С Галиной Максимовной Шлёнской мы познакомились на первой Международной конференции «Астафьевские чтения», которая состоялась в Красноярске в сентябре 2004 года, почти через три года после ухода писателя из жизни. Я поехала по зову сердца, чтобы поклониться этому русскому самородку, никто меня тогда специально не приглашал. Не предполагала, что прирасту к этим краям всем сердцем.
В конференции принимали участие и Красноярская краевая библиотека, и педагогический институт, и Красноярский университет, и писательская организация. Всё было продумано и взвешено, но создавалось впечатление, что Виктора Петровича, одинаково любимого всеми, «раздирают» на части, каждый из организаторов пытается сделать его самым-самым... «своим». Не хватало одного — большого сердца, которое вместило бы в себя всю глубину его личности. Такой глубиной обладало сердце Галины Максимовны. У неё был свой Астафьев, которого она не хотела ни с кем делить.
Через Г. М. Шлёнскую и началось моё постижение Астафьева не на отдалении, как писателя со своими произведениями, а максимально приближенного, через чувствование человека и специалиста-филолога, которым она щедро делилась.
Все оставшиеся дни на конференции мы были вместе. Я жадно глотала не только овсянковский дух родных краёв Виктора Петровича, но и впитывала самую различную информацию, идущую от Галины Максимовны.
На пленарном заседании она делала доклад на тему «Некоторые проблемы изучения феномена Виктора Астафьева», зал реагировал чутко, сокращалась дистанция между нею и слушателями, потому что от неё шло какое-то особое тепло и глубина постижения астафьевского творчества. Я ещё тогда не знала об особом расположении к ней Виктора Петровича. Галина Максимовна подарила мне книгу «Последний поклон Виктору Астафьеву. Прощание», открывающуюся эпитафией, обращённой к жене, детям, внукам, потрясшей меня своим трагизмом. Не знаю, стоит ли её приводить полностью... Думаю, что она всеми читана. Написанная рукою Астафьева, состоящая из шести строк, эпитафия делила его жизнь надвое — на мир «добрый, родной», который писатель любил, и мир — «чужой, злобный, порочный», из которого он уходил. И подумалось тогда, что, приехав на конференцию с докладом о проблеме трагического в романе «Прокляты и убиты», попала в точку. Трагедия жила в нём всю жизнь, а не только в военную пору, поэтому ему нечего было «сказать... на прощание».
В сборнике «Последний поклон Виктору Астафьеву. Прощание» после официальных сообщений, завещания и письма Астафьева В. М. Ярошевской шли телеграммы-соболезнования, выстроенные в алфавитном порядке. Была телеграмма и от Солженицына. Поразила её лаконичность, глубина писательских слов и перекличка с эпитафией (как будто Александр Исаевич знал о ней ранее) и с трагической жизнью Виктора Петровича. Строчек всего пять: «Умер самобытный русский писатель, настойчивый правдолюбец. Из первых, кто чутко отозвался на нравственную порчу нашей жизни. Как никто, испытал солдатскую тяжесть войны и поднял её со дна. Мир его праху».
Дальше идут письма к Марии Семёновне, телеграммы от президента В. В. Путина, Патриарха всея Руси Алексия II, перепечатанные из газет и журналов материалы об Астафьеве, воспоминания о нём.
А дальше — большое количество фотографий, передающих скорбь людей и весь ужас потери, обрушившийся на близких и издалека прилетевших на похороны артистов К. Лаврова, А. Петренко, писателей В. Белова, В. Курбатова, М. Кураева, издателя произведений Астафьева Г. Сапронова, которого теперь уже тоже нет...
Понятно было включение снимков с губернатором А. Лебедем, помещённых в этой книге. Не ладилось в душе только одно: как же он не мог остановить бесчинства Красноярского Законодательного собрания, отказавшего накануне в региональной пенсии Виктору Петровичу?
Сейчас этим уже не удивить, а тогда, осознавая, сколь важным для писателя было возвращение из Вологды в родные края, непонятным становилось, как же красноярцы не могли понять и не почувствовали необходимость переезда в родные места, воспетые во многих его произведениях. Галина Максимовна была в этот момент вся переполнена негодованием, но держала дистанцию в разговоре со мной.
Завершается сборник памяти беседой Александра Чернявского с Галиной Максимовной, перепечатанной из «Аргументов и фактов на Енисее» №1–2 в январе 2002 года. Отвечая на вопросы корреспондента, она обобщила всё самое главное в Астафьеве, как будто знала об этом лучше других. Поведала о том, как критики «приклеивали ярлык деревенщика, традиционалиста, почвенника, эколога», считая, что «он не стереотипен в постановке и решении общих в его творчестве с другими писателями-современниками проблем. Уникальны жанровые формы, язык астафьевских творений способен восхищать (порой целые страницы воспринимаются как стихотворения в прозе!), а иногда и обескураживать». Галина Максимовна оставалась на стороне Астафьева и в оценке романа «Прокляты и убиты», рассказала, как он страдал по поводу восприятия книги, особенно со стороны ветеранов. А на одной из последних встреч с читателями заявил: «Я не буду врать о войне. Я был именно на такой войне. На войне было такое, чего вообще быть не может».
