— Иной раз, что греха таить, мне кажется, лучше написать плохое слово, чем сказать. Дабы не оскорблять слуха человеческого и Божественного, — улыбнулся, скривив лицо в уютную плюшку, преподаватель. — Глазам-то можно не верить... стереть, замазать, порвать. Но злоупотребление ненормативом все-таки не наш путь. И помните, легкомысленные господа и глубокомысленные дамы: надо быть беспощадным, чтобы описывать людей точно!
Этот засидевшийся в доцентах пожилой халтурщик вызывал ленивую симпатию. Игорь давно смирился с такими соскребателями халявы — хотя бы никого не подставляют. Добывают свой хлеб, как умеют, учат пустоте, но ведь и большего не обещают. Сам Игорь попал в эту аудиторию только потому, что старая боевая подруга от непредсказуемо христианских побуждений подарила ему на день рождения... курсы начинающих сценаристов. Она, конечно, извинялась за свою доморощенную оригинальность, за оскорбительную неуместность — нашла, мол, начинающего! Но не пропадать же добру. Досталась ей бесплатная оказия для узкого круга к кому-то приближенных, а ей она ни к чему. Игорек в славные времена, лет пятнадцать назад, писал — не дописывал киноповести: “Ведь было же, вспомни!”
Игорь не отпирался. Было дело, графоманствовал, приукрашивая выдумки приправой “кино-” из ребяческого понта. Восторженно выписывал никогда не виданные им пейзажи: в белесой дымке Арарат или ванильные рассветы Антиба. Да кто не грешен по молодости... но та струна, похоже, не порвалась, раз он принял навязанное благо. Послушался. Потрусил на окраину города, втянулся. Курсы меж тем назывались “Как сочинить Гамлета за 30 дней”. Стыдно произнести. Затея с душком лихих девяностых. Но боевая подруга не старела душой, как ветеран, все крутила педали на тренажерах для мозга.
— Не смущайся, это всего лишь ассоциация с поговоркой “за неделю Гамлета на суахили можно перевести”, знаешь, да?
Игорь кивал с вежливым демонстративным равнодушием. В ту осень ему было до омерзения одиноко в Москве.
Или это не его фраза и не про ту осень. Милка так говорила — а он не очень внимательно ее слушал. Точнее, давал ей выговориться после черной полосы, но не вникал. Они только-только познакомились тогда и еще не знали, чем обернется знакомство, и, как водится, на главное глядели вскользь. Зато теперь Игорь жадно выковыривал все детали, застрявшие в сгнивших резцах памяти, развлекал себя во время полусонной дороги на предпоследнем метро. Дрема, невольная игра пассажиров в бутылочку, когда бродячая пивная тара катается из угла в угол, — и шквалом обрушивающееся прошлое, и не отпущенный, не отмоленный грех. Все это Игорь пытался уместить в сценарный формат, и не понимал, зачем это ему, и одновременно возгорался неожиданно тонизирующим, бодрящим азартом. Хотя бы таким способом исповедоваться, выплеснуть, сознаться. Вальяжный доцент, ведущий курсы, дал задание: написать так, чтобы он, Его величество, поверил. Напоминало дешевое шоу, но чего ждать еще от свалившихся на голову гамлетовских курсов.
— Дайте мне откровение, удивление, слезу, хохот, — что угодно, но чтобы сама жизнь обрушилась... чтобы тряхнуло, и перевернуло, и навсегда бы меня сделало иным... как воду после крещения. Пусть это будет сыро и шероховато, пусть требует доработки — но красота замысла проступает. В общем, вы меня поняли.
Поняли и принялись кормить сырой “рыбой”. Обыденная ловушка — позволение незавершенности. Здесь не прокатит прелесть этюда, фрагмента. И красота замысла не проступит, пока не пройдешь окончательные родовые муки. Нельзя родить ребенка наполовину. Поэтому Игорь подготовил свое болезненное творение одним из последних, зато оно было завершенным, даже излишне завершенным, — многие зевали, потому что приходилось слушать всех. Доцент, с полным правом позволяя себе непрофессиональный подход, перебивал, ерничал и делал вид, что учит динамике, агрессивному захвату интереса потребителя, — словом, “западному” прагматичному подходу. Без длиннот, статичностей и прочей зауми. Многие клевали на его шашни с аудиторией — как-никак лучшим обещали открыть дверцу в заветный киномир, оказать протекцию и разные другие сырные объедки из мышеловки. Ну-ну. Игорь лепил свою “красоту замысла” без столь смелых прикидок на будущее. Пусть будет, напишется, завалится за печку — а через века какой-нибудь Шлиман, прости Господи, откопает Игореву рукопись или инопланетяне расшифруют. Во всяком случае, лучше, чем ничего. Хотя бы в кругу друзей-неудачников оправдание своему краху. Потерпевший — лучший танцор, оправдание — готовый тост. Вот, господа, я использовал данный мне шанс, давайте выпьем за то, чтобы нас, как Баха, вспомнили через сто лет. Или хрен с ним, обнимем тростник и уйдем в хаос, ничем не потревожив вселенную?
Игорь написал. Теперь, изрядно отточившись с давних золотых времен, он не рисковал обозначать жанр. Никаких уже киноповестей и тем более сценариев. Просто история — а там хоть горшком назовите! История о происшествии, таком далеком и странном теперь…
Итак, неважно, сколько лет назад, Игорь, патлатый, заводной и неунывающий, был вынужден покинуть съемное насиженное гнездо. Цены взлетели, и назрело старинное бродяжническое решение найти компаньона, чтобы поделить ежемесячное ярмо на двоих. И что-то масть не покатила, и “подельник” в сети шел какой-то ненадежный, и мироощущение, как тонконогий треножник, зашаталось. В такие моменты легко запить, учитывая вредоносное межсезонье, но знакомцы бросили Игорю соломинку в виде “не мальчика, но девочки”. То есть Милы, прихрамывающей барышни с дружелюбными глазами.
