Триптих
I
Все беды — не глубже, чем Веды.
Моллюском в зеленом порту
Колышется полночь. К обеду
Ее подожжет на мосту
Луч дня. В синеве полотнища –
Штрих крика отчаянных чаек.
Брось время, как мелочь для нищих. –
Хазарская чайная чарка
Чеканит пути Киммерии.
Прибой обращается в брагу.
Восток — справедлив, как мерило:
Кто выживет:
Раб или каган
В ольвийской земле саркофагов?
II
Я, наверное, с Анатолии — Анатольевна,
анатомией, третьей кожей, Таней,
Загуменной ли, тронной стану?
По-язычески, с до-верой
(собираю хворост, а небо палевое)
Припадаю к веку до нашей эры:
Мосты из Аида — спалены.
III
У калины — осанка муфтия.
Посадив себя, как на клей,
Омела образует мумию
Из кораллов живых ветвей.
Я сама, расстилаясь скатертью,
Самобранкой явлюсь на пир:
Брань и бронь.
Пусть из ранки скатится,
Кровь калины, спасая мир.
* * *
День отступил вокзальной суетой –
И тени стали длинными, как рельсы,
Ведущие в полуночный тупик.
Его пересекают Донны Анны,
Безвинно обмельчавшие Каренины,
Которым избавление от бед
Всего лишь до рассвета обеспечит
Транквилизатор — средний по цене.
* * *
И сбудется безмолвие надежды.
И победит беспрекословность счастья.
И яблоко расколется, упав,
На дольки две.
Счастливые влюбленные
Тотчас съедят их, не заметив в гуще
Тенистых рощ заплаканную Еву,
Болеющую авитаминозом.
* * *
Режиссер прибьет к сцене
монету
и опять
начнется
театральный
сезон.
Но на этот раз
что-то собьется
В сценарии
Высшего постановщика,
где всегда было так:
ты в зале –
а я на сцене,
но с точностью до безумья.
Рампа условностей жизни
Нас больше не разделит…
Мы не станем тревожить тени
классиков,
ты
не окрестишь
меня
Офелией,
вдохом из букво-нот
составив простое имя
с музыкой изнутри.
Я сыграю тебе свою юность,
ты сыграешь мне свою верность,
природа четыре раза
декорации перекрасит…
Потом останутся письма,
как билеты на погорелый,
изъятый их репертуара
спектакль,
фото, как неиспользованные
афиши,
порыжелый снег, притоптанный сплин,
рампа и две минуты,
пока не опустят
занавес.
* * *
Всевышний видел, насколько велико растление
людей на земле — все помыслы и деяния их
направлены были на зло во время любое.
И прервалось Его терпение. И сказал Он:
«Сотру людей с лица земли, ибо раскаялся, что сотворил их».
Ной же заслужил расположение Господа.
Этот троллейбус — ковчег и храм,
он спасает от опоздания на работу,
подобную вечным очередям,
осыпается город соцветьями дальними
фонарей бледнолицых, нацеленных в лоб домам.
День завис парашютом
над полем мещанских забот
и бюргерских шуток,
испаряющих едкий
азот.
А вон, на площади очередного Ноя
выгуливают стерилизованных псов,
пахнет пеклом или смолою
от булгаковских примусов.
После газет икается –
отрыжку рождает помпа…
помнишь библейское раскаяние?
помнишь его, помнишь…
От сотворения мира градус добра не повысился,
зло упрямо играет в свое лото,
у синоптиков — юмор висельников:
опять обещают
потоп.
* * *
Узнав, подсчитав увечья,
По справке, что он здоровый,
Теряешь его навечно,
Пугаясь на стигмах крови.
В изюминках горьких — город
Каштаном покрыт, как пледом:
Сегодня — впервые холод
И теплое — напоследок.
Брусчатка ржавеет мелом:
Здесь дворник — бомжей начальник.
Зачин — потому несмело.
Финал — потому печально.
Погрешность — почти фатальна.
В глазах — не признать зеркал.
На белых свечах каштанов
Горит восковой вокзал.
Вожди развратили Клио.
