо рассеянных по городам и весям исчезнувшего Отечества (в диапазоне от таллинского пригорода Ракверэ до восточного села Бахталы). Объект, выбранный С. Купряшиной для подробного описания и анализа, напротив, весьма элитарен и специфичен: это городская художественная богема. Данный факт не сразу удается распознать, хотя, казалось бы, нет ничего удивительного в том, что продукт определенной среды в первую очередь будет описывать именно эту среду, в недавнем прошлом его породившую; тем же, кто верит, будто С. Купряшина изображает «настоящих» преступников и бомжей, советуем еще раз обратить внимание на карикатурность описаний, нарочитость действий, невозможность лексики и т. д. («В каждой таверне она спрашивала себе горькой селедки с черным хлебом и пива низшего качества: без наклейки вовсе или с остаточным безымянным клочком. <…> На серой от сельди газете она считала циклы. Двадцать пятого брюмера был аншлаг и также второго термидора, и в промежутках – плыли, плыли, плыли. Кто-то из них имел сперму с запахом дорогого одеколона» [2]). В героическую эпоху Пролеткульта ревнители классовой чистоты упрекали В. Маяковского, что его рабочие и красноармейцы на самом деле – отпетые богемщики. Точно так же алкаши и шлюхи С. Купряшиной являются эманациями богемы – рухнувшими вниз, далеко отлетевшими от плеромы, не умеющими уже узнать ее при встрече, но до сих пор бережно хранящими осколки памяти о своем первоначале. Эта память, как препарат гнилой пуповины, проницает все тексты «Видоискательницы», проявляясь то в виде случайных реминисценций («Есть интонации желания, на которые не провибрировать мог только Чернышевский», «Ничего они больше не умели в этой жизни, это было их призвание: тяжелый, рискованный, выхолащивающий труд, быстро старящий тела и души. Прямо Куприн какой-то»), то в куда более отчетливых отсылках к тем или иным практикам и ситуациям профессиональной литературы («Одолжите тысяч десять на три дня. Книжка выйдет – бля буду, отдам, – сказала мама Севы, обводя тяжелым взглядом компанию», «Они говорять вы мамаша не расчитывайтя на стипендию потому что из-за ей грызутся таки монстры как лаурят Гандлевский с Евгений Поповым. Стипендия, шестьсот тысяч рубчиков!»). Иногда можно встретиться и с инвертированием этой генеалогии («– Кем была монахиня до подорожания? – часто спрашивали меня в Институте мировой литературы. – Проституткой, – скромно отвечала я»), но, так или иначе, именно художественная, литературная среда, ее быт и нравы, ее складки и завихрения, оказываются потайным центром, создающим и организующим мир «Видоискательницы».
[Понять цель] Держа в памяти галерею весьма отталкивающих ситуаций и персонажей, созданную С. Купряшиной («Они грелись все вместе, и обязательно чья-нибудь рука лежала у нее между ног, чьи-нибудь волосы, пахнущие жирной гарью, щекотали лицо, а утром, когда щели чердака становились сиреневыми, все вставали, такие же грязные, как легли»), можно было бы решить, что, коль уж она пишет о художественной богеме, то пишет с целью ранить, обидеть, окарикатурить, поразить сарказмом последнюю. В действительности же – никогда еще не было у этой среды столь талантливого адвоката и популяризатора, никто в русской литературе до сих пор не умел создать столь яркой и убедительной апологии богемного образа жизни. Сила защитительной речи, которую держит, не снижая напряжения, на протяжении пятидесяти двух рассказов писательница, заключается, прежде всего, в верном понимании того, чем богемный модус существования отличен от всех остальных. На наш взгляд, его наиболее характерной чертой является то, что мы назовем здесь разнообразием орального опыта. Любой, кто бывал на богемных вечеринках, без труда вспомнит многочисленные проявления этого опыта, их невероятную для обычной жизни интенсивность, их плавное и непрерывное перетекание друг в друга; здесь питие, курение, разговоры, декламации, инсинуации, скандалы, поцелуи, шестьдесят девятые ласки, торопливые фелляции, стихи, песни, крики, стоны, еда, тошнота и снова питие. Быть может, некий ореол