Говорят, Пророк влюбился в походку Айши, увидев ее впервые ребенком. Мила ходила так, словно ей это занятие непривычно. Словно она ходит по горячему песку. Словно она подросток, которого впервые вывезли на море. Подросток чахоточный, но выздоравливающий. И в этой обнадеживающей ноте все дело!
Хотя, впрочем, затяжные описательные цепочки — неизбежные шлаки сочинителя. Возможно, все куда проще. Просто бывает так, что недуг не настораживает, а располагает. В детстве Игорь обожал подругу родителей, справную хохотушку, страдавшую артритом, язвой, ревматизмом и даже туберкулезом костей. Некоторые женщины красиво и завлекательно болеют. Вокруг них клубится необъяснимая удача.
Мила милосердно завершила собой текучесть ненадежных компаньонов. Хотя воображение рисовало совсем иной фоторобот надежного соседа, который наконец-то будет без закидонов. Например, справный менеджер досемейного образца или тертый интеллигентный гастарбайтер, каких полно вопреки предрассудкам коренного населения столицы. Или даже молодая пара без претензий, почему нет? Игорь умел уживаться и делил пристанище со многими типажами. Но знакомцы порекомендовали Милу, и Игорь подумал: нехай, let it be, лишь бы не доставала. А то есть некоторые, брезгливо принюхивающиеся к пепельницам и случайно оставленным носкам в ванной. И никакая чистота намерений — в том смысле, что вот-вот собирался помыть-постирать, — их не убеждает.
Ладно, бытовуха за кадром, тем более момент тут спорный, потому что Мила была как раз из принюхивающихся. Но не осуждающих. Она замечала промахи и прощала. Но замечала! То есть платформа для напряжения имелась. И волну легкого беспокойства Игорь ловил, но не придавал ей значения, потому что Мила была совсем не опасной. Без двусмысленностей и ловушек.
— Неужели мальчики тоже боятся девочек? — смеялась она, когда Игорь рассказывал ей свои тайные мысли, а она признавалась в обонятельном шпионстве за ним и более тяжких подозрениях.
— Еще как! Но не все. Есть старые бойцы без страха и упрека.
— Голубые, наверное, да?! С ними, пожалуй, опаснее, чем с обычными мужчинами.
— Да почему же?! — изумлялся Игорь
— Потому что принюхиваться буду уже не я, а ко мне. Известное дело, они чистюли.
Совместное существование без совместной жизни — дело тонкое. Подчиняется оно порой неожиданным закономерностям и вряд ли приводит к пленительному результату. Разве что изредка, по прихоти рока. Как говорил общий приятель Милы и Игоря, с легкой руки которого они и сошлись под одной крышей, “бесплатная баба дороже обойдется”. Это он о выгодах продажной любви, в которой сек не более, чем овца в теореме Гаусса, но теоретизировал густо. “Любовница дороже проститутки, жена дороже любовницы”. Сам теоретик много лет уж не имел ни первого, ни второго, ни третьего. Жена, правда, маячила, но уже бывшая и рассерженная до крайности скупостью и вредностью экс-супруга.
— ...а он теперь работает Петрухой в ресторане “Белое солнце пустыни”, — сообщила Мила. — Очень доволен.
— Кем-кем он работает? — удивился Игорь.
— Таким человеком в белой форме, в портянках, с игрушечным ружьем, который встречает посетителей, открывает им двери машины и оказывает всяческое почтение.
— М-да. Хотя почему нет... снобиссимо ему! Человечек этот всегда алкал бомонда и наконец получил его.
— Да, вот только вчера рассказывал, что нес огромный букет цветов, подаренный известной депутатше, и якобы ее ущипнул.
— Эротические фантазии у него такие же плоские, как птолемеевская модель Земли. А почему Петруху не могли выбрать помоложе?
— Там есть двое молодых сменщиков, но он считает себя лучшим.
В жизни всегда есть место социалистическому соревнованию, в этом Игорь давно убедился. Так вот, “Петруха” еще в лохматые годы стал пионером эмансипации. В том смысле, что выступал за финансовое равенство полов. Через него, зануду грешного, неисповедимыми путями Игорь получил Милу, отношения с которой начались с самой что ни есть паритетной основы. Все как мечтал жадный губастый Петруха. Но слишком поздно Игорь начал задумываться о том, такой ли уж вздор нес любитель депутатш. И, возможно, стоит принять материальное равенство априори, а не метаться от него к схемам традиционно патриархальным?
Кому как, а Игорь не решался. Когда женщина сама за себя платит и табачок врозь — может ли взрасти на столь прагматической закваске чувство? Понятно, что оно, как багульник, может взрасти на чем угодно. Но все же не противоречит ли это житейскому миропорядку? И не исключено, что любовное притяжение, которому Игорь впоследствии присвоил чуть ли не первое место среди своих страстей, — всего лишь тривиальное добрососедское любопытство... Ведь, живя рядом с Милой, Игорь знал ее глубинные, сокровенные подробности — но не знал куда более поверхностных слоев естества. Что порождало томление, и неловкость, и смутную тоску, и всевозможные сиюминутные, но цепкие догадки, от которых хотелось избавиться разом. А для этого путь один — спровоцировать близость. Благо, что это было нетрудно: Мила не из тех, кто упорствует в отказе, если мужчина ухаживает интеллигентно. Интеллигентность в данном случае — всего лишь ненавязчивость и необременительная степень великодушия. Иными словами, фикция. Но Мила не зрит в корень, она храбро идет в ловушку и честно мотает “срок”. Срок любви, если угодно, пока не наступит амнистия. А пока она не наступит, то срок все длится и длится, потому что сердце человеческое — как в детстве избитый зверь — не идет в незнакомые руки.