Галина Максимовна одна из первых — а это было в начале 2002 года, прошло всего несколько лет после появления книги в печати (если вести отсчёт, начиная с журнальной публикации, и учесть, что в первый год было гробовое молчание вокруг романа),— поняла писателя, присоединилась к некоторым авторам и озвучила принципиальную новизну романа, состоящую в том, что «впервые за всю свою историю Священную Отечественную войну ведёт Русь расхристианившаяся» (выделено Г. Ш.).
Самый сложный и полемический роман Астафьева «Прокляты и убиты» Солженицын назвал книгой уникальной, написанной «не офицером и не корреспондентом на правах льготного офицера, не политруком, не прикомандированным писателем,— а простым пехотинцем, «чёрным работником войны», который, воюя, и не думал, что писателем станет, а когда стал, то ещё 30 лет молчал о войне — потому что правды написать о войне было нельзя. И дождался такой возможности только к своим 70 годам» (курсив наш.— Н. Щ.). Солженицын подчёркивал «самородность языка и стихию жизни» в произведениях Астафьева, «выдвинувшего» нам правду о войне «пусть лишь к старости своих годов».
И Солженицын, и Астафьев были истинно национальными писателями. Они исповедовали свободу в жизни и в творчестве, их называли праведниками, совестью, светом России, «нашим всем». Оба нещадно трудились, каждое утро садясь за рабочий стол, чтобы найти ответы на вечно мучившие лучших людей страны вопросы, так и не найдя им разрешения: «Зачем я жил, зачем работал, зачем круглыми сутками горбился за столом? Люди от этого лучше стали? Мир улучшился? <...> Когда эти вопросы подступают к тебе — становится страшно жить»,— итожил Астафьев.
Александр Солженицын был для Виктора Астафьева одним из главных и самых дорогих литераторов, потому что он чувствовал свою близость к нему. Близость в отношении к России, которой он терзался, как и автор «Красного колеса», до последних дней: «Новой смуты, ещё одной свалки нам не пережить, не хватит на это наших ослабевших, редеющих рядов, повреждённого, если не надорвавшегося, российского здоровья». Это строки из эпистолярного дневника 1952–2001 годов, изданного Г. Сапроновым к восьмидесятипятилетию В. Астафьева и названного «Нет мне ответа...».
В ноябре 1970 года Астафьев один из немногих, будучи членом правления Российской писательской организации, выступил против исключения из Союза писателей Солженицына, в защиту человека, «которому и без того выпала доля мученика в жизни и в литературе» (с. 159).
В своём обращении он пишет:
«Не довелось мне читать его романов — не люблю я читать и думать под одеялом — унизительно это для бывшего солдата и русского литератора, но и то, что я читал, напечатанное в журнале, особенно «Матрёнин двор»,— убедило меня в том, что Солженицын — дарование большое, редкостное, а его взашей вытолкали из членов Союза и намёк дают, чтобы он вообще из «дома нашего» убирался. А мы сидим и трём в носу, делаем вид, будто не понимаем вовсе, что это нас припугнуть хотят, ворчим по закоулкам, митингуем в домашнем кругу.
Стыд-то какой! Вчерашние бойцы, неустрашимые фронтовики и их сопутницы делают вид, будто ничего не произошло и не происходит. Будто и не ведают, что кровью нашей завоёванное в мире уважение распыляется, улетучивается, и те, кто был за нас, отвёртываются один за другим. Говард Фаст, Фрэнк Харди, Андре Стиль и покойный Джон Стейнбек, даже Луи Арагон...
Что же — опять изоляция? Опять пресловутый железный занавес? Опять это зловещее: «Я не прошу вас доносить друг на друга, но прошу проникнуться друг к другу здоровым недоверием»? А ведь если так и дальше дело пойдёт и все мы по углам отмалчиваться будем — до новой беды снова докатиться возможно.
Горько и тяжело писать вам, убелённым сединами, много пережившим и передумавшим, но ещё горше и тяжелее молчать.
Честный выстрел, пробивший сердце Александра Фадеева, не даёт права молчать тем, кто пришёл сменить его на боевом и нелёгком посту.
С уважением, В. Астафьев, член правления Союза писателей РСФСР».
В годы изгнания Александра Солженицына Виктор Астафьев не перестаёт думать о нём. В письме В. Курбатову от 1 ноября 1984 года сообщает, что был поблизости от места рождения лауреата Нобелевской премии, «где его поминают либо в шутку, либо с грустной улыбкой, качая головой, со злом никто при мне не поминал» (с. 336).
Мысль о Солженицыне приходит Астафьеву в голову, когда побывал во Франции, на могиле И. Бунина, которому мечтал поклониться, «попросить прощения за всех» (с. 406). Об этом в эпистолярном дневнике читаем в письме к К. Перевалову, посланном из Красноярска в 1988 году.
А годом позже, оказавшись в Америке, Астафьев сообщает своей семье, что находится неподалёку от дома, где живёт Солженицын, и обращается к нему с письмом.
