В ПОРТФЕЛЕ
О. М.
Я не могу с тобой встретиться
из-за времени –
прошло уже около ста лет…
Мы же вообще по закону на «вы».
Одного перелетного племени…
Oдних теорем тетивы…
Замеса избыточно королевского,
ты сам, может и не сознавая,
вращая, пережимая, удесятеряя,
выбил строки под этими небесами
(да и под теми, где темя мое).
Даже не повторяя,
что было сказано-пережевано,
я вздыхаю, скребу,
стенаю, кую-перековываю.
Смерч тихий, река молодая
старого на прикус разлива,
такая, ну, настолько такая,
что даже в портфеле ее носить –
уже диво.
Вот и друг о том же,
и брат, и не друг,
ибо так просто и сложно
не замыкался еще никогда
ни один круг осторожно
до тебя (а после – уже не надо),
несмотря на памятник очень такой –
честь ему и всенародная слава, –
когда ты еще больше большой,
но большой тихо,
икотой проплачен смертельной
и смертью самóй,
Этим заплатил и перегонам века,
и казне удельной,
распорядившейся так тобой…
Брось, ничего не поднимая,
поскольку Вы уже все подняли и внесли…
Жизнь такая, судьба такая
почти не встречаются
в виду Земли.
И нечего подводить в смысле итога –
здесь другой разряд и другой класс
кишечной палочки в перистальтике Бога,
если угодно, то на счет «раз».
Слава идет по Земле, колышется,
падая перед тобой в мураву-траву.
С Вами живется, мeлeтся, дышится.
С тобой в портфеле всегда и живу.
Как хорошо в тиши большого звука
отсутствия! Как прост конечный вес
его! Какая чудо-юдо штука!
И в комнате – еловый в соснах лес!
Ликует тишина беспрекословно
в подушках и в разостланных коврах,
и далее – везде! Ей здесь задорно
со мной, а мне так с нею – просто «ах!»
И представлять не надо, как бы былo.
Oна вот здесь, вся впереди меня,
и сзади, и с боков, и все так мило,
и тaк беззвучна звучная родня.
Титан и маг, настройщик и развратник,
постойте и замрите во хмелю
со мной! Я тишины своей соратник.
Сегодня я одну ее люблю!
РАЗНОЧТЕНИЯ
Не знаю, откуда такая к степи
привязанность, – здесь ведь Париж…
Но каждой ковыли зашепчешь «прости»,
когда и болишь, и молчишь.
Здесь веют такие же точно ветра –
но только что в радостном сне,
и вроде такая же здесь трын-трава
при столь пpeвocxoдном гумне.
Штакетники просто на славу крепки,
и сырных недель – завались,
да только калитки никак не с руки,
хоть выстрели, хоть застрелись.
Снижается солнце, палят зеркала,
гудит расторопный манеж,
настроен приемник, легенда пошла
на старый военный рубеж.
Ты помнишь, родимый, как помню и я,
акаций и пыли маршрут.
За это здесь продана песня моя –
и жизнь за нее отберут.
СОРОК СОРОКОВ
Сорок лет работы. Три монастыря.
Маршевые роты. Истина моя!
Как же непроста ты. Тем и хороша.
А вокруг – все латы, но и в них душа.
Сорок лет работы. Памятливый слог.
Слава Богу, ноты расцвели в свой срок.
Ты о чем, лазутчик? Выгребальщик недр!
Ты кому попутчик? И откуда негр?
Я о той синице, что летит за тракт,
и о голубице, залетевшей в факт,
и о том начале, что роднит конец
с песней на причале сдвоенных сердец.
Сорок лет работы. Памятный привал.
Да не плачь ты… что ты… гроб не так уж мал…
* * *
И станешь ты старше отца,
и, может, уж стал невозможно.
Его утомленность лица
отсветит тебе осторожно.
И спрячет он свой пистолет
в войну, из которой вернулся,
которая вышла в тот-свет
и гребень которой согнулся.
Патроны – вот здесь, на столе,
«рулетка» – в испытанной правой,
и розы цветут во дворе,
и веки грустны за оправой.
Ты можешь ему написать,
копируя буквы Скрижалей,
считая по году за пять
и счастье слепив из печалей.
Но только ответа не жди –
его и изъял археолог
из мест, где большие дожди
и лист ожидания долог.
* * *
Перебраны все струны и секреты
и всех былин прослушаны слова,
а песня шестиструнная кареты,
идущей вдаль, успением нова.
Она о том, как мята стала мятой
и о законах белолицых сил,
о пенной яви, брызгами крылатой,
о том, как ворон лань не долюбил.
Ни кучера на ней, ни пассажиров.
Над нею нимб и облако в штанах
расцвечено словами кантемиров,
нашедших слог в отеческих мирах.