Бог с ним. Все это к тому, что по тогдашнему недостатку опыта Игорь сомневался в том, что “удобные” отношения с Милой не суррогат. Сомневался на первых порах, а когда его уже закрутил любовный вихрь, сомнения вышли боком. Ныряя в стихию, надо сразу отдаваться ей, расслабленно и свободно. Даже самый крошечный осадок недоверия сковывает тело, мешает правильной траектории. Но... вот эту самую траекторию испортила жилищная предпосылка. Смазала впечатление. Игорю, идиоту, видите ли, не хватало поначалу спонтанности и непреднамеренности! По прошествии эпох и катаклизмов он понял, как был чудовищно не прав в своих сомнениях. Господь предоставил “удобство” как небесный подарок, а одаряемый тщательно осматривал зубы дареного коня. Стоит ли удивляться усталости Всевышнего после такой неблагодарности. Не понятая и не принятая адресатом удача горчит на губах у судьбы...
“Петруха” — вот кто оценил бы шанс по достоинству! Но зато цинично испортил бы красоту момента. Мысль о возможной близости Милы и этого брюзги представлялась мерзкой. Но так уж повелось: либо красота момента, либо его выгода. “Петруха” выбирал последнее. Теперь уж Игорь с ним соглашался и был готов последовать приземленной мудрости — только момент больше не возвращался.
Оставалось возвращать его мысленно. Самой сладкой была увертюра — лучшая часть наших романов, сродни пятнице, за которой еще два блаженных выходных. Сошлись компаньоны-соседи-любовники на общей теме. В угоду Миле, привязанной к страдальцам и гениям Серебряного века, и в частности, к беспощадной Нине Берберовой, тему можно было бы обозначить как “Люди и лоджии”. К Берберовой, к ее писаниям и творению “Люди и ложи” возвращались неминуемо, когда намечались разногласия. Мила вообще любила примешивать к реальности разных именитых призраков и доживающих свой век патриархов, привлекать их в помощь своей риторике, аргументы от них считала неоспоримыми и очень удивлялась тому, что для Игоря, бывшего не слишком в теме, они не авторитеты.
— Странно. Во многом ты разбираешься, как культурный человек...
Спасибо и на том. Во многом — значит, в мирском, в житейском. То есть не в ложах, но лоджиях. В хозяевах и их квадратных метрах. В старухах-процентщицах или милосердных попустителях, жадных рантье или рабочих лошадках, дельцах или благодетелях... Наконец, в соседях — красавицах и чудовищах. На одну красавицу сто чудовищ, увы! Тут как раз беспощадность — столь ценимая на гамлетовских курсах и присущая несравненной госпоже Берберовой, — как нельзя кстати. Страшные женщины квадратно-халатной комплекции заклевывают чужих птенцов. Таких, как Мила. Она, можно сказать, образец дичи для этих махровых тумбочек с тяжелой коридорной поступью. А уж эта поступь... Шаги по коридору, если вспомнить историю ХХ века, звук зловещий. Генетическая память его инстинктивно отторгает, тем более память чувствительных особ. Им не место в коммуналках, где шагают тетки, хранительницы традиций НКВД. Они тоже ходят и стучат в двери. Не ведут на расстрел, конечно, но смысл их существования тот же, что и у карателей: не давать свободы, вытоптать душу, посеять страх и безнадегу. Ведь коммунальные бои не приводят ни к чьей победе, борьба с хамами, скандалистками и алкашами сродни неравной схватке с режимом. Впрочем, столько спето об этом! Да и женская дедовщина — тема вроде бы известная, но для сценариев неудобная. Чернуха из моды вышла, — разве что устроить бурлеск, комедию в духе “Волшебной силы искусства”.
Но Мила могла часами вспоминать о мытарствах по гарсоньеркам, “комнаткам для прислуги”, как называла свои адреса. Выговаривалась Игорю, потому как уже мыслила его защитником своим. И надо признать, делала это небесталанно. Из жестоких теней вдруг неожиданно проступал выпуклый добрососедский образ. Скажем, муж Иры, добрый армянин. Просачивался сложный эпитет единым словом и начинал жить своей жизнью, и вот уже Игорю казалось, что в унылых коридорах одно спасение — пожилой кавказец и его жена, молочная, рязанская и добрая, и их темно-вишневая дочь с колокольным голосом. Чудесная семья, но не заправилы, конечно. Ангелы без полномочий. Они одни на сотню демонов. Но если бы их не было, то какой смысл вообще жить на свете?
— Тебе нельзя было селиться в таких ульях, Мила. Неужели не ясно?! Надо было искать такой же, как у нас, вариант, в складчину с подругами, с надежными людьми.
— Всякое было. Сам знаешь, случается затык, ищешь — и не находишь. Когда не надо — пожалуйста, ворох предложений. А понадобилось срочно — тишина. И еще такой чувствительный момент. Я его называю “запаздывание мировой энергии”. После того, как ударили по рукам и деньжищи перетекли из твоего прохудившегося в тугой хозяйский карман, — надо, чтобы теперь не выскочил, как черт из табакерки, тот вариант, о котором мечталось. За неимением его в нужную минуту ты снимаешь что попало, то есть меньшее из зол. И опа — вдруг жирный алтын! Но деньги-то уже отданы, манатки перевезены... Потому лучше и не знать о том, что потерял, чтобы локти не грызть. Признайся, у тебя так бывало?