Карету украли воры.
Ты — мим мирового клипа:
Покаемся Режиссеру.
* * *
Ветер листья гонит в бензобак.
Самокрутки курят дымари.
Дождь судьбы, скрутив крутой табак,
Нижет кольца белые на крик
Лебедей-гусей. Крылом парчи
В снежный цвет окрашен птичий юг.
Осень-бесприданница молчит,
Сыпля перлы из дрожащих рук
Девы со святой дырявой шалью,
Обреченной боль играть, как роль.
Королева, в платье попрошайки,
Где твой голый святочный король?
* * *
Пора поэзии проходит.
Строфа осеннею листвою
Несет обугленную пыль
Чахоточных ноябрьских кленов,
Уже отнюдь не алых — серых
От безразличного дождя.
Пора поэзии проходит.
И мудрый дождь об этом знает
И потому костер разводит
На пепелищах древних грез,
Как инквизиторские книги,
Бросая клочья слова в рифму,
Которую съедает пламя…
А на рассвете дождь, нахлынув,
Огонь преображает в пепел.
Пора поэзии…
Почтовый вагон
Вагон-субмарина.
Вкус чая. Хруст хлеба.
И, с облаком пух тополиный сражаясь,
По сахарной ватой оббитому небу
Уносит разлуку, усталость, и жалость,
И все, чем по край наполнялся твой голос, —
То в ярких бравадах, то в истинах голых, —
Так, меряет нитью этап столбовой
Размотанный в провод комок горловой.
Раскрашены буквы. Измяты конверты.
На полках плацкарта царит благодать.
Там спит проводница по имени Вера.
Солдатское пиво. Бродяжья селедка.
Бумажная быстрая детская лодка.
Вагон-субмарина. Битловская вера
В ночной полустанок,
Где можно отстать.
* * *
Время сочится солью,
Как песок из древних часов,
Бередит, выпекает, жжет,
Отдаляется, растворяется,
Становится морем,
Которое поднимает
На волнах воспоминаний.
Досада одна — недолго:
Ведь люди живут на суше,
Где море — соль…
Химерные седые пилигримы
С небес крошилась штукатурка,
И пахло ладаном, и тени белых век,
Как булку, пополам ломали век…
Святых церквей окружностью грешна,
Быльем белья сверкала белизна:
Так пахли булка и моя вина.
И колокол желал достигнуть дна,
Роняя ладан в пыль твоих следов,
Рассвет сиял на маковках слюдой.
Сквозь иней близорукая весна
Прочесть пыталась строки телеграмм,
Не нужных ни тебе, ни мне, ни нам
Двоим одновременно.
По мостам
Стояли, вдохновенны и легки,
Хранители зимы — снеговики...
Молекулы их тел летели мимо –
Химерные седые пилигримы.
* * *
Время ластится, как собака.
Ложится под ноги.
Тонко скулит секунда,
Встречая поминки.
Перспективы имеют свойство
Сжиматься в точку
Дороги,
Которая ночью,
Когда отключается зажигание, —
Сродни минуте молчания.
А я а тебя гляжу
Глазами Рублева, —
Собаками, фарами и дорогами,
Ночами, машинами и тревогами,
Всеми на свете скудными
Остановившимися секундами.
Обратная перспектива…
Стиль веры — костюмы ретро.
Одной лишь надежды снятся
Модные километры
Цветастых платьев.
* * *
Беру телефонную трубку. Звоню лишь по тем номерам,
Которые знаю на память. Слышу лишь длинный зуммер.
Именно в этот миг можно услышать то,
Что хотелось уже давно,
Но отвечавший «Алло!» голос
Тебе мешал.
I
Все беды — не глубже, чем Веды.
Моллюском в зеленом порту
Колышется полночь. К обеду
Ее подожжет на мосту
Луч дня. В синеве полотнища –
Штрих крика отчаянных чаек.
Брось время, как мелочь для нищих. –
Хазарская чайная чарка
Чеканит пути Киммерии.
Прибой обращается в брагу.
Восток — справедлив, как мерило:
Кто выживет:
Раб или каган
В ольвийской земле саркофагов?
