Поэтика знаменитого московского поэта Александра Еременко не раз становилась предметом описания (в основном, в 1980-90-е гг.: работы В.Абашева, К.Кедрова, В.Курицына, М.Липовецкого, В.Новикова, М.Эпштейна и др.) и, более того, веским аргументом с разных сторон в пространстве того, что обыкновенно именуется как “литературная борьба”. При внимательном взгляде выясняется, что фигура поэта оказывается, как правило, ценной не сама по себе, а в качестве предмета манипулирования, мистификации и подмены позиционирования литературных структур. Прежде чем обосновать этот тезис, вкратце рассмотрим историю вопроса.
Первым идеологом, включившим фигуру Еременко в свой активный аппарат аргументации, следует назвать Константина Кедрова. Общеконцептуальные рамки рассуждений Кедрова (как и ряда других отечественных поставангардистов, микшировавших в разных пропорциях авангардные и постмодерные идеи) могут включать в себя практически любой объект, произвольно деформированный (в этом смысле характерно программное стихотворение самого Кедрова “Компьютер любви”). В кедровском случае мы имеем дело с концепцией “выворачивания”, подразумевающей взаимопереход и тотальную обратную взаимосвязь всякого знака со всяким. Рамки рассуждений Кедрова требовали, однако, постулирования актуальной литературной школы, чье творчество служило бы целям практической реализации кедровских концептов (здесь и далее мы сталкиваемся с известным парадоксом, характерным для современной культуры: концептуирование и идеологизация предшествуют художественной практике, конструируют ее, — а не наоборот, как следовало бы из позитивистского подхода к анализу). Подобная школа образовалась из тогдашних студентов Литинститута (в котором Кедров преподавал) Ивана Жданова, Александра Еременко и Алексея Парщикова (иногда к ним присоединяют также Илью Кутика). Кедров описывает этих поэтов как “метаметафористов”(2), создателей своего рода метафор “второго порядка”. В рамках постулированного движения Еременко отводится следующее место: “У Александра Еременко выворачивание есть некое движение вспять, поперек космологической оси времени к изначальному нулю, откуда 19 миллиардов лет назад спроецировалась вселенная. Для того, чтобы туда войти, надо много раз умереть, пережив все предшествующие смерти, углубившись в недра материи глубже самой могилы”(3). Для Кедрова группа “метаметафористов” не входит в литературные противопоставления, эти поэты просто наличествуют.
Кедрову противопоставлена концепция Михаила Эпштейна, в рамках которой новейшая (на тот момент) поэзия имеет линейную структуру, причем полюсами ее (и одновременно бинарной оппозицией, будто бы снимающей срединные феномены) являются концептуалисты и выделенная Кедровым группа поэтов, несколько расширенная численно и именуемая “метареалистами”(4) или “метаболистами”, поэтами “метаболы”(5). В терминологии Эпштейна “метабола” есть существенно уточненный и рационализированный вариант “метаметафоры”.
Здесь интересно, что в работе Эпштейна содержатся инвективы против неназванных критиков, пишущих о Парщикове / Жданове / Еременко как о “метафористах”(6). Это косвенное оппонирование Кедрову: редуцировавшийся в критическом обиходе термин последнего предстает как бы недоведенным до точности, построенном на количественном, а не качественном приращении смысла.
Что касается Еременко, то Эпштейн, формулируя его метод, указывает, что поэт “специально демонстрирует искусственность разнообразных культурных кодов, "вживляя" их в чужеродный материал”(7). Это беглое определение занятно: здесь критик “проговаривается”, снимая, в сущности, собственную теоретическую рамку; выходит, что “метаболист” Еременко работает с сугубо концептуалистскими методами остранения и деконструкции всякого культурного кода. Противопоставляя концептуализм и “метаболизм” в теории, при анализе конкретной поэтики критический взгляд сталкивается с нелинейным характером поэтического пространства (о чем мы скажем ниже).
В общем и целом бинарная концепция Эпштейна долгое время полагалась главенствующей и даже сошла в “низовое литературоведение”. Делались попытки уточнить творческий портрет описанной Кедровым / Эпштейном группы: Вячеслав Курицын писал о “виртуальности”(8), Марк Липовецкий — о “необарокко”(9), но никто из критиков не был готов противопоставить четкую альтернативу кедровской (“вненаходимой”) и / или эпштейновской (“линейной”) концепциям.