Игорь кивал и хмурился. Мировая энергия порой так чудит, что запаздывание — еще пустяк. Тревожило другое — Милу словно бы сглазили. Игорь стыдился за бабий жаргон, но слова точнее подобрать не мог. Чрезмерная незащищенность? Нет, слишком размыто и отсылает к тургеневским девушкам. Непрактичность, нерациональность? Тоже неточно: Милка при всей ее ломкости прошла огонь, воду — все, кроме медных труб, — и ведь ничего, живет. И запасы делает — правда, смешные какие-то, в пыльных мешочках, как знахарка. Но при простуде ее сыпучие панацеи, корицы-мелиссы помогали. И силенки у нее есть, и интуиция, и уют навести умеет в духе позднего студенчества, но такое вокруг глаз безразмерное одиночество внезапно проступит, что руки опускаются! Чувствуешь — не по зубам тебе, Игорек, эти демоны, эти чудовища вокруг красавицы, что будут похлеще соседушек-хабалок. И в то же время обнадеживающая, “выздоравливающая” ее походка... Она ею шла к тому, кто ее согреет, и кого она согреет, и кто снимет с нее странное заклятье, из-за которого Мила слабела. На житейскую суету она тратила раз в десять больше сил, чем резистентная женщина, в халате или без оного...
Словом, Игорь с первого дня не мог деваться от странного чувства долга пред всей запаздывающей мировой энергией — за эту странную девушку. И этот долг, эфемерный и почти только слегка беспокоящий поначалу, — как кариес — разросся до ощутимо свербящей боли. Но — постепенно. Как любой хронический недуг, боль долго была еле заметной, терпимой, ей приписывались ошибочные причины вроде усталости и обычной для двоих, решивших жить вместе, притирки.
На этом этапе хорошее неизменно затмевает плохое. Рождаются те самые добрые приметы и счастливые символы, которые потом будут долгие годы скреплять союз — или останутся родимыми пятнами после расставания, а для особ чувствительных — рубцами. Особы чувствительные, конечно, запомнят, как Мила, цитату из Джерома К. Джерома: “Когда Джордж кончит жизнь на виселице, самым дрянным упаковщиком в мире останется Харрис”. Лучше не скажешь о переездах, о вечной борьбе мужского и женского — ящиках или сумках. Мила была, как Джордж и Харрис, дурным упаковщиком, и вообще редкая представительница слабого пола в течение жизни может усвоить, что скарб должен иметь геометрически правильные формы, а не расплывчато-сумчатые. Посему Игорь не уставал цитировать “Троих в лодке”, а Мила в отместку преподносила выдержку из диснеевского мультфильма. Что-то вроде: ложитесь, поспите “...и проснетесь здоровым, отдохнувшим чайником”. Не где-нибудь, а именно в “Красавице и чудовище” есть такой персонаж — заварочный чайник. Сплошное переплетение символов. И каждая любовь состоит из цитат, потому что все происходящее у кого-то уже было. Кстати, если без гонора принять данную аксиому, то есть вероятность пережить нечто свое, особенное, — но так ли это необходимо?
Игорь не особенно размышлял о законах любовной композиции. В те недолгие месяцы он был далек от сценарных потуг и со спокойной иронией принимал пристрастия девушки-цитаты. То есть впускал в свою маленькую частную жизнь ветры титанических великих драм Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Сологуба, Ходасевича... — хотя незачем умалять классиков понурым перечислением. Да и Блока, конечно, с Любовью Дмитриевной Менделеевой. Последняя, правда, вызывала у Милы детское отчаяние.
— Почему она не отпустила Блока, не ушла сама, если гнездо не грело, семьи не получалось, а ведь все страдали — и она сама, и Александр Александрович, и хрупкий Боря Бугаев...
— А это кто такой? — переспрашивал Игорь по-профански, забив рот сочнейшей шпикачкой. Что поделать, как-то мимо него прошел один из самых животрепещущих любовных треугольников русской литературы.
— Андрей Белый, — вздыхала Мила, не упрекая за невежество, потому как ей было важнее донести суть своих всхлипов. — Это его псевдоним.
Игорь, дабы поправить свое покосившееся реноме, тут же отвечал набором банальных общих соображений, что, мол, от гениев не уходят. Мучают и мучаются до упора. Даже если второй тоже гений — все равно. Это как перейти в иную веру — для запредельных женщин. Словом, Игорь лепил что в голову взбредет — а Мила на беду свою, слушала очень внимательно. Пережевывала, соглашалась. Потому что считала, что мужчина все равно умнее, даже если он не эрудит. У него мозг больше! Кажется, как раз в тот вечер первого диспута о превратностях Любови Дмитриевны Мила и Игорь стали более, чем компаньонами. Паритетная основа хрустнула. Даже самым расчетливым и трезвым любовникам сложно блюсти коммерческую дистанцию. И какое же блаженство послать эту дистанцию к черту! Но где блаженство, там и обратные стороны медали. Игорь запомнил запах крема для рук. Он нервировал его, потому что очень похоже пахло на бабушкиных похоронах. Укол, усиливающий ощущения.