И конечно, Астафьев был среди тех, кто жаждал реабилитации Солженицына, приближал его приезд на Родину, а потом и внимательно следил за очень непростым «вхождением» в жизнь современной России писателя-изгнанника. Имя его возникает в письме неизвестному автору, где даётся характеристика времени, которое переживает страна, и тяжёлой судьбы русского человека в постперестроечное время. Как бы из низов, из народных глубин, Астафьев видит «разрушение» крестьянства как опоры державы, объясняет неготовность людей принять новые порядки. Причина в том, что «...народ настолько ослабел духовно, что и не взыскует лучшей жизни, а уж «ломить хребет за светлое будущее» тем более не станет. Он знает, что это такое, он на себе испытал все прелести «борьбы» и устремлений ко всеобщему счастью»,— пишет Астафьев. И продолжает: «...Наладить жизнь, унять разброд и болтологию, разор и воровство под силу только очень сильному и дружному народу; наверное, много времени, много жертв потребуется, пока он сделается таким. Зачатки есть, но как им развиваться, когда отцы и деды, пережившие небывалые испытания, невзгоды, понеся огромные потери, прежде всего нравственные, не выдержав свободы, испугавшись испытания самостоятельной жизнью, снова хотят полуработы, полужизни, полудостатка и согласны жить под ружьём и надзором, но зато «спокойно», то есть от аванса до получки, не сводя концы с концами, зато не надо ни о чём думать, не надо ни о чём тревожиться, куда-то устремляться. <...> Мало что меняется на Руси. «Отняли копеечку, обидели юродивого, не надо молиться за преступного царя Бориса». Это когда написано-то? А вон какая ария! Злободневная и поныне...»
О некоторых подробностях встречи с изгнанником, возвращавшимся из Вермонта и заехавшим в Овсянку, мне тоже поведала Галина Максимовна. Печать об этом сообщала скупо, почти не высказывались о ней собеседники. Только позже, в эпистолярном дневнике «Нет мне ответа...», читатель узнал об этой беседе.
Возвращаясь в Россию из далёкого Вермонта, Солженицын заезжал к Астафьевым. В письме Н. Гашеву от 26 июля 1994 года сообщается: «Солженицын сразу же по прибытии в Красноярск приехал ко мне в Овсянку, мы проговорили с ним часа три без свидетелей, и я кое-что успел ему показать в деревне, сводил и на кладбище, и в библиотеку, и на Енисей...»
После встречи с Солженицыным летом 1994 года Астафьев признавался в письме В. Курбатову от 3 августа 1994 года: «...беседа полноправная, с полуслова понимали друг друга, разночтений не было — великий муж Александр Исаевич, великий! С ним общаться нелегко, ответственно, но интересно и, надеюсь, взаимообогащающе» (курсив наш.— Н. Щ.).
На Астафьевских чтениях в сентябре 2006 года, базой проведения которых оставался Красноярский государственный педагогический университет им. В. П. Астафьева, Галина Максимовна делала доклад о И. Бунине и В. Астафьеве. Последний день конференции проходил в стенах Красноярского государственного университета под знаком «Слово Астафьеву». Г. М. Шлёнская говорила о проблеме фанатизма в прозе В. П. Астафьева, а затем провела телемост — встречу русских критиков и учёных с исследователями творчества Астафьева в Чехии, в частности — с профессором Мирославом Заградкой.
Трепетно Галина Максимовна рассказывала мне о последнем свидании с писателем в больнице накануне его ухода из жизни, когда он попросил приготовить ему «просто омлет». Много было горечи в её словах при посещении открытой к юбилею в 2009 году экспозиции «Наш Астафьев» в выставочном зале «MixMax». Мне тоже передался её дух искусственно созданной праздничности вокруг дорогих писателю личных вещей.
Со смертью Астафьева как будто почва уходила из-под ног Галины Максимовны безвозвратно. Пустоту такую я и раньше чувствовала, когда были в Овсянке в доме писателя, а особенно в мемориальном музее, который был водворён на месте дома бабушки Астафьева Катерины Петровны. Помню, что Галина Максимовна даже не вошла во двор этой теперь отстроенной благополучной усадьбы, рассказывая о том, как со старым домом бабушки поступили его хозяева. После возвращения из Вологды Астафьев хотел приобрести дом, где воспитывался, но хозяева выставили неподъёмную цену.
Ударом судьбы для Галины Максимовны стал уход из Красноярского университета, подкосивший силы и здоровье, но, и перейдя в другое учебное заведение, она продолжала работать. Пришла в её сердце не обида, а отчуждение. Во время юбилейной конференции в Красноярске, когда посмертно Астафьеву была присуждена премия Александра Солженицына, Галина Максимовна уже не выступала с докладом, пришла на заключительное заседание очень изменившаяся, как будто у неё из сердца было вынуто самое дорогое.
Во время последней нашей встречи она подарила мне много коллективных фотографий с Астафьевым участников ранее проводимых конференций и бесед с писателем. На снимках были и зарубежные гости. Из разговоров выяснилось, что у нас есть общие знакомые в литературоведческом мире. Это и профессора Мирослав Заградка из Чехии и Владислав Петрович Зайцев из МГУ, и доцент Борис Иванович Фоминых из Института русского языка им. А. С. Пушкина. Они отзывались о ней с теплотой и любовью.
Сердечность я почувствовала и при совместном посещении библиотеки в Овсянке. Работники устроили нам радушный приём, делились своими воспоминаниями об Астафьеве. Чувствовалось, что и у них в сердцах затаилась какая-то горечь, но гостей они не хотят ею обременять. Познакомилась я с хранителями и работниками А. Е. Козынцевой, Н. Я. Саковой, В. Г. Швецовой.