При этом поэзии и не в меньшей степени на глазах формируемому поэтическому личностному мифу Александра Еременко уделялось значительное внимание. Более того, сам поэт вступал в разнообразные взаимодействия самого неожиданного толка. Так, он выступил составителем и автором предисловия крупнейшего поэта-примитивиста Петра Смирнова (10). Известны его многочисленные творческие и личные контакты с уральскими поэтами(11). Наиболее же важным в интересующем нас аспекте представляется участие Еременко в легендарном московском Клубе “Поэзия”.
Еще в конце 1970-х начале 1980-х гг. неподцензурными авторами было предпринято несколько попыток хотя бы отчасти легализовать собственное существование в рамках официальной литературной системы. Первым успешным опытом такого специфического взаимодействия стал ленинградский “Клуб-81”. В Москве среди подобных проектов выделился клуб “Поэзия”, начавший функционировать уже в перестроечные времена (но воспринимавшийся, однако, некоторыми радикальными авторами-нонконформистами именно как “разрешенный андеграунд”, затеянный властями в пику “андеграунду подлинному”, что хорошо характеризует нецелостность субполя неподцензурной словесности(12). Единство клуба “Поэзия” определялось общностью не столько поэтики, сколько прагматических стратегий (совместные выступления, публикации и т. д.). Важно, однако, что если одни участники клуба самоопределялись в рамках тех или иных уже существовавших групп (концептуалисты, “метареалисты”, отчасти — представители группы “Московское время” и круг авторов журнала “Эпсилон-салон”), то другие так или иначе вынуждены были ассоциироваться именно с клубом “Поэзия”, в результате чего прагматический модус преобразовывался в идеологический. Но и авторы, позиционировавшие себя как представители той или иной группы или круга, в этой ситуации воспринимались как общность (иногда обозначаемая извне как “новая волна”).
И здесь Еременко — наряду с Ниной Искренко и, может быть, Евгением Бунимовичем — воспринимался как фигура цементирующая и синтезирующая частные методы коллег по Клубу. Помимо метаболы, метафоры второго порядка, мы найдем здесь полистилистику (характерную для Искренко и Владимира Строчкова), лингвопластику (метод, сформулированный Александром Левиным), философский иронизм (близкий к письму Игоря Иртеньева), пространные медитации (постоянный метод Владимира Аристова), неопримитивистский раек (который мы находим и у Владимра Друка, и у ряда других поэтов), концептуалистское тотальное забалтывание и остранение (более всего проявленное у Дмитрия А. Пригова) и т. д. Причем подчас признаки этих различных методов сходятся в одном и том же тексте.
Итак, мы имеем дело с парадоксом: помещенный лишь по одному признаку деления в разряд “метареалистов”, Еременко одновременно мощно и убедительно взаимодействует чуть ли не со всем реестром очень широкого (правда, отнюдь не охватывающего всей поэтической картины эпохи) поэтического спектра 1980-90-х. Это “центристское” и вместе с тем изолированное положение не могло не осознаваться ни коллегами по цеху, ни разумными аналитиками, ни самим поэтом (что могло, в частности, привести его к затяжному творческому кризису).
Описанный парадокс отчасти был разрешен Ильей Кукулиным в одной из его сравнительно недавних программных статей. Говоря об исключении ряда важнейших поэтических фигур эпохи из классификации, предложенной Эпштейном, исследователь указывает: “В неподцензурной(13) поэзии на рубеже 1970-1980-х годов существовало не два противостоящих друг другу или взаимодействующих направления, а приблизительно четыре или пять”(14); “При этом концептуалисты и "метареалисты" исходили из разных вариантов одной эстетической парадигмы, а Айзенберг, Сабуров, Харитонов и отчасти Лимонов — из другой”(15); “"Метареализм" сам по себе на дальнейшее развитие поэзии повлиял мало, а самого "метареализма" в некотором смысле вообще не было. При этом проблематика, стоящая за "метареализмом", была и остается реальной — но по многим причинам она не была в свое время адекватно опознана”(16).
Фигура Еременко описывается Кукулиным именно через круг авторов клуба “Поэзия”. При этом исследователь сближает поэтическую работу с концептуалистской и одновременно указывает на принципиальное различие. Так, важнейшей задачей этого поэтического фланга Кукулину видится “переосмысление идеологических штампов”. При этом у Еременко “критика этих штампов была осмыслена как личное трагическое усилие, и в то же время в стихотворении дается остраненный, словно бы смешливо-удивленный взгляд автора на это усилие”(17). В концептуализме же отчуждение от знака является базовым, изначальным, и всякое “остранение остранения” также остраняется.