Сенситивным натурам — проще говоря, чувствительным особам — необходимо недосягаемое и необъяснимое, как обывателю прогноз погоды. Так и Мила — могла неделями жалеть о погибшем цвете русской словесности. Однако назвать ее витающей в академических облаках было нельзя. Она обладала великолепной интуицией, но как человек, редко упражняющийся в корысти, не умела ею пользоваться. Ее второе “я”, словно лишенное дара речи, брело за телом и отчаянно жестикулировало, подавая знаки, пытаясь предупредить и предсказать. Но Мила не оборачивалась. Она вела себя как тот, кто, чувствуя, что в темной арке его поджидает налетчик с кастетом, начинает напевать “Мурку”... и притом безмятежно идет в ловушку. Таким девушкам непременно нужен бережный штурман — толкователь бессознательных сигналов. Полноте, кому он не нужен...
Собственно, в том и весь Милкин “сглаз”. Тогда можно считать, что все земные твари заражены в разной степени сглазом, как грибком. Вот на какие размышления подвиг Игоря злополучный крем для рук. А Мила моментально распушила у себя за спиной павлиний хвост своего мудрого, но немого интуитивного потока, образно говоря, запела “Мурку”:
— Знаешь, благодаря чему я поняла, что живу неправильно? Благодаря запаху. Когда совсем недолго прожила в одной комнатке. Такой малюсенькой, что пол в ней можно было помыть влажной салфеткой. Одна моя тамошняя соседка была совершенно шикарной барышней. Перед ее комнатой валялись лаковые туфли на шпильке. Такие красивые, но поверженные, опрокинутые. В сочетании с окружающим убожеством от них веяло тоской. И я не понимала — почему эта девушка, обладательница всего безупречного, живет здесь? А еще, когда она готовила, бывало, зайдешь на кухню, а там смесь сладких духов и аромата тушеной капусты... или, чего доброго, примесь чеснока! Представь: симпатичная блондинка в черном, голос с приятной хрипотцой, фигура, вкус... И подвозит ее кто-то на “Инфинити” цвета кофе с молоком. Ну зачем ей эта капуста?!
Игорь потом вставил в сценарий этот мимолетный эпизод, жалея, что кино не затрагивает обоняния, — зато со сценариста-любителя спрос невелик, он может нафаршировать свои экзерсисы хоть “Шанелью”. Но это после, а тогда он рассмеялся:
— А по мне, так уютная картинка. Блондинка с капустой. И что за вопрос, зачем она ей, — чтобы кушать!
— Сколько можно кушать, когда пора действовать! Неужели ты не понял: она живет только ожиданием. Ожиданием того, что ее позовут в даль светлую, пятикомнатную. Ладно, пускай двухкомнатную, не суть. Главное, что она уверена в будущем и ради него терпит временные неудобства. А я тогда чего жду? Меня никто не подвозит на “Инфинити”, мне не светит никаких гарантий. Тогда зачем я терплю все эти диссонансы жизни? Знаешь, я так пронзительно вдруг ощутила, что не надо терпеть, если все твое существо противится настоящему. Срочно выбирайся оттуда, где одиноко, тесно и даже запахи не уживаются друг с другом. И барышне я бы ждать не советовала. Мутное стекло со временем не прояснится. Если человек заставляет ждать и терпеть, скорее всего, с ним ничего не выйдет. Но у женщин своя политика: нельзя торопить, а то спугнешь жениха. Иллюзия! Кто смел, тот и съел.
— А сама-то ты хоть раз попробовала осмелеть?
Мила осеклась, но быстро справилась со смущением. Однако не важно, что она ответила, потому что Игорь и сам знал ответ. Да, она попробовала осмелеть единственный раз — с ним. Ее прозрение посредством шоковой ароматерапии случилось как раз накануне их встречи, перед тем, как она разделила с ним жилплощадь, а потом и ложе. Игорь собственной персоной и есть плод ее смелости. Единственный и червивый. Точнее, мутный.
Почему так? Потому что и его благосклонности пришлось ждать. Мила надеялась — именно надеялась, а не рассчитывала, а грань между этими ипостасями тонкая, — что ее бремя платы за жилье станет меньше или растает вовсе. С того момента, как они с Игорем стали друг другу “мужчиной и женщиной”, а не соседями в складчину. Но... “шабадабада, шабадабада” вышла очень неловкой, и французская кинематографическая цитата была бы здесь неуместна. Здесь, конечно, больше подходят наши русские реалии, пусть и Серебряного века, но родные. Хотя куда нашему деревянному с долларовой плесенью веку до серебра!
В общем, Игорек оказался не на высоте. Видит бог, он не пожадничал, но и у него случилась тонкая грань. Во-первых, не потянул он так сразу. Достаток не поспевал за любовью. Во-вторых, взыграла деликатность, плавно переходящая в малодушие: вот так сразу — и предлагать платить за нее?! Намек на продажность в этом почудился: дескать, если предложить это, стало быть, намекнуть, что она к этому сама вела? Еще нельзя забывать, что подлая мыслишка о том, что так оно могло и быть, промелькнула. Хотя в тот момент Игорь торопливо замял в себе гнусные подозрения. Нет-нет, инициатива целиком была на его совести. Но опытные старшие товарищи всегда напирают на женское коварство под личиной хрупкости и наива. Эта личина — непременное пугало их историй, словно ограбление, называемое на жаргоне “на плечах”. Старая, но надежная разводка для доверчивых — даже лень ее пересказывать. Звонок в дверь, подходишь к глазку, видишь в нем девушку в халате, которая представляется новой соседкой и лепечет о помощи. Отвратительно, что и дети могут вплетаться в ее аргументацию, и тогда — пропал добрый лох. Он отворяет дверку и огребает по полной от добрых молодцев, что прятались сбоку.