Галина Максимовна обладала притягательной силой, у неё много учеников, из которых выросла плеяда специалистов в разных областях. Мне посчастливилось быть научным руководителем её ученицы Елены Шлома, которая приехала к нам в аспирантуру в Москву с уже готовой темой и солидным заделом по Астафьеву. Тема, которую Галина Максимовна для Лены порекомендовала ещё в студенчестве, встречена на нашей кафедре с большим одобрением. Лежащее на поверхности его творчества материнство было для писателя главным, своё сиротство пронёс через все годы. Самые трепетные слова в его произведениях обращены к матери, ко всему живому, что даёт жизнь. Но почему-то до такого поворота в исследованиях дело не доходило.
У Г. М. Шлёнской зрели замыслы коллективных изданий, посвящённых писателю, она предложила мне войти в редколлегию альманаха «Стародуб». Начали готовить совместно после выхода первого — в 2009 году — и второй номер. Я приглашала учёных из-за рубежа и коллег, занимающихся Астафьевым, кого знала в России.
В планах Г. М. Шлёнской тогда находился выпуск воспоминаний родных и земляков Астафьева, на выход из печати которых требовались средства, добытые с трудом. В последующие годы мы стали свидетелями того, как непросто было организовать работу по изданию материалов к биографии В. П. Астафьева. Книга «И открой в себе память...» вышла в трёх редакциях в 2005, 2006 и 2008 годах под началом главного редактора-составителя профессора Г. М. Шлёнской и редактора-составителя Н. Я. Саковой. В последний вариант 2008 года вошли материалы двух предыдущих сборников.
Отрывки своих воспоминаний Г. М. Шлёнская, знавшая Виктора Петровича на протяжении двух десятков лет, назвала астафьевским выражением «взаболь». На языке писателя это слово означало «способность к глубокому состраданию, душевному отклику, сердечной отзывчивости на чью-то беду». Такими качествами обладал Астафьев, хотя в последние годы слышались упрёки «в нелюбви и даже ненависти к своему народу». «Ненависть» была обратной стороной его «мучительной любви (к народу.— Н. Щ.), за которой стояла уверенность в том, что родной народ достоин иной участи». Астафьев «выносил приговор сегодняшней жизни». А за своё пребывание в ней испытывал «светлое благодарение состоявшемуся чуду»: «Спасибо Тебе, Господи, что пылинкой высеял меня на эту землю».
Имея возможность воспользоваться архивом в Овсянке, Галина Максимовна спешила откликнуться и на последнее произведение Астафьева «Пролётный гусь», изданное в Иркутске, подаренное писателем ей во время посещения больницы в сентябре 2001 года. Хотела, чтобы материал пошёл не только в местные издания, но и в столичное, хотела привлечь внимание к самым последним этапам творчества автора. В нашем «Вестнике» МГОУ опубликована её статья о двух вариантах первоначальной концовки рассказа «Пролётный гусь», которые не вошли в окончательную редакцию.
В этой статье Галина Максимовна выступила и как текстолог, и как интерпретатор произведения, но главное — как защитник астафьевской концепции войны от яростных нападок критики в искажении писателем истории Великой Отечественной войны. Рассказ о семье Солодовниковых заканчивается трагически. Выстояв в чудовищной бойне с врагом, рядовые Марина и Данила не заимели права в мирное время на достойное человеческое существование, оттого и погибли.
В концовках обоих вариантов описано бедственное положение «народа-победителя», оказавшегося «побирушкой, кусочником на мировой паперти». В первом варианте звучит саркастическая авторская интонация в адрес «отца и учителя» и «безголовых преобразователей». Во втором — мысль о безответственности самого народа за свою судьбу.
Галина Максимовна высказала предположения о том, почему Астафьев не пошёл по первоначальному пути замысла, а закончил рассказ лаконичной фразой, отделив её от текста: «Шёл тысяча девятьсот сорок девятый год». Внешне она кажется информационной, но автор статьи называет её несущей «глубокий обличительный смысл: с окончания войны прошёл срок, по времени равный войне», но положение её победителей столь же трагично, как и участие в войне.
Этой теме посвящены последние повести Астафьева «Весёлый солдат», «Так хочется жить». Защищая его позиции по отношению к Великой Отечественно войне, Галина Максимовна напоминает в который раз тем, кто не согласен с писателем, что он «настойчиво и с великой болью напоминал о цене Победы. А точнее, о недопустимости цены, которую народ заплатил за неё (завалили врага трупами, залили его своей кровью), и цене, которую он продолжал платить в условиях мирной жизни» (выделено Г. Ш.).
Галина Максимовна Шлёнская щедро делилась своими материалами о писателе, опубликованными в местной печати. Присланную анкету, на вопросы которой отвечал Астафьев, я использовала на лекции для своих студентов — воспринималось живо. Открывались всё новые и новые страницы жизни и биографии писателя, ведь никто так не может близко его чувствовать, как земляки. Надо прожить с ним рядом, понять изломы в душе, простить поступки, которые он совершал. Только тогда можно оценить грандиозность личности автора «Последнего поклона», «Пастуха и пастушки», «Проклятых и убитых».