несерьезности, детскости, незрелости богемы связан именно с ее сосредоточенностью на оральном опыте, затмевающем своей роскошью и богатством все остальные способы взаимодействия с миром. Но, чтобы оценить эту роскошь, необходимо весьма глубокое погружение, пристальное и постоянное внимание к мышцам собственной гортани и языка. Всем примерно понятно, что декламация стихов Е. Харитонова провоцирует ощущения горла, принципиально отличающиеся от тех, что возникают при цитировании прозы Ю. Мамлеева, что по-разному тают на языке гаванская сигара и папироса с анашой, что выпитая залпом рюмка водки и долго потягиваемое виски создают несопоставимые мышечные напряжения губ и щек. И потому в богемной жизни царит пролиферация оральных практик: поскольку трудно сравнивать ананас с кунилингусом, постольку anything goes. Богема, по большому счету, только тем и занята, что культивирует подобный опыт во всем возможном многообразии, изучает и постигает, варьирует и воспроизводит его. Нюанс лишь один: результаты подобной культивации остаются труднодоступными для остальных социальных групп – каким-либо образом транскрибировать, конвертировать, записать, сохранить и передать их весьма сложно (а хочется!). Здесь-то и начинается основная, главная работа С. Купряшиной.
[Наблюдать] Нетрудно показать, что «Видоискательница» полна наблюдений за теми или иными языковыми привычками, внимательным вслушиванием в особенности слов и речей: «Я и слова-то такого не знала: "кли-тор” – будто ручеек журчит, молочная речка», «также кожура от лимона и котлетка из кулинарии (из кулинАрии, как артикулировала старушка)», «Хотела гадать на кофейной гуще, но кофе-то со сливками! (вы спросите, откуда у меня это древесно-русское "то”)». Этот анализ местами настолько дотошен, что начинает напоминать прикладную антропологию, полевое исследование характерных языковых черт, в фокус которого попадают: иностранцы («Или медленная эстонка с глазами ветра – дублирует гласные и согласные и внезапно пошевелится, волосы почти седы; ступор рук – вдруг – торжество медленного жеста (с двумя "т”)…»), интеллигенты («Он иногда педалировал "о” и офрикатинивал "г”, чем думал сблизиться с простыми колонистами и персоналом, но Ванде эти наигрыши были как плевок в тарелку с супом»), актеры («Прости меня, Анатолий. Я, как говорится, бешус (без мягкого знака, по-мхатовски)») и проч., и проч. Намного сложнее будет убедить читателя в том, что С. Купряшина воспринимает указанные особенности речи отнюдь не на слух, но на вкус. А ведь совсем не зря языковые практики всегда идут в «Видоискательнице» бок о бок с практиками гастрономическими, пищевыми: как читали мы выше, слово «клитор» напоминает писательнице о молочной реке, офрикатинивание «г» воспринимается как плевок в тарелку с супом, а древесно-русское «то» обязательно прилепляется к чашке кофе. И кажется, что С. Купряшина напряженно ищет соответствие между различными видами орального опыта, лишь один из которых может быть адекватно записан на бумагу (собственно, звучание слов во рту), а все остальные (от питья до рвоты, от поцелуя до плевка) – только более или менее сносно переведены. Отсюда ее попытки увязать одно с другим, привести к общему знаменателю печатного слова: «эдакая гусья укомплектованность мяса чуется мне в предыдущей фразе; ореховая крепь и гладкий стес-сколок охро-розового дерева, мягкий хрип понижения интонации в конце фразы, горловое "р” и смягчение звонких согласных предстоящим союзом "и”», «– Не кажется ли вам, что в словосочетании "блеф, абсурд, бред” есть что-то скороговорно-рвотное? – тошнило в лифте…», «Произносят слова мягко, пружинисто, чуть задыхаясь, будто бы глотают горячий шоколадный кисель с двумя ягодками черноплодной рябины на дне». В то же время входящие в «Видоискательницу» рассказы вовсе не являются простой чередой подобных сопоставлений – это было бы и скучно, и малоэффективно. А потому писательница делает совершенно логичный шаг: для фиксации орального опыта богемы во всей его полноте она переходит от метафор («отнят язык, мягкий, как глина, и мятный») – к мимесису.