Даже в преступной схеме неблаговидную роль играют все те же тетки в халатах. Зерно, посеянное Милкиными рассказами, проросло — у Игоря появился устойчивый рвотный рефлекс на безобидную домашнюю одежду. Он даже не женился до сих пор из-за своей идиосинкразии. И женщина была подходящая, и срасталось все, вплоть до квартирного вопроса, — но эти ее халаты испортили все дело. А ведь она мнила их орудием соблазнения. Ох... ради бога, но только в следующей жизни. В нынешней остался шрам. И пусть за это бегство чуть не из-под венца Игоря проклинали близкие друзья, родственники, а также упомянутые нудные старшие товарищи и весь клан несбывшейся невесты, но жених не нашел в себе сил одуматься и вернуться. Мила проросла в нем ненавистью к халатам, проросла и аукнулась, отомстила.
Однако прочь лирические отступления, они совсем о другом времени и месте. Прежде чем мстить столь окольно и непреднамеренно, Мила долго терпела и ждала. Любила. Какое-то недолгое время они с Игорем совпадали на все сто. Есть неопровержимый признак подлинности потрясения — от страсти почти не осталось вещественных доказательств. Великие события частной жизни почему-то не оставляют материального следа — как сгоревшая лужица спирта на журнальном столике. От самых любимых людей, ушедших из поля зрения, исчезнувших или умерших, — ничего на память, в лучшем случае безделица, которую никак не приспособить в хозяйстве. Дырявый шарфик или кассета с таким же рваным джазом, которую и прослушать уже не на чем, или часы, не поддающиеся починке. Даже ни одной путной фотографии — чисто метет судьба. А быть может, Игорь — исключение из правил, и причина в том, что он слишком хороший упаковщик, отсекающий все лишнее, даже драгоценное лишнее?
Зато остаются фрагменты на внутренней непрерывной кинопленке. Один дождливый день, из тех, чья избранность логически необъяснима. Одна страница, вырванная из книги... Пошли вместе в магазин, купили ватные палочки для ушей, какую-то полуфабрикатную снедь, чтобы долго не готовить, — бифштексы, щедро сдобренные пятнышками петрушки и укропа, рис, сахар, веточку винограда, — и одно пирожное шмякнулось на пол, но не растворилось бесславно на слякотном полу — его подъел энергичный и напряженный от интереса к миру молодой стаффордширдский терьер. Пошел мокрый снег, и все вдруг изменилось, захотелось смотреть кино, зашли в соседний ларек с аудио-видео, и молодой продавец с серьгой в виске не знал, кто такие Танго и Кэш, что простительно, и Мила все равно хотела другой фильм. В результате зацепили какую-то махровую классику вроде “Касабланки” и “Джентльмены предпочитают блондинок”, вышли на свет божий — а там ветер, снег, вполне живописное ненастье. Игорь даже озяб и, наклонив голову, пытался застегнуть молнию на куртке, но никак не мог попасть в пазуху бегунка от слезившихся глаз. А дома немного помучились с Милкиным недомоганием, у нее заболел по-женски живот, и она стремилась его греть, а Игорь настоял, что в таком случае надо, напротив, прикладывать холод — неужели она этого не знает? Но Мила настаивала на том, что ее организм подчиняется немного другим законам. Игорь наковырял льда из формочек в морозильнике, сложил их в пакет и положил Миле на живот. Она лежала с печальным и покорным видом, пока талая вода не начала просачиваться из маленькой дырки и стекать на простыню. Потом боль утихомирили таблеткой, примирились на фармацевтической пользе и стали смотреть старинные киношедевры. Обычный выходной. Оказывается, счастливый...
Мила любила повторять, что лучшие моменты жизни должны “настояться”, чтобы получить свой почетный статус:
— Однажды для поднятия настроения мне захотелось вспомнить свои “самые любимые дни”. Такие... ничем не замутненные, понимаешь? И я нашла их! Два — точно. Не в детстве, нет — это было бы слишком просто, а в недалеком прошлом. И это абсолютно не похожие друг на друга события. Одно из них — просто спонтанная вечеринка, каких миллион случается. Но в ней была неуловимая изюминка — единение со всеми вокруг, благодатная почва для симпатий и удивительная вседозволенность лично для меня. Резвись — и никто тебя не одернет, и никто не перебивает, и ни за кем не надо следить, чтобы не напился. Короче, праздник Маугли. Много новых людей, с которыми я поехала в незнакомый дом, где слушали бесконечно один хит сезона. Точнее, один парень переводил его с английского специально для меня и поправлял произношение, терпеливо поправлял, без гонора, хотя это бесполезняк, ты знаешь, у меня артикуляция настроена на романские языки. И сколько бы я его ни просила — он послушно повторял снова и снова. Может, секрет в том, что тебе как младенцу разрешают бесконечно выбрасывать игрушку из кровати, и кто-то любящий и терпеливый ее подбирает? Впрочем, нет, это редкое мгновенное слияние интересов. И что немаловажно, ни к чему не обязывающее. Заметь, никакой любви там у меня не началось — но это было лучше, чем любовь. Фантастическая точка пересечения любви и свободы. Кто бы мог подумать, что я буду вспоминать тот день как подарок! А название песни переводилось как “Я увидел тебя танцующей”, кажется...
— А другой день?
— Тут тихая радость: мама купила мне торт с желтым кремом в честь моего поступления в университет. И все, обрыв пленки. Только сладкое желание вернуться в кадр. Это странно: из универа я быстро перевелась в другой город, крем с красителями давно мне противен, а вот поди ж ты, вспоминаю... Может, все дело — в невозможности объяснить?