Светлая память о Галине Максимовне сопряжена с памятью об Астафьеве. Она для меня нераздельна...
В конференции принимали участие и Красноярская краевая библиотека, и педагогический институт, и Красноярский университет, и писательская организация. Всё было продумано и взвешено, но создавалось впечатление, что Виктора Петровича, одинаково любимого всеми, «раздирают» на части, каждый из организаторов пытается сделать его самым-самым... «своим». Не хватало одного — большого сердца, которое вместило бы в себя всю глубину его личности. Такой глубиной обладало сердце Галины Максимовны. У неё был свой Астафьев, которого она не хотела ни с кем делить.
Через Г. М. Шлёнскую и началось моё постижение Астафьева не на отдалении, как писателя со своими произведениями, а максимально приближенного, через чувствование человека и специалиста-филолога, которым она щедро делилась.
Все оставшиеся дни на конференции мы были вместе. Я жадно глотала не только овсянковский дух родных краёв Виктора Петровича, но и впитывала самую различную информацию, идущую от Галины Максимовны.
На пленарном заседании она делала доклад на тему «Некоторые проблемы изучения феномена Виктора Астафьева», зал реагировал чутко, сокращалась дистанция между нею и слушателями, потому что от неё шло какое-то особое тепло и глубина постижения астафьевского творчества. Я ещё тогда не знала об особом расположении к ней Виктора Петровича. Галина Максимовна подарила мне книгу «Последний поклон Виктору Астафьеву. Прощание», открывающуюся эпитафией, обращённой к жене, детям, внукам, потрясшей меня своим трагизмом. Не знаю, стоит ли её приводить полностью... Думаю, что она всеми читана. Написанная рукою Астафьева, состоящая из шести строк, эпитафия делила его жизнь надвое — на мир «добрый, родной», который писатель любил, и мир — «чужой, злобный, порочный», из которого он уходил. И подумалось тогда, что, приехав на конференцию с докладом о проблеме трагического в романе «Прокляты и убиты», попала в точку. Трагедия жила в нём всю жизнь, а не только в военную пору, поэтому ему нечего было «сказать... на прощание».
В сборнике «Последний поклон Виктору Астафьеву. Прощание» после официальных сообщений, завещания и письма Астафьева В. М. Ярошевской шли телеграммы-соболезнования, выстроенные в алфавитном порядке. Была телеграмма и от Солженицына. Поразила её лаконичность, глубина писательских слов и перекличка с эпитафией (как будто Александр Исаевич знал о ней ранее) и с трагической жизнью Виктора Петровича. Строчек всего пять: «Умер самобытный русский писатель, настойчивый правдолюбец. Из первых, кто чутко отозвался на нравственную порчу нашей жизни. Как никто, испытал солдатскую тяжесть войны и поднял её со дна. Мир его праху».
Дальше идут письма к Марии Семёновне, телеграммы от президента В. В. Путина, Патриарха всея Руси Алексия II, перепечатанные из газет и журналов материалы об Астафьеве, воспоминания о нём.
А дальше — большое количество фотографий, передающих скорбь людей и весь ужас потери, обрушившийся на близких и издалека прилетевших на похороны артистов К. Лаврова, А. Петренко, писателей В. Белова, В. Курбатова, М. Кураева, издателя произведений Астафьева Г. Сапронова, которого теперь уже тоже нет...
Понятно было включение снимков с губернатором А. Лебедем, помещённых в этой книге. Не ладилось в душе только одно: как же он не мог остановить бесчинства Красноярского Законодательного собрания, отказавшего накануне в региональной пенсии Виктору Петровичу?
Сейчас этим уже не удивить, а тогда, осознавая, сколь важным для писателя было возвращение из Вологды в родные края, непонятным становилось, как же красноярцы не могли понять и не почувствовали необходимость переезда в родные места, воспетые во многих его произведениях. Галина Максимовна была в этот момент вся переполнена негодованием, но держала дистанцию в разговоре со мной.
Завершается сборник памяти беседой Александра Чернявского с Галиной Максимовной, перепечатанной из «Аргументов и фактов на Енисее» №1–2 в январе 2002 года. Отвечая на вопросы корреспондента, она обобщила всё самое главное в Астафьеве, как будто знала об этом лучше других. Поведала о том, как критики «приклеивали ярлык деревенщика, традиционалиста, почвенника, эколога», считая, что «он не стереотипен в постановке и решении общих в его творчестве с другими писателями-современниками проблем. Уникальны жанровые формы, язык астафьевских творений способен восхищать (порой целые страницы воспринимаются как стихотворения в прозе!), а иногда и обескураживать». Галина Максимовна оставалась на стороне Астафьева и в оценке романа «Прокляты и убиты», рассказала, как он страдал по поводу восприятия книги, особенно со стороны ветеранов. А на одной из последних встреч с читателями заявил: «Я не буду врать о войне. Я был именно на такой войне. На войне было такое, чего вообще быть не может».
