Она подолгу лежала на спине, укрывшись одеялом до самых глаз. Хотелось укрыться с головой, но она знала, что скоро одеяло превратится в тяжёлую каменную плиту – такие плиты бывают на могилах.
Превращение всегда происходило, когда отец открывал дверь их квартиры. Они кричали – громко, надрывно, неразборчиво. Было страшно: плита давила на сердце, на лёгкие – трудно было дышать. Потом, она знала, прибежит мать, заплаканная, испуганная, и шёпотом, похожим на рыдания, выдохнет: «Останови его... Отец уходит...»
Она молча вылезала из-под могильной плиты, опускала ноги на холодный пол и плелась в коридор. Отец улыбался виноватой улыбкой, а в глазах его – голубых, навыкате (она думала, такие – у всех алкоголиков) – ещё пылал неостывший гнев, бессмысленный и почти неосознанный.
Когда мать умерла, отец совершенно утратил интерес к жизни, будто ежедневные ссоры с женой были единственным его счастьем. Коктейль, неизменными составляющими которого были тоска по супруге и водка, он принимал как снотворное.
Однажды, когда она пришла из школы домой, чужие люди, открывшие дверь, сказали, что отца больше нет, и квартиры тоже нет: она давно уже принадлежит кому-то другому.
Пришлось устроиться официанткой в одном из небольших уютных кафе в центре города и снять угол в получасе ходьбы от места работы.
Он был одним из случайных посетителей – красивый, разговорчивый, чужой. Из кафе ушли вместе. Его голос, гладкие волосы, запах его духов? одеколона? туалетной воды? – она не знала, чем пользуются такие мужчины, его глаза – чистые омуты, лучше не смотреть – всё было из чужой, нереальной жизни. Наутро он позволил ей напоить себя кофе. Молча выкурил сигарету. Выдохнул «пока». Она не посмела ответить.
Вечером того же дня у барной стойки кто-то оставил красивую картонную коробку, перевязанную широкой голубой лентой. «Тебе», – сказал бармен. Она развязала ленту: шляпка – шляпка с вуалью – его запах, запах чужой элегантной жизни.
Над ней посмеивались: в любую погоду она носила свою маленькую смешную шляпку с вуалью, со временем выгоревшую и утратившую прежнюю изящную форму. Но она знала, пока эта шляпка красуется на её уже начавшей седеть голове, ещё есть надежда. Надежда на что? Просто – какая-то надежда. Несколько раз она всё-таки пыталась выбросить шляпку в реку, с моста, где ходят толпы любопытных туристов, но понимала, что не сможет расстаться со своей шляпкой, или со своей надеждой, и вынуждена будет броситься в холодную воду, вслед за своей потускневшей мечтой, на глазах у любопытствующих иностранцев. Было неловко за такие мысли перед собой, перед туристами и ещё перед кем-то.
В тот день неприятно моросило. На мосту было почти безлюдно. Холодный ветер вырывал воздушный шарик из рук празднично разодетого малыша.
– Мама, там кораблик! Там, в речке. Смотри, он сейчас утонет! Это ко-ра-бли-ко-крушение? Да?
– Где? Нет, милый, это не кораблик – шляпка. Шляпка с вуалью. Держи свой шарик крепче...
Превращение всегда происходило, когда отец открывал дверь их квартиры. Они кричали – громко, надрывно, неразборчиво. Было страшно: плита давила на сердце, на лёгкие – трудно было дышать. Потом, она знала, прибежит мать, заплаканная, испуганная, и шёпотом, похожим на рыдания, выдохнет: «Останови его... Отец уходит...»
Она молча вылезала из-под могильной плиты, опускала ноги на холодный пол и плелась в коридор. Отец улыбался виноватой улыбкой, а в глазах его – голубых, навыкате (она думала, такие – у всех алкоголиков) – ещё пылал неостывший гнев, бессмысленный и почти неосознанный.
Когда мать умерла, отец совершенно утратил интерес к жизни, будто ежедневные ссоры с женой были единственным его счастьем. Коктейль, неизменными составляющими которого были тоска по супруге и водка, он принимал как снотворное.
Однажды, когда она пришла из школы домой, чужие люди, открывшие дверь, сказали, что отца больше нет, и квартиры тоже нет: она давно уже принадлежит кому-то другому.
Пришлось устроиться официанткой в одном из небольших уютных кафе в центре города и снять угол в получасе ходьбы от места работы.
Он был одним из случайных посетителей – красивый, разговорчивый, чужой. Из кафе ушли вместе. Его голос, гладкие волосы, запах его духов? одеколона? туалетной воды? – она не знала, чем пользуются такие мужчины, его глаза – чистые омуты, лучше не смотреть – всё было из чужой, нереальной жизни. Наутро он позволил ей напоить себя кофе. Молча выкурил сигарету. Выдохнул «пока». Она не посмела ответить.
Вечером того же дня у барной стойки кто-то оставил красивую картонную коробку, перевязанную широкой голубой лентой. «Тебе», – сказал бармен. Она развязала ленту: шляпка – шляпка с вуалью – его запах, запах чужой элегантной жизни.
Над ней посмеивались: в любую погоду она носила свою маленькую смешную шляпку с вуалью, со временем выгоревшую и утратившую прежнюю изящную форму. Но она знала, пока эта шляпка красуется на её уже начавшей седеть голове, ещё есть надежда. Надежда на что? Просто – какая-то надежда. Несколько раз она всё-таки пыталась выбросить шляпку в реку, с моста, где ходят толпы любопытных туристов, но понимала, что не сможет расстаться со своей шляпкой, или со своей надеждой, и вынуждена будет броситься в холодную воду, вслед за своей потускневшей мечтой, на глазах у любопытствующих иностранцев. Было неловко за такие мысли перед собой, перед туристами и ещё перед кем-то.
В тот день неприятно моросило. На мосту было почти безлюдно. Холодный ветер вырывал воздушный шарик из рук празднично разодетого малыша.
– Мама, там кораблик! Там, в речке. Смотри, он сейчас утонет! Это ко-ра-бли-ко-крушение? Да?
– Где? Нет, милый, это не кораблик – шляпка. Шляпка с вуалью. Держи свой шарик крепче...