Игорь кивал, хотя думал иначе. “Лучше, чем любовь” — в этом причина. Для Милы любовь — трудная работа. До Игоря у нее был долгий и трудный роман, описание которого органично вплетались в бури Серебряного века. Потому как на всю эту литературщину ее подсадил любимый мужчина из породы книжных исследователей, для которых люди-легенды, несомненно, ценнее, чем все прочие. Звали его Семен, он же Сёма, Сэм и Семэн, к чему Мила неизменно прилагала, естественно, цитату: “Семэн, засунь ей под ребро”. Водилась якобы за ним эта нехитрая кликуха, которую мог себе любой Семен присвоить. Тип интересный, эрудированный и по-своему невыносимый. Нет, это никак не выделяет его среди прочих — у каждого свои пороки. И разве не стоит быть благодарным тому, кто открывает для тебя миры? За это он много чего требует взамен, но иначе и быть не может. Мила так и не сбросила своего обидчика с пьедестала, хоть он ее и прогнал. Игорю почему-то эта гигантская тень из прошлого совсем не мешала. Она даже инфернально украшала и обостряла реальность, как статуя Будды.
— Он говорил: чтобы помолодеть, надо читать Цветаеву. Есть поэты для юности, для зрелости и для позднего просветления. Семэн фанатично верил, что эта классификация не условность. Магия слова даже морщины разглаживает. Но... как Сэм не уставал предупреждать, проявляются и прочие, уже отягчающие обстоятельства. Ведь молодеть опасно. Молодость — не только свежесть тела, это еще и перепады настроений, болезни роста, уязвимость физическая и душевная, суицидальные порывы, страх, что тебя не любят, муки выбора, ссоры с родными, сомнительные знакомства, первые предательства, непонимание близких, космический ужас одиночества... Сэм говорил, что женщины рвутся помолодеть, потому что у них короткая память. И что надо любить свои морщины. Но это как раз не новость. Все равно многие с его подачи увлеклись стихами Марины Ивановны. Даже, представь себе, консьержка!
— И что — она сильно помолодела?
— Как тебе сказать... она получила роль в фильме. Неожиданный поворот! У Сэма во дворе снимали кино, и нашу тетю Василису сняли в эпизоде. Мы думали, это лажа какая-то, но Сэм мне рассказывал, что бедолага теперь реально мелькает в сериалах.
Пока Игорь с Милой вели речь о непредсказуемом воздействии поэзии на консьержек, о радостях и сложностях любви, об алхимии земного счастья, о капусте, дорогих машинах, лакированной обуви, халатах, мутных стеклах — пока они упоительно жили в унисон, над ними сгущалась туча. Она пришла с той стороны, с которой надо было ожидать, но Игорь позволил Милкиным цитатам и своему неизбежному киноэскапизму затуманить бдительность. Даже теперь, нашпиговав свой квазисценарий милыми подробностями, он не решался перейти к кульминации. Хотя если бы не она, то не стоило бы и ворошить заурядный роман, каких тысячи у малых сих.
Итак, вместо эмпиреев надо было бить тревогу под единственно верным слоганом незабвенного Бернса в исполнении Калягина. Любовь и бедность, конечно! И никакая не свобода. И приземленный исход. Чувственный наплыв влегкую снес хлипкое материальное равновесие. Мила потеряла работу. А Игорь — часть заказчиков. Не то чтобы он ушел в разгул и безделье, но перестал цепляться за сферу поденного ремесла. Она сразу ответила ему взаимным охлаждением. Не в пример ей разгорячилась арендная плата за квартиру. Хозяйка квартиры, подозрительная ведьма, насторожилась, когда Игорь два месяца подряд просил отсрочки платежа. Точнее будет сказать другое: старуха почуяла коммерчески невыгодную ей любовную связь. И поднесла к злому глазу гипотетический монокль, чтобы разглядеть поближе кандидатку на уничтожение. До сего момента она и знать не знала Милу, и в квартиру не наведывалась. Игорь встречался с квартировладелицей в метро либо изредка заезжал к ней домой. Она забирала деньги и жаловалась на тяготы и заботы современной старухи-процентщицы. То бишь пенсионерки-рантье. Увидев ее впервые, Игорь и его тогдашний компаньон, хлипкий ботаник, прониклись скоропалительной надеждой на то, что дама преклонных лет и немощного здоровья не станет большой помехой своим квартирантам. Так и было до недавнего времени. Старуха если ворчала, то умеренно. Смена Игоревых напарников ее не смущала, пока не била по карману. Теперь же Игорь узнал разные лишние для него подробности о том, что муж хозяйки в своем институте зарабатывает ничтожно мало, сын лодырь и наказание семьи, а сама она больна всем списком смертельных болезней. И не стоит думать, что при таких обстоятельствах она может позволить себе роскошь благотворительности в адрес пары без неопределенных занятий. “А эта девушка — она кто? Она не наркоманка? У нее есть прописка?..” Конечно, девушка для ведьмы — всегда корень всех зол. У нее срочно надо отобрать красоту и рыцаря. В нынешних реалиях делается проще — отказ от дома без объяснения причин, и трепетное благополучие принцессы рушится само собой.