Галина Максимовна одна из первых — а это было в начале 2002 года, прошло всего несколько лет после появления книги в печати (если вести отсчёт, начиная с журнальной публикации, и учесть, что в первый год было гробовое молчание вокруг романа),— поняла писателя, присоединилась к некоторым авторам и озвучила принципиальную новизну романа, состоящую в том, что «впервые за всю свою историю Священную Отечественную войну ведёт Русь расхристианившаяся» (выделено Г. Ш.).
Самый сложный и полемический роман Астафьева «Прокляты и убиты» Солженицын назвал книгой уникальной, написанной «не офицером и не корреспондентом на правах льготного офицера, не политруком, не прикомандированным писателем,— а простым пехотинцем, «чёрным работником войны», который, воюя, и не думал, что писателем станет, а когда стал, то ещё 30 лет молчал о войне — потому что правды написать о войне было нельзя. И дождался такой возможности только к своим 70 годам» (курсив наш.— Н. Щ.). Солженицын подчёркивал «самородность языка и стихию жизни» в произведениях Астафьева, «выдвинувшего» нам правду о войне «пусть лишь к старости своих годов».
И Солженицын, и Астафьев были истинно национальными писателями. Они исповедовали свободу в жизни и в творчестве, их называли праведниками, совестью, светом России, «нашим всем». Оба нещадно трудились, каждое утро садясь за рабочий стол, чтобы найти ответы на вечно мучившие лучших людей страны вопросы, так и не найдя им разрешения: «Зачем я жил, зачем работал, зачем круглыми сутками горбился за столом? Люди от этого лучше стали? Мир улучшился? <...> Когда эти вопросы подступают к тебе — становится страшно жить»,— итожил Астафьев.
Александр Солженицын был для Виктора Астафьева одним из главных и самых дорогих литераторов, потому что он чувствовал свою близость к нему. Близость в отношении к России, которой он терзался, как и автор «Красного колеса», до последних дней: «Новой смуты, ещё одной свалки нам не пережить, не хватит на это наших ослабевших, редеющих рядов, повреждённого, если не надорвавшегося, российского здоровья». Это строки из эпистолярного дневника 1952–2001 годов, изданного Г. Сапроновым к восьмидесятипятилетию В. Астафьева и названного «Нет мне ответа...».
В ноябре 1970 года Астафьев один из немногих, будучи членом правления Российской писательской организации, выступил против исключения из Союза писателей Солженицына, в защиту человека, «которому и без того выпала доля мученика в жизни и в литературе» (с. 159).
В своём обращении он пишет:
«Не довелось мне читать его романов — не люблю я читать и думать под одеялом — унизительно это для бывшего солдата и русского литератора, но и то, что я читал, напечатанное в журнале, особенно «Матрёнин двор»,— убедило меня в том, что Солженицын — дарование большое, редкостное, а его взашей вытолкали из членов Союза и намёк дают, чтобы он вообще из «дома нашего» убирался. А мы сидим и трём в носу, делаем вид, будто не понимаем вовсе, что это нас припугнуть хотят, ворчим по закоулкам, митингуем в домашнем кругу.
Стыд-то какой! Вчерашние бойцы, неустрашимые фронтовики и их сопутницы делают вид, будто ничего не произошло и не происходит. Будто и не ведают, что кровью нашей завоёванное в мире уважение распыляется, улетучивается, и те, кто был за нас, отвёртываются один за другим. Говард Фаст, Фрэнк Харди, Андре Стиль и покойный Джон Стейнбек, даже Луи Арагон...
Что же — опять изоляция? Опять пресловутый железный занавес? Опять это зловещее: «Я не прошу вас доносить друг на друга, но прошу проникнуться друг к другу здоровым недоверием»? А ведь если так и дальше дело пойдёт и все мы по углам отмалчиваться будем — до новой беды снова докатиться возможно.
Горько и тяжело писать вам, убелённым сединами, много пережившим и передумавшим, но ещё горше и тяжелее молчать.
Честный выстрел, пробивший сердце Александра Фадеева, не даёт права молчать тем, кто пришёл сменить его на боевом и нелёгком посту.
С уважением, В. Астафьев, член правления Союза писателей РСФСР».
В годы изгнания Александра Солженицына Виктор Астафьев не перестаёт думать о нём. В письме В. Курбатову от 1 ноября 1984 года сообщает, что был поблизости от места рождения лауреата Нобелевской премии, «где его поминают либо в шутку, либо с грустной улыбкой, качая головой, со злом никто при мне не поминал» (с. 336).
Мысль о Солженицыне приходит Астафьеву в голову, когда побывал во Франции, на могиле И. Бунина, которому мечтал поклониться, «попросить прощения за всех» (с. 406). Об этом в эпистолярном дневнике читаем в письме к К. Перевалову, посланном из Красноярска в 1988 году.
А годом позже, оказавшись в Америке, Астафьев сообщает своей семье, что находится неподалёку от дома, где живёт Солженицын, и обращается к нему с письмом.