Работа Кукулина чрезвычайно ценна взглядом на поэтическую ситуацию не как на линейную, а как на многоаспектную структуру, на континуум. Однако принципиальным оказывается вопрос времени: лирическое переживание, личностность концептуалистского по определению взгляда, безусловно, прочитываемые на фоне современного постконцептуализма у Еременко, могли не прочитываться непосредственно в момент создания стихотворений и их актуального прочтения. Следовательно, диахроническая интерпретация, будучи более ценной и глубинной, не может, однако, касаться интерпретации синхронической.
Солипсический подход требовал бы принять тезис о безусловном существовании “метареализма” в заявленных его идеологами формах, поскольку он воспринимался как существующий. Мы, однако, не склонны к столь радикальным трансформациям. Наша позиция сводится к рассмотрению мира литературы как видоизменяющегося поля, имеющего различные пространственные и не менее двух (синхрония и диахрония) временных измерений. В рамках действия агентов на этом поле создаются мгновенные (синхронические) срезы реальности, абсолютно достоверные, но имеющие смысл лишь будучи последовательно, диахронически представлены. В этом смысле метод, статус и характер взаимодействий любого агента, в т. ч. поэта, имеют также два временных измерения, порой внешне противоречащих друг другу, но равно достоверных.
Фигура Александра Еременко чрезвычайно в этом смысле показательна. Его внутренняя эволюция, связанная с усвоением множества методов и подходов к письму, их синтез в авторскую поэтику оказались незамеченными, т.к. зафиксирован был один из синхронических “кадров”, в определенный момент достоверный, однако затем всё более и более расходившийся с диахронической сложностью системы, именуемой поэтика Еременко. Нагруженный смыслами, порожденными фантомом “метареалиста” (при том, что когда-то этот фантом совпадал с реальной фигурой), поэт ложно прочитывается, в свою очередь, и общедиахронической системой, не равной личному времени, а представляющей совокупность всех видоизменений поля. Поэтому отельные удачные прочтения или, что важнее, интимное читательское соприкосновение с поэтическим миром не создают общей концепции понимания такой сложной фигуры, как Александр Еременко.
_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __
1 Статья опубликована в сборнике: Современная русская литература: Проблемы изучения и преподавания: Сборник статей по материалам научно-практической конференции 28 февраля – 1 марта 2007 г. Пермь, 2007. С. 299-303.
2 Метаметафора — это не только новое зрение, но и новое понимание поэтического слова. В человеке вся вселенная, а человек во вселенной” (К.Кедров. Поэтический космос. М.: Советский писатель, 1989. С. 236.
3 Указ. соч. С. 251.
4 Это обозначение, наименее релевантное, прижилось лучше прочих. Будем им пользоваться и мы.
5 “Метабола — это образ, не делимый надвое, на прямое и переносное значение, на описаный предмет и привлеченное подобие, это образ двоящейся и вместе с тем единой реальности” (М.Эпштейн. Парадоксы новизны. М.: Советский писатель, 1988. С. 167). Несовпадение в датах работ Кедрова и Эпштейна не должно нас смущать, т.к. обе книги состоят из прежде опубликованных в печати работ.
6 Указ. соч. С. 166.
7 Указ. соч. С. 145.
8 “… взгляд у Еременко, как и полагается виртуальному взгляду, ведет себя как вполне отдельная телесная сущность…” (Вяч. Курицын. Русский литературный постмодернизм. М.: ОГИ, 2000. С. 135).
9 “Центральный парадокс художественного мира Еременко связан с тем, что хаосу, порождаемому насилием, стереотипом, тотальным контролем за жизнью, у него противопоставлен не космос, но тоже хаос — только иной, родной и свободный” (Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература. Кн. 3: В конце века (1986-1990-е годы). М.: УРСС, 2001. С. 39).
10 Смирнов П. Будуинские холмы. Книга стихов. М.: Гилея, 1993.
11 См., напр., в книге: Сидякина А. Маргиналы (Уральский андеграунд: живые лица погибшей литературы). Челябинск: Издательский дом “Фонд Галерея”, 2004.
12 Ср., напр., у Всеволода Некрасова (Журавлева А., Некрасов. Вс. Пакет. М., 1996. С.375, 527) и др.
13 Безусловность принадлежности к которой “метареалистов”, кстати, не очевидна. — Д.Д.