О. М.
Я не могу с тобой встретиться
из-за времени –
прошло уже около ста лет…
Мы же вообще по закону на «вы».
Одного перелетного племени…
Oдних теорем тетивы…
Замеса избыточно королевского,
ты сам, может и не сознавая,
вращая, пережимая, удесятеряя,
выбил строки под этими небесами
(да и под теми, где темя мое).
Даже не повторяя,
что было сказано-пережевано,
я вздыхаю, скребу,
стенаю, кую-перековываю.
Смерч тихий, река молодая
старого на прикус разлива,
такая, ну, настолько такая,
что даже в портфеле ее носить –
уже диво.
Вот и друг о том же,
и брат, и не друг,
ибо так просто и сложно
не замыкался еще никогда
ни один круг осторожно
до тебя (а после – уже не надо),
несмотря на памятник очень такой –
честь ему и всенародная слава, –
когда ты еще больше большой,
но большой тихо,
икотой проплачен смертельной
и смертью самóй,
Этим заплатил и перегонам века,
и казне удельной,
распорядившейся так тобой…
Брось, ничего не поднимая,
поскольку Вы уже все подняли и внесли…
Жизнь такая, судьба такая
почти не встречаются
в виду Земли.
И нечего подводить в смысле итога –
здесь другой разряд и другой класс
кишечной палочки в перистальтике Бога,
если угодно, то на счет «раз».
Слава идет по Земле, колышется,
падая перед тобой в мураву-траву.
С Вами живется, мeлeтся, дышится.
С тобой в портфеле всегда и живу.
ТИШИНА
Как хорошо в тиши большого звука
отсутствия! Как прост конечный вес
его! Какая чудо-юдо штука!
И в комнате – еловый в соснах лес!
Ликует тишина беспрекословно
в подушках и в разостланных коврах,
и далее – везде! Ей здесь задорно
со мной, а мне так с нею – просто «ах!»
И представлять не надо, как бы былo.
Oна вот здесь, вся впереди меня,
и сзади, и с боков, и все так мило,
и тaк беззвучна звучная родня.
Титан и маг, настройщик и развратник,
постойте и замрите во хмелю
со мной! Я тишины своей соратник.
Сегодня я одну ее люблю!
РАЗНОЧТЕНИЯ
Не знаю, откуда такая к степи
привязанность, – здесь ведь Париж…
Но каждой ковыли зашепчешь «прости»,
когда и болишь, и молчишь.
Здесь веют такие же точно ветра –
но только что в радостном сне,
и вроде такая же здесь трын-трава
при столь пpeвocxoдном гумне.
Штакетники просто на славу крепки,
и сырных недель – завались,
да только калитки никак не с руки,
хоть выстрели, хоть застрелись.
Снижается солнце, палят зеркала,
гудит расторопный манеж,
настроен приемник, легенда пошла
на старый военный рубеж.
Ты помнишь, родимый, как помню и я,
акаций и пыли маршрут.
За это здесь продана песня моя –
и жизнь за нее отберут.
СОРОК СОРОКОВ
Сорок лет работы. Три монастыря.
Маршевые роты. Истина моя!
Как же непроста ты. Тем и хороша.
А вокруг – все латы, но и в них душа.
Сорок лет работы. Памятливый слог.
Слава Богу, ноты расцвели в свой срок.
Ты о чем, лазутчик? Выгребальщик недр!
Ты кому попутчик? И откуда негр?
Я о той синице, что летит за тракт,
и о голубице, залетевшей в факт,
и о том начале, что роднит конец
с песней на причале сдвоенных сердец.
Сорок лет работы. Памятный привал.
Да не плачь ты… что ты… гроб не так уж мал…
* * *
И станешь ты старше отца,
и, может, уж стал невозможно.
Его утомленность лица
отсветит тебе осторожно.
И спрячет он свой пистолет
в войну, из которой вернулся,
которая вышла в тот-свет
и гребень которой согнулся.
Патроны – вот здесь, на столе,
«рулетка» – в испытанной правой,
и розы цветут во дворе,
и веки грустны за оправой.
Ты можешь ему написать,
копируя буквы Скрижалей,
считая по году за пять
и счастье слепив из печалей.
Но только ответа не жди –
его и изъял археолог
из мест, где большие дожди
и лист ожидания долог.
* * *
Перебраны все струны и секреты
и всех былин прослушаны слова,
а песня шестиструнная кареты,
идущей вдаль, успением нова.
Она о том, как мята стала мятой
и о законах белолицых сил,
о пенной яви, брызгами крылатой,
о том, как ворон лань не долюбил.
Ни кучера на ней, ни пассажиров.
Над нею нимб и облако в штанах
расцвечено словами кантемиров,
нашедших слог в отеческих мирах.