И конечно, Астафьев был среди тех, кто жаждал реабилитации Солженицына, приближал его приезд на Родину, а потом и внимательно следил за очень непростым «вхождением» в жизнь современной России писателя-изгнанника. Имя его возникает в письме неизвестному автору, где даётся характеристика времени, которое переживает страна, и тяжёлой судьбы русского человека в постперестроечное время. Как бы из низов, из народных глубин, Астафьев видит «разрушение» крестьянства как опоры державы, объясняет неготовность людей принять новые порядки. Причина в том, что «...народ настолько ослабел духовно, что и не взыскует лучшей жизни, а уж «ломить хребет за светлое будущее» тем более не станет. Он знает, что это такое, он на себе испытал все прелести «борьбы» и устремлений ко всеобщему счастью»,— пишет Астафьев. И продолжает: «...Наладить жизнь, унять разброд и болтологию, разор и воровство под силу только очень сильному и дружному народу; наверное, много времени, много жертв потребуется, пока он сделается таким. Зачатки есть, но как им развиваться, когда отцы и деды, пережившие небывалые испытания, невзгоды, понеся огромные потери, прежде всего нравственные, не выдержав свободы, испугавшись испытания самостоятельной жизнью, снова хотят полуработы, полужизни, полудостатка и согласны жить под ружьём и надзором, но зато «спокойно», то есть от аванса до получки, не сводя концы с концами, зато не надо ни о чём думать, не надо ни о чём тревожиться, куда-то устремляться. <...> Мало что меняется на Руси. «Отняли копеечку, обидели юродивого, не надо молиться за преступного царя Бориса». Это когда написано-то? А вон какая ария! Злободневная и поныне...»
О некоторых подробностях встречи с изгнанником, возвращавшимся из Вермонта и заехавшим в Овсянку, мне тоже поведала Галина Максимовна. Печать об этом сообщала скупо, почти не высказывались о ней собеседники. Только позже, в эпистолярном дневнике «Нет мне ответа...», читатель узнал об этой беседе.
Возвращаясь в Россию из далёкого Вермонта, Солженицын заезжал к Астафьевым. В письме Н. Гашеву от 26 июля 1994 года сообщается: «Солженицын сразу же по прибытии в Красноярск приехал ко мне в Овсянку, мы проговорили с ним часа три без свидетелей, и я кое-что успел ему показать в деревне, сводил и на кладбище, и в библиотеку, и на Енисей...»
После встречи с Солженицыным летом 1994 года Астафьев признавался в письме В. Курбатову от 3 августа 1994 года: «...беседа полноправная, с полуслова понимали друг друга, разночтений не было — великий муж Александр Исаевич, великий! С ним общаться нелегко, ответственно, но интересно и, надеюсь, взаимообогащающе» (курсив наш.— Н. Щ.).
На Астафьевских чтениях в сентябре 2006 года, базой проведения которых оставался Красноярский государственный педагогический университет им. В. П. Астафьева, Галина Максимовна делала доклад о И. Бунине и В. Астафьеве. Последний день конференции проходил в стенах Красноярского государственного университета под знаком «Слово Астафьеву». Г. М. Шлёнская говорила о проблеме фанатизма в прозе В. П. Астафьева, а затем провела телемост — встречу русских критиков и учёных с исследователями творчества Астафьева в Чехии, в частности — с профессором Мирославом Заградкой.
Трепетно Галина Максимовна рассказывала мне о последнем свидании с писателем в больнице накануне его ухода из жизни, когда он попросил приготовить ему «просто омлет». Много было горечи в её словах при посещении открытой к юбилею в 2009 году экспозиции «Наш Астафьев» в выставочном зале «MixMax». Мне тоже передался её дух искусственно созданной праздничности вокруг дорогих писателю личных вещей.
Со смертью Астафьева как будто почва уходила из-под ног Галины Максимовны безвозвратно. Пустоту такую я и раньше чувствовала, когда были в Овсянке в доме писателя, а особенно в мемориальном музее, который был водворён на месте дома бабушки Астафьева Катерины Петровны. Помню, что Галина Максимовна даже не вошла во двор этой теперь отстроенной благополучной усадьбы, рассказывая о том, как со старым домом бабушки поступили его хозяева. После возвращения из Вологды Астафьев хотел приобрести дом, где воспитывался, но хозяева выставили неподъёмную цену.
Ударом судьбы для Галины Максимовны стал уход из Красноярского университета, подкосивший силы и здоровье, но, и перейдя в другое учебное заведение, она продолжала работать. Пришла в её сердце не обида, а отчуждение. Во время юбилейной конференции в Красноярске, когда посмертно Астафьеву была присуждена премия Александра Солженицына, Галина Максимовна уже не выступала с докладом, пришла на заключительное заседание очень изменившаяся, как будто у неё из сердца было вынуто самое дорогое.
Во время последней нашей встречи она подарила мне много коллективных фотографий с Астафьевым участников ранее проводимых конференций и бесед с писателем. На снимках были и зарубежные гости. Из разговоров выяснилось, что у нас есть общие знакомые в литературоведческом мире. Это и профессора Мирослав Заградка из Чехии и Владислав Петрович Зайцев из МГУ, и доцент Борис Иванович Фоминых из Института русского языка им. А. С. Пушкина. Они отзывались о ней с теплотой и любовью.
Сердечность я почувствовала и при совместном посещении библиотеки в Овсянке. Работники устроили нам радушный приём, делились своими воспоминаниями об Астафьеве. Чувствовалось, что и у них в сердцах затаилась какая-то горечь, но гостей они не хотят ею обременять. Познакомилась я с хранителями и работниками А. Е. Козынцевой, Н. Я. Саковой, В. Г. Швецовой.