[О нецензурном] Отталкиваясь от озвученных выше предположений, мы можем объяснить, например, склонность С. Купряшиной к ненормативной лексике («автомат в жопу сунь, пидар гнойный, отпижжу по правилу карате, ебенать»). Еще сто лет назад Б. Эйхенбаум высказывал в одной из работ предположение, что бранные слова обладают особой «прилипчивостью» из-за специфического сочетания звуков, провоцирующих приятные напряжения мышечного аппарата гортани и рта. Если С. Купряшина действительно воспринимает любой текст как записанную на бумаге вариацию орального опыта, то матерщина в ее произведениях оказывается своеобразным портом входа: благодаря этим пряным (на вкус, не на смысл) словам даже неискушенный читатель может на мгновение ощутить чисто телесное, расшифровываемое во рту, а не в голове, переживание – и прикоснуться, таким образом, к специфическому чувствованию той социальной группы, апологетом и манифестантом которой выступает писательница. Однако, помимо звучания, не менее важны вопросы ударений, длиннот, дыхания, ритма. Каждая их уникальная комбинация у С. Купряшиной соответствует определенному виду оральной практики, будь то долгая затяжка сигаретой или короткий глоток рома.
[Сопоставления] В 1973-м году Р. Барт (с известной долей иронии) предлагал сопоставить психоаналитические портреты читателей с типами текстов, которые им более всего по душе: «фетишисту подходит расчлененный текст, текст, раздробленный на множество цитат, формул, отпечатков», «человек, одержимый навязчивыми состояниями, будет вожделеть к букве, ко вторичным, надстроенным языкам», «параноик станет потреблять или производить мудреные тексты, сюжеты, развивающиеся, словно замысловатые рассуждения», а истерик «опрометью мчится сквозь текст» [3]. Вдохновляясь приемом, можно было бы и нам заняться соотнесением отдельных купряшинских стилистик, например, с видами алкогольных напитков, которые потребляют ее герои, описываемые данными стилистиками. Видимо, о чем-то подобном думала П. Рыжова, когда писала в рецензии на «Видоискательницу», будто бы «алкоголь не только в рассказах, он в самих текстах, он и есть текст»: диалоги перемешаны со стихами, монологи – с эпиграфами, герои – с автором, все это похоже на всевозможные виды опьянения, наука умеет много гитик [4]. Слишком стойкий аромат фокусничества отпугивает от решения данной задачи, но сама идея сопоставленияпредставляется весьма плодотворной. В качестве иллюстрации зададимся сторонним вроде бы вопросом: в чем смысл знаменитых рецептов Вен. Ерофеева, приведенных им в «Москве – Петушках»? Нам кажется важным заметить, что речь в случае «Ханаанского бальзама» и «Слезы комсомолки» идет вовсе не о способах питья – но о способах письма; четыре коктейля ценны, прежде всего, тем, что манифестируют четыре стилистических регистра, в которых только и может создаваться конкретный ерофеевский текст. Так, компоненты «Духа Женевы» записаны Вен. Ерофеевым с помощью латинского порядка слов (Ландыш серебристый, пиво жигулевское, лак спиртовой), «Сучий потрох» поражает распространенными предложениями (Шампунь «Садко богатый гость», резоль для очистки волос от перхоти, средство от потливости ног, дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых), а «Слеза комсомолки», напротив, мечтает обойтись только существительными (Лаванда, вербена, лимонад). «Ханаанский бальзам» занимает промежуточное место между «Духом» и «Слезой», вдобавок обосновывая прием прореживания рецептуры риторическими вопросами («Что же, в таком случае, мы ценим в денатурате превыше всего?»). Можно было бы показать дальше, что весь текст поэмы представляет собой изощренное оперирование этими четырьмя стилистическими регистрами, их селекцию и комбинацию, дозирование и перемешивание; таким образом, и сами «Москва – Петушки» оказываются еще одним коктейлем – коктейлем коктейлей, образованным из сочетания «Бальзама», «Духа», «Потроха» и «Слезы». И теперь