14 Кукулин И. “Сумрачный лес” как предмет ажиотажного спроса, или Почему приставка “пост-” потеряла значение. // Новое литературное обозрение. 2003. №59 (1) . С. 364.
15 Там же.
16 Там же.
17 Там же. С. 372.
Первым идеологом, включившим фигуру Еременко в свой активный аппарат аргументации, следует назвать Константина Кедрова. Общеконцептуальные рамки рассуждений Кедрова (как и ряда других отечественных поставангардистов, микшировавших в разных пропорциях авангардные и постмодерные идеи) могут включать в себя практически любой объект, произвольно деформированный (в этом смысле характерно программное стихотворение самого Кедрова “Компьютер любви”). В кедровском случае мы имеем дело с концепцией “выворачивания”, подразумевающей взаимопереход и тотальную обратную взаимосвязь всякого знака со всяким. Рамки рассуждений Кедрова требовали, однако, постулирования актуальной литературной школы, чье творчество служило бы целям практической реализации кедровских концептов (здесь и далее мы сталкиваемся с известным парадоксом, характерным для современной культуры: концептуирование и идеологизация предшествуют художественной практике, конструируют ее, — а не наоборот, как следовало бы из позитивистского подхода к анализу). Подобная школа образовалась из тогдашних студентов Литинститута (в котором Кедров преподавал) Ивана Жданова, Александра Еременко и Алексея Парщикова (иногда к ним присоединяют также Илью Кутика). Кедров описывает этих поэтов как “метаметафористов”(2), создателей своего рода метафор “второго порядка”. В рамках постулированного движения Еременко отводится следующее место: “У Александра Еременко выворачивание есть некое движение вспять, поперек космологической оси времени к изначальному нулю, откуда 19 миллиардов лет назад спроецировалась вселенная. Для того, чтобы туда войти, надо много раз умереть, пережив все предшествующие смерти, углубившись в недра материи глубже самой могилы”(3). Для Кедрова группа “метаметафористов” не входит в литературные противопоставления, эти поэты просто наличествуют.
Кедрову противопоставлена концепция Михаила Эпштейна, в рамках которой новейшая (на тот момент) поэзия имеет линейную структуру, причем полюсами ее (и одновременно бинарной оппозицией, будто бы снимающей срединные феномены) являются концептуалисты и выделенная Кедровым группа поэтов, несколько расширенная численно и именуемая “метареалистами”(4) или “метаболистами”, поэтами “метаболы”(5). В терминологии Эпштейна “метабола” есть существенно уточненный и рационализированный вариант “метаметафоры”.
Здесь интересно, что в работе Эпштейна содержатся инвективы против неназванных критиков, пишущих о Парщикове / Жданове / Еременко как о “метафористах”(6). Это косвенное оппонирование Кедрову: редуцировавшийся в критическом обиходе термин последнего предстает как бы недоведенным до точности, построенном на количественном, а не качественном приращении смысла.
Что касается Еременко, то Эпштейн, формулируя его метод, указывает, что поэт “специально демонстрирует искусственность разнообразных культурных кодов, "вживляя" их в чужеродный материал”(7). Это беглое определение занятно: здесь критик “проговаривается”, снимая, в сущности, собственную теоретическую рамку; выходит, что “метаболист” Еременко работает с сугубо концептуалистскими методами остранения и деконструкции всякого культурного кода. Противопоставляя концептуализм и “метаболизм” в теории, при анализе конкретной поэтики критический взгляд сталкивается с нелинейным характером поэтического пространства (о чем мы скажем ниже).
В общем и целом бинарная концепция Эпштейна долгое время полагалась главенствующей и даже сошла в “низовое литературоведение”. Делались попытки уточнить творческий портрет описанной Кедровым / Эпштейном группы: Вячеслав Курицын писал о “виртуальности”(8), Марк Липовецкий — о “необарокко”(9), но никто из критиков не был готов противопоставить четкую альтернативу кедровской (“вненаходимой”) и / или эпштейновской (“линейной”) концепциям.
При этом поэзии и не в меньшей степени на глазах формируемому поэтическому личностному мифу Александра Еременко уделялось значительное внимание. Более того, сам поэт вступал в разнообразные взаимодействия самого неожиданного толка. Так, он выступил составителем и автором предисловия крупнейшего поэта-примитивиста Петра Смирнова (10). Известны его многочисленные творческие и личные контакты с уральскими поэтами(11). Наиболее же важным в интересующем нас аспекте представляется участие Еременко в легендарном московском Клубе “Поэзия”.