II
Я, наверное, с Анатолии — Анатольевна,
анатомией, третьей кожей, Таней,
Загуменной ли, тронной стану?
По-язычески, с до-верой
(собираю хворост, а небо палевое)
Припадаю к веку до нашей эры:
Мосты из Аида — спалены.
III
У калины — осанка муфтия.
Посадив себя, как на клей,
Омела образует мумию
Из кораллов живых ветвей.
Я сама, расстилаясь скатертью,
Самобранкой явлюсь на пир:
Брань и бронь.
Пусть из ранки скатится,
Кровь калины, спасая мир.
* * *
Земля, покрывшись
Скорлупой границ,
В предчувствии
Своих реинкарнаций
Крахмальное приданое
Девиц
По швам кромсает
Для весенних граций.
Звезда сливает хлорофилл зеленый
На косы ив, на лягушачье око,
На мазь аптек, на хаки опаленных
Фронтами рощ, на мшистый склеп барокко.
Неясен миг,
Как свистопляска Змия.
И город изумрудный сник.
Сон века –
Веки Вия.
* * *
Скорлупой границ,
В предчувствии
Своих реинкарнаций
Крахмальное приданое
Девиц
По швам кромсает
Для весенних граций.
Звезда сливает хлорофилл зеленый
На косы ив, на лягушачье око,
На мазь аптек, на хаки опаленных
Фронтами рощ, на мшистый склеп барокко.
Неясен миг,
Как свистопляска Змия.
И город изумрудный сник.
Сон века –
Веки Вия.
* * *
День отступил вокзальной суетой –
И тени стали длинными, как рельсы,
Ведущие в полуночный тупик.
Его пересекают Донны Анны,
Безвинно обмельчавшие Каренины,
Которым избавление от бед
Всего лишь до рассвета обеспечит
Транквилизатор — средний по цене.
* * *
И сбудется безмолвие надежды.
И победит беспрекословность счастья.
И яблоко расколется, упав,
На дольки две.
Счастливые влюбленные
Тотчас съедят их, не заметив в гуще
Тенистых рощ заплаканную Еву,
Болеющую авитаминозом.
* * *
Режиссер прибьет к сцене
монету
и опять
начнется
театральный
сезон.
Но на этот раз
что-то собьется
В сценарии
Высшего постановщика,
где всегда было так:
ты в зале –
а я на сцене,
но с точностью до безумья.
Рампа условностей жизни
Нас больше не разделит…
Мы не станем тревожить тени
классиков,
ты
не окрестишь
меня
Офелией,
вдохом из букво-нот
составив простое имя
с музыкой изнутри.
Я сыграю тебе свою юность,
ты сыграешь мне свою верность,
природа четыре раза
декорации перекрасит…
Потом останутся письма,
как билеты на погорелый,
изъятый их репертуара
спектакль,
фото, как неиспользованные
афиши,
порыжелый снег, притоптанный сплин,
рампа и две минуты,
пока не опустят
занавес.
* * *
Всевышний видел, насколько велико растление
людей на земле — все помыслы и деяния их
направлены были на зло во время любое.
И прервалось Его терпение. И сказал Он:
«Сотру людей с лица земли, ибо раскаялся, что сотворил их».
Ной же заслужил расположение Господа.
Этот троллейбус — ковчег и храм,
он спасает от опоздания на работу,
подобную вечным очередям,
осыпается город соцветьями дальними
фонарей бледнолицых, нацеленных в лоб домам.
День завис парашютом
над полем мещанских забот
и бюргерских шуток,
испаряющих едкий
азот.
А вон, на площади очередного Ноя
выгуливают стерилизованных псов,
пахнет пеклом или смолою
от булгаковских примусов.
После газет икается –
отрыжку рождает помпа…
помнишь библейское раскаяние?
помнишь его, помнишь…
От сотворения мира градус добра не повысился,
зло упрямо играет в свое лото,
у синоптиков — юмор висельников:
опять обещают
потоп.
* * *
Узнав, подсчитав увечья,
По справке, что он здоровый,
Теряешь его навечно,
Пугаясь на стигмах крови.