[Сделать выводы] нам становятся понятными диалектические отношения С. Купряшиной с Вен. Ерофеевым, о которых не написал только ленивый. Если Вен. Ерофеев за ширмой орального опыта («Итак, "Сучий потрох” подан на стол. Пейте его с появлением первой звезды, большими глотками» [5]) прятал чисто стилистическую практику, то С. Купряшина, напротив, использует стилистики для передачи потрясающего разнообразия оральных ощущений, сопровождающих богемную жизнь. В этом смысле и следует говорить о тотальной миметичности купряшинского письма. У Г. Шенгели было понятие «кинетической инструментовки», когда провоцируемые текстом движения мышц речевого аппарата напоминают о некоем физическом действии, подражают этому действию, будь то телесная дрожь или хватание воздуха губами [6]. Точно так же тексты С. Купряшиной призваны создать во рту читателя возможно близкие подобия тех или иных оральных практик, культивируемых во вполне определенной среде (и в этом смысле «Видоискательница» чтение весьма рискованное – мало ли чего обнаружишь у себя на губах?!). Мы, как уже было сказано, не станем заниматься здесь сопоставлениями конкретных действий с конкретными текстами, однако само многообразие модусов купряшинского письма явно говорит нам о потрясающем богатстве орального опыта, заботливо взращенного в богемных салонах и художественных мастерских Родины: сколь разительно отличается «Там, в коридоре, где разговор уже оформляется геометрически, звучит эта однотонная речь, загораются и гаснут лампочки, покрашенные синим, хлопают двери лифтов и камер; она не прерывает разговора, не видит, что я ухожу; она давно уже ничего не видит и забыла, что импульсом ее оратории была я» от «Стучат. Открывает. Что? Чаю? С булками? Собачки. Деточка. Быстрый говор. Дверь на замок. Снова: идешь? Я тебя просветила: от и до. Прозрела. Увидела. СПИД – Австралия-астрал-человеком. В сотый раз. Вместе. Молчим», от «Сплавы слов – металлы – свистящие спирали; телефон оборван посередине. Голова лося торчит из балконной стены. Городские изгороди, чай по рублю, водка в подъезде – теплеющая полюбовность – дрожь холода сменяют судороги жара – сальная свечка в консервах»! Пресловутый «полистилизм» С. Купряшиной, таким образом, оказывается вовсе не чередой формалистических упражнений, но, ровно наоборот, попыткой максимально полно выразить, скопировать, отразить некую часть объективного мира, заявить во весь голос о разнообразии и поливариантности специфических переживаний специфической социальной группы. И, кажется, нет ничего более наивного, чем находить в составивших «Видоискательницу» рассказах отчет о чьих-либо страданиях, как это делают иные рецензенты («Купряшина проводит читателя сквозь настоящий ад» ) [7]) – напротив, все ее тексты посвящены изображению физического удовольствия, разные виды которого без просыпу готовы обсасывать обитатели богемного чада, едящие, курящие, поющие, целующиеся, декламирующие, кричащие et cetera. В этом смысле «Видоискательница» – каталог дорогих продуктов, книга наслаждений, своеобразный песенник гедонизма, потайное окошко в богемную dolce vita, попробовать на вкус которую волен теперь, благодаря С. Купряшиной, каждый читатель.