Галина Максимовна обладала притягательной силой, у неё много учеников, из которых выросла плеяда специалистов в разных областях. Мне посчастливилось быть научным руководителем её ученицы Елены Шлома, которая приехала к нам в аспирантуру в Москву с уже готовой темой и солидным заделом по Астафьеву. Тема, которую Галина Максимовна для Лены порекомендовала ещё в студенчестве, встречена на нашей кафедре с большим одобрением. Лежащее на поверхности его творчества материнство было для писателя главным, своё сиротство пронёс через все годы. Самые трепетные слова в его произведениях обращены к матери, ко всему живому, что даёт жизнь. Но почему-то до такого поворота в исследованиях дело не доходило.
У Г. М. Шлёнской зрели замыслы коллективных изданий, посвящённых писателю, она предложила мне войти в редколлегию альманаха «Стародуб». Начали готовить совместно после выхода первого — в 2009 году — и второй номер. Я приглашала учёных из-за рубежа и коллег, занимающихся Астафьевым, кого знала в России.
В планах Г. М. Шлёнской тогда находился выпуск воспоминаний родных и земляков Астафьева, на выход из печати которых требовались средства, добытые с трудом. В последующие годы мы стали свидетелями того, как непросто было организовать работу по изданию материалов к биографии В. П. Астафьева. Книга «И открой в себе память...» вышла в трёх редакциях в 2005, 2006 и 2008 годах под началом главного редактора-составителя профессора Г. М. Шлёнской и редактора-составителя Н. Я. Саковой. В последний вариант 2008 года вошли материалы двух предыдущих сборников.
Отрывки своих воспоминаний Г. М. Шлёнская, знавшая Виктора Петровича на протяжении двух десятков лет, назвала астафьевским выражением «взаболь». На языке писателя это слово означало «способность к глубокому состраданию, душевному отклику, сердечной отзывчивости на чью-то беду». Такими качествами обладал Астафьев, хотя в последние годы слышались упрёки «в нелюбви и даже ненависти к своему народу». «Ненависть» была обратной стороной его «мучительной любви (к народу.— Н. Щ.), за которой стояла уверенность в том, что родной народ достоин иной участи». Астафьев «выносил приговор сегодняшней жизни». А за своё пребывание в ней испытывал «светлое благодарение состоявшемуся чуду»: «Спасибо Тебе, Господи, что пылинкой высеял меня на эту землю».
Имея возможность воспользоваться архивом в Овсянке, Галина Максимовна спешила откликнуться и на последнее произведение Астафьева «Пролётный гусь», изданное в Иркутске, подаренное писателем ей во время посещения больницы в сентябре 2001 года. Хотела, чтобы материал пошёл не только в местные издания, но и в столичное, хотела привлечь внимание к самым последним этапам творчества автора. В нашем «Вестнике» МГОУ опубликована её статья о двух вариантах первоначальной концовки рассказа «Пролётный гусь», которые не вошли в окончательную редакцию.
В этой статье Галина Максимовна выступила и как текстолог, и как интерпретатор произведения, но главное — как защитник астафьевской концепции войны от яростных нападок критики в искажении писателем истории Великой Отечественной войны. Рассказ о семье Солодовниковых заканчивается трагически. Выстояв в чудовищной бойне с врагом, рядовые Марина и Данила не заимели права в мирное время на достойное человеческое существование, оттого и погибли.
В концовках обоих вариантов описано бедственное положение «народа-победителя», оказавшегося «побирушкой, кусочником на мировой паперти». В первом варианте звучит саркастическая авторская интонация в адрес «отца и учителя» и «безголовых преобразователей». Во втором — мысль о безответственности самого народа за свою судьбу.
Галина Максимовна высказала предположения о том, почему Астафьев не пошёл по первоначальному пути замысла, а закончил рассказ лаконичной фразой, отделив её от текста: «Шёл тысяча девятьсот сорок девятый год». Внешне она кажется информационной, но автор статьи называет её несущей «глубокий обличительный смысл: с окончания войны прошёл срок, по времени равный войне», но положение её победителей столь же трагично, как и участие в войне.
Этой теме посвящены последние повести Астафьева «Весёлый солдат», «Так хочется жить». Защищая его позиции по отношению к Великой Отечественно войне, Галина Максимовна напоминает в который раз тем, кто не согласен с писателем, что он «настойчиво и с великой болью напоминал о цене Победы. А точнее, о недопустимости цены, которую народ заплатил за неё (завалили врага трупами, залили его своей кровью), и цене, которую он продолжал платить в условиях мирной жизни» (выделено Г. Ш.).
Галина Максимовна Шлёнская щедро делилась своими материалами о писателе, опубликованными в местной печати. Присланную анкету, на вопросы которой отвечал Астафьев, я использовала на лекции для своих студентов — воспринималось живо. Открывались всё новые и новые страницы жизни и биографии писателя, ведь никто так не может близко его чувствовать, как земляки. Надо прожить с ним рядом, понять изломы в душе, простить поступки, которые он совершал. Только тогда можно оценить грандиозность личности автора «Последнего поклона», «Пастуха и пастушки», «Проклятых и убитых».
Светлая память о Галине Максимовне сопряжена с памятью об Астафьеве. Она для меня нераздельна...