Еще в конце 1970-х начале 1980-х гг. неподцензурными авторами было предпринято несколько попыток хотя бы отчасти легализовать собственное существование в рамках официальной литературной системы. Первым успешным опытом такого специфического взаимодействия стал ленинградский “Клуб-81”. В Москве среди подобных проектов выделился клуб “Поэзия”, начавший функционировать уже в перестроечные времена (но воспринимавшийся, однако, некоторыми радикальными авторами-нонконформистами именно как “разрешенный андеграунд”, затеянный властями в пику “андеграунду подлинному”, что хорошо характеризует нецелостность субполя неподцензурной словесности(12). Единство клуба “Поэзия” определялось общностью не столько поэтики, сколько прагматических стратегий (совместные выступления, публикации и т. д.). Важно, однако, что если одни участники клуба самоопределялись в рамках тех или иных уже существовавших групп (концептуалисты, “метареалисты”, отчасти — представители группы “Московское время” и круг авторов журнала “Эпсилон-салон”), то другие так или иначе вынуждены были ассоциироваться именно с клубом “Поэзия”, в результате чего прагматический модус преобразовывался в идеологический. Но и авторы, позиционировавшие себя как представители той или иной группы или круга, в этой ситуации воспринимались как общность (иногда обозначаемая извне как “новая волна”).
И здесь Еременко — наряду с Ниной Искренко и, может быть, Евгением Бунимовичем — воспринимался как фигура цементирующая и синтезирующая частные методы коллег по Клубу. Помимо метаболы, метафоры второго порядка, мы найдем здесь полистилистику (характерную для Искренко и Владимира Строчкова), лингвопластику (метод, сформулированный Александром Левиным), философский иронизм (близкий к письму Игоря Иртеньева), пространные медитации (постоянный метод Владимира Аристова), неопримитивистский раек (который мы находим и у Владимра Друка, и у ряда других поэтов), концептуалистское тотальное забалтывание и остранение (более всего проявленное у Дмитрия А. Пригова) и т. д. Причем подчас признаки этих различных методов сходятся в одном и том же тексте.
Итак, мы имеем дело с парадоксом: помещенный лишь по одному признаку деления в разряд “метареалистов”, Еременко одновременно мощно и убедительно взаимодействует чуть ли не со всем реестром очень широкого (правда, отнюдь не охватывающего всей поэтической картины эпохи) поэтического спектра 1980-90-х. Это “центристское” и вместе с тем изолированное положение не могло не осознаваться ни коллегами по цеху, ни разумными аналитиками, ни самим поэтом (что могло, в частности, привести его к затяжному творческому кризису).
Описанный парадокс отчасти был разрешен Ильей Кукулиным в одной из его сравнительно недавних программных статей. Говоря об исключении ряда важнейших поэтических фигур эпохи из классификации, предложенной Эпштейном, исследователь указывает: “В неподцензурной(13) поэзии на рубеже 1970-1980-х годов существовало не два противостоящих друг другу или взаимодействующих направления, а приблизительно четыре или пять”(14); “При этом концептуалисты и "метареалисты" исходили из разных вариантов одной эстетической парадигмы, а Айзенберг, Сабуров, Харитонов и отчасти Лимонов — из другой”(15); “"Метареализм" сам по себе на дальнейшее развитие поэзии повлиял мало, а самого "метареализма" в некотором смысле вообще не было. При этом проблематика, стоящая за "метареализмом", была и остается реальной — но по многим причинам она не была в свое время адекватно опознана”(16).
Фигура Еременко описывается Кукулиным именно через круг авторов клуба “Поэзия”. При этом исследователь сближает поэтическую работу с концептуалистской и одновременно указывает на принципиальное различие. Так, важнейшей задачей этого поэтического фланга Кукулину видится “переосмысление идеологических штампов”. При этом у Еременко “критика этих штампов была осмыслена как личное трагическое усилие, и в то же время в стихотворении дается остраненный, словно бы смешливо-удивленный взгляд автора на это усилие”(17). В концептуализме же отчуждение от знака является базовым, изначальным, и всякое “остранение остранения” также остраняется.