В изюминках горьких — город
Каштаном покрыт, как пледом:
Сегодня — впервые холод
И теплое — напоследок.
Брусчатка ржавеет мелом:
Здесь дворник — бомжей начальник.
Зачин — потому несмело.
Финал — потому печально.
Погрешность — почти фатальна.
В глазах — не признать зеркал.
На белых свечах каштанов
Горит восковой вокзал.
Вожди развратили Клио.
Карету украли воры.
Ты — мим мирового клипа:
Покаемся Режиссеру.
* * *
Ветер листья гонит в бензобак.
Самокрутки курят дымари.
Дождь судьбы, скрутив крутой табак,
Нижет кольца белые на крик
Лебедей-гусей. Крылом парчи
В снежный цвет окрашен птичий юг.
Осень-бесприданница молчит,
Сыпля перлы из дрожащих рук
Девы со святой дырявой шалью,
Обреченной боль играть, как роль.
Королева, в платье попрошайки,
Где твой голый святочный король?
* * *
Пора поэзии проходит.
Строфа осеннею листвою
Несет обугленную пыль
Чахоточных ноябрьских кленов,
Уже отнюдь не алых — серых
От безразличного дождя.
Пора поэзии проходит.
И мудрый дождь об этом знает
И потому костер разводит
На пепелищах древних грез,
Как инквизиторские книги,
Бросая клочья слова в рифму,
Которую съедает пламя…
А на рассвете дождь, нахлынув,
Огонь преображает в пепел.
Пора поэзии…
Почтовый вагон
Вагон-субмарина.
Вкус чая. Хруст хлеба.
И, с облаком пух тополиный сражаясь,
По сахарной ватой оббитому небу
Уносит разлуку, усталость, и жалость,
И все, чем по край наполнялся твой голос, —
То в ярких бравадах, то в истинах голых, —
Так, меряет нитью этап столбовой
Размотанный в провод комок горловой.
Раскрашены буквы. Измяты конверты.
На полках плацкарта царит благодать.
Там спит проводница по имени Вера.
Солдатское пиво. Бродяжья селедка.
Бумажная быстрая детская лодка.
Вагон-субмарина. Битловская вера
В ночной полустанок,
Где можно отстать.
* * *
Время сочится солью,
Как песок из древних часов,
Бередит, выпекает, жжет,
Отдаляется, растворяется,
Становится морем,
Которое поднимает
На волнах воспоминаний.
Досада одна — недолго:
Ведь люди живут на суше,
Где море — соль…
Химерные седые пилигримы
С небес крошилась штукатурка,
И пахло ладаном, и тени белых век,
Как булку, пополам ломали век…
Святых церквей окружностью грешна,
Быльем белья сверкала белизна:
Так пахли булка и моя вина.
И колокол желал достигнуть дна,
Роняя ладан в пыль твоих следов,
Рассвет сиял на маковках слюдой.
Сквозь иней близорукая весна
Прочесть пыталась строки телеграмм,
Не нужных ни тебе, ни мне, ни нам
Двоим одновременно.
По мостам
Стояли, вдохновенны и легки,
Хранители зимы — снеговики...
Молекулы их тел летели мимо –
Химерные седые пилигримы.
* * *
Время ластится, как собака.
Ложится под ноги.
Тонко скулит секунда,
Встречая поминки.
Перспективы имеют свойство
Сжиматься в точку
Дороги,
Которая ночью,
Когда отключается зажигание, —
Сродни минуте молчания.
А я а тебя гляжу
Глазами Рублева, —
Собаками, фарами и дорогами,
Ночами, машинами и тревогами,
Всеми на свете скудными
Остановившимися секундами.
Обратная перспектива…
Стиль веры — костюмы ретро.
Одной лишь надежды снятся
Модные километры
Цветастых платьев.
* * *
Беру телефонную трубку. Звоню лишь по тем номерам,
Которые знаю на память. Слышу лишь длинный зуммер.
Именно в этот миг можно услышать то,
Что хотелось уже давно,
Но отвечавший «Алло!» голос
Тебе мешал.