[P.S.] «…АСК делал вывод, наблюдая за прожившим двадцать лет в эмиграции ИАБ, что чужая фонетика что-то меняет в чертах лица, в складке губ, в выражении глаз [8]. ЕВА замечала, что из-за отвычки от русских разговоров у нее болит горло, а когда привыкала к французскому языку, болели лицевые мышцы [9]. Славяне, произнося звук "у”, складывают губы в трубочку, в то время как англичане растягивают края рта. То есть – существует несомненная связь между словами, понимаемыми как механический набор звуков, и состоянием речевых органов, эти слова произносящими. В зависимости от языка, которым преимущественно пользуется человек, у него по-разному развиваются те или иные группы мышц, отличаются мастерство и навыки владения этими мышцами… Окончательно спившийся к тридцати пяти годам выпускник московского вуза (диплом антрополога, областная прописка, грязно-серая шевелюра в блевотине) забывает про свою бухую слушательницу, размечтавшись вдруг о невиданной научной новизне: ведь, коли верны (а они верны!) посылки, то, скажем, и специфика предоставляемых женщинами оральных ласк должно заметно различаться от нации к нации! И вот где – непочатое! – находится поле эксперимента. Француженки грассируют, итальянки тараторят, северянки поют, южанки хрипят гортанью. У кого сильнее язык, изворотливее губы, воздушней щеки? Наука должна исследовать этот вопрос. И значит (он встает, шатаясь) – поставить тело на службу науке! – подать заявку на грант! – объездить много стран! – собрать опытного материала! – написать диссертацию! (или популярную книгу?) Но сначала – подать заявку. Есть знакомый преподаватель в РГГУ… Силясь удержать в плывущем сознании счастливую идею – столбовая дорога вернуться в истеблишмент – он обвел мутным взглядом электричку и немедленно выпил…», – примерно таким мог бы оказаться сюжет потайного, пятьдесят второго рассказа «Видоискательницы», максимально обнажающий связь между телесными и текстуальными практиками, между конкретным оральным опытом и универсальными значками на белом листе бумаги. И даже если такого рассказа до сих пор не существует, он должен быть написан; а потому мы с благоговением дарим этот сюжет самой С. Купряшиной – как оммаж и как перчатку, искренне восхищаясь ее писательским мастерством и лукаво надеясь, что она оправдает возможным пятьдесят вторым всю нашу шаткую, сладкую, вполне себе порочную концепцию ее удивительной прозы [10].
__________________
Примечания:
1 П. Рыжова. Нескромное обаяние нищеты. // Сайт Gazeta.ru, 21.06.2012.
2 Все цитаты из С. Купряшиной приводятся по книге: Купряшина С. Видоискательница: Рассказы. – М.: Новое литературное обозрение, 2012 г.
3 Р. Барт. Удовольствие от текста. // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. – М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994 г, с. 515.
4 П. Рыжова. Нескромное обаяние нищеты. // Указ. соч.
5 Вен. Ерофеев. Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова. – М.: Вагриус, 2000 г., с. 57.
6 Г. А. Шенгели. Техника стиха. – М.: Гослитиздат, 1960 г., с. 266.
7 Ю. Угольников. Улыбка Босха. // Октябрь, № 12, 2012 г.
8 А. Кушнер. Здесь, на земле. // Иосиф Бродский: труды и дни. Редакторы-составители Петр Вайль и Лев Лосев. – М.: Издательство Независимая Газета, 1998 г, с. 170.
9 М. Гаспаров. Записи и выписки. – М.: Новое литературное обозрение, 2001 г., с. 19.
10 См.: Софья Купряшина. «Ерофеев тянулся ко мне, как цветочек к солнышку».