Работа Кукулина чрезвычайно ценна взглядом на поэтическую ситуацию не как на линейную, а как на многоаспектную структуру, на континуум. Однако принципиальным оказывается вопрос времени: лирическое переживание, личностность концептуалистского по определению взгляда, безусловно, прочитываемые на фоне современного постконцептуализма у Еременко, могли не прочитываться непосредственно в момент создания стихотворений и их актуального прочтения. Следовательно, диахроническая интерпретация, будучи более ценной и глубинной, не может, однако, касаться интерпретации синхронической.
Солипсический подход требовал бы принять тезис о безусловном существовании “метареализма” в заявленных его идеологами формах, поскольку он воспринимался как существующий. Мы, однако, не склонны к столь радикальным трансформациям. Наша позиция сводится к рассмотрению мира литературы как видоизменяющегося поля, имеющего различные пространственные и не менее двух (синхрония и диахрония) временных измерений. В рамках действия агентов на этом поле создаются мгновенные (синхронические) срезы реальности, абсолютно достоверные, но имеющие смысл лишь будучи последовательно, диахронически представлены. В этом смысле метод, статус и характер взаимодействий любого агента, в т. ч. поэта, имеют также два временных измерения, порой внешне противоречащих друг другу, но равно достоверных.
Фигура Александра Еременко чрезвычайно в этом смысле показательна. Его внутренняя эволюция, связанная с усвоением множества методов и подходов к письму, их синтез в авторскую поэтику оказались незамеченными, т.к. зафиксирован был один из синхронических “кадров”, в определенный момент достоверный, однако затем всё более и более расходившийся с диахронической сложностью системы, именуемой поэтика Еременко. Нагруженный смыслами, порожденными фантомом “метареалиста” (при том, что когда-то этот фантом совпадал с реальной фигурой), поэт ложно прочитывается, в свою очередь, и общедиахронической системой, не равной личному времени, а представляющей совокупность всех видоизменений поля. Поэтому отельные удачные прочтения или, что важнее, интимное читательское соприкосновение с поэтическим миром не создают общей концепции понимания такой сложной фигуры, как Александр Еременко.
_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __
1 Статья опубликована в сборнике: Современная русская литература: Проблемы изучения и преподавания: Сборник статей по материалам научно-практической конференции 28 февраля – 1 марта 2007 г. Пермь, 2007. С. 299-303.
2 Метаметафора — это не только новое зрение, но и новое понимание поэтического слова. В человеке вся вселенная, а человек во вселенной” (К.Кедров. Поэтический космос. М.: Советский писатель, 1989. С. 236.
3 Указ. соч. С. 251.
4 Это обозначение, наименее релевантное, прижилось лучше прочих. Будем им пользоваться и мы.
5 “Метабола — это образ, не делимый надвое, на прямое и переносное значение, на описаный предмет и привлеченное подобие, это образ двоящейся и вместе с тем единой реальности” (М.Эпштейн. Парадоксы новизны. М.: Советский писатель, 1988. С. 167). Несовпадение в датах работ Кедрова и Эпштейна не должно нас смущать, т.к. обе книги состоят из прежде опубликованных в печати работ.
6 Указ. соч. С. 166.
7 Указ. соч. С. 145.
8 “… взгляд у Еременко, как и полагается виртуальному взгляду, ведет себя как вполне отдельная телесная сущность…” (Вяч. Курицын. Русский литературный постмодернизм. М.: ОГИ, 2000. С. 135).
9 “Центральный парадокс художественного мира Еременко связан с тем, что хаосу, порождаемому насилием, стереотипом, тотальным контролем за жизнью, у него противопоставлен не космос, но тоже хаос — только иной, родной и свободный” (Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература. Кн. 3: В конце века (1986-1990-е годы). М.: УРСС, 2001. С. 39).
10 Смирнов П. Будуинские холмы. Книга стихов. М.: Гилея, 1993.
11 См., напр., в книге: Сидякина А. Маргиналы (Уральский андеграунд: живые лица погибшей литературы). Челябинск: Издательский дом “Фонд Галерея”, 2004.
12 Ср., напр., у Всеволода Некрасова (Журавлева А., Некрасов. Вс. Пакет. М., 1996. С.375, 527) и др.
13 Безусловность принадлежности к которой “метареалистов”, кстати, не очевидна. — Д.Д.
14 Кукулин И. “Сумрачный лес” как предмет ажиотажного спроса, или Почему приставка “пост-” потеряла значение. // Новое литературное обозрение. 2003. №59 (1) . С. 364.
15 Там же.
16 Там же.
17 Там же. С. 372.