Мила не бездействовала и не безмолвствовала. Она делала что могла. Но у нее не получалось. Борьба с ведьмами — не ее стихия. Экстремальный режим, связанный со срочным изыманием из запаздывающей мировой энергии определенной суммы денег, не всякой барышне под силу. Для успеха в этих делах надо заматереть и закалиться. А Мила растерялась и, конечно, возлагала надежды на мужчину. Что Игоря, как ни стыдно теперь в этом признаваться, раздражало. Сколь бы ни было силы в волшебных рыцарских мечах, в острый момент хочется видеть рядом боевую подругу, а не субтильный кладезь культурного наследия. Игорь и без того брал все на себя — могла она хотя бы быть благодарной?! Мнения опытных и неопытных, старших и прочих товарищей по данной коллизии разделились. Одни считали, что назвался груздем — надевай лямку материальных забот. Другие... имеет ли смысл воспроизводить реплики от лукавого? Понятное дело, что всегда есть отходные пути оправдания. Вина — это зверек, которого мы все мечтаем сбыть в хорошие руки, где он надежно устроится на длительный срок. И руки век пребудут виноватыми. Мила — лучший кандидат на эту участь.
Может, вышло бы иначе, не взыграй в Игоре гипертрофированный комплекс защиты, от которого он перенапрягся и в сердцах счел: “Гори оно синим пламенем!” Будь он спокойней и расчетливей, он уговорил бы Милу не рвать по живому, не собирать в истерике вещи и с пониманием реагировать на фразу: “Временно поживем отдельно”. Ведьмушка ведь не успокоилась, завысив сумму. Это была только первая ласточка, первое злодейство. Вторым — уже не ласточкой, скорее стервятником, — стал “конец фильма”. Требование покинуть квартиру в течение недели. Даже месяца не дала гадина. Хотя Игорь ездил к ней, падал в ноги, уламывал и взывал к милосердию и человеколюбию. Но бабка, видно, плотно запаниковала, ударилась в маразм, путалась в показаниях, подкрепляя свое решение то внезапной женитьбой сына, то общим повышением цен, о коем ей поведала знакомая риэлторша.
Игорь приехал после поражения измотанным, но держался. Хотя он не ожидал столь глухого фиаско, до сей поры не сомневаясь в своем навыке убалтывания. Срочно обзвонил пол-Москвы в поисках временного пристанища, лазеек, нор и неожиданных решений. Предлагал Миле какие-то невообразимые избушки лесника. Срочно возобновил даже самые эфемерные рабочие контакты. Пока он действовал, любимая обреченно молчала. Она видела только одну грань происходящего, самую пессимистичную, гнусную и лживую, которая, видно, проступала сквозь Игореву бурную кампанию по спасению утопающих. Может, он и обронил предательское словцо в одну из перепалок. Мила тогда вспылила на фразу “Все в доме зависит от женщины”. Расхожий штамп, в который, признаться, Игорь верил и теперь. Хотя, наученный горьким опытом, держал свои гендерные заблуждения при себе, ибо не принесли они ему счастья. Мила мало того, что не пропустила мимо ушей несвоевременную банальность, — в ее воображении она мутировала и предстала в новом качестве. В результате, как змея из черепа, выползла главная червоточина конфликта: Мила уяснила, что Игорь косвенно винит ее в жилищной неурядице. Не случись этой встречи, жил бы парень, не тужил. Но появилась девушка, “порченая”, невезучая, и ее захотелось спасти, и задача оказалась слишком сложна, не готов он оказался с места в карьер, без клятвы и венца, быть вместе и в горе, и в радости. Так ведь?
“Капустная” блондинка, которую никак не мог окончательно предпочесть джентльмен на “Инфинити”, убедила Милу, что мутное стекло не прояснится. И посему никаких промедлений там, где тебе плохо. Согласно усвоенному принципу Мила и поступила. Она не стала ждать, пока Игорь найдет аварийное гнездышко для их страсти, — а он его все-таки нашел! Но вселился туда один. Потому что Мила вернулась к Сэму. Он ее принял. Вполне интеллигентская переменчивость: шлюзы закрываются, шлюзы открываются. Тем более что воспитателю консьержек потребовалась помощь в написании революционной диссертации по женским типажам у Брюсова.
— Да, о параллели “Рената — Нина Петровская” и без того много написано и сказано, но Сэм нашел очень необычный и главное — практически применимый угол зрения, — сообщила Мила, задыхаясь от садистски радостного возбуждения.
Она ведь честная была, ничего не скрывала, подала свой уход как подарок, избавление от лишних хлопот для запутавшегося Игореши, такого необразованного, никчемного, слабого. У него ни квартиры, ни гуманитарной эрудиции, и он тщетно притворяется всемогущим. А я, дескать, не такая уж и гусыня, раз мне нашлось место под солнцем и без твоих потуг вперемешку с попреками!
Издевательские сентенции — разумеется, Игорева расшифровка мизансцены. У Милы была своя правда. Обычное скрещение правд. Эх, Мила, Людмила Алексеевна, душа бедовая. Нашли вы — опять цитата, если угодно, — не место под солнцем, а пустили вас погреться на чужое полотенце. До первого похолодания, душенька, до первой грозы...
Не мировая энергия запаздывает, Мила, а ты торопишься.
...Обошлись на прощанье без ликбеза, хотя Игорь, разумеется, не читал “Огненного Ангела” и был не в курсе, кто такая Петровская. Ему и без нее хватило потрясений. Через три дня он, донельзя издерганный и пропащий, убил человека…
Этот засидевшийся в доцентах пожилой халтурщик вызывал ленивую симпатию. Игорь давно смирился с такими соскребателями халявы — хотя бы никого не подставляют. Добывают свой хлеб, как умеют, учат пустоте, но ведь и большего не обещают. Сам Игорь попал в эту аудиторию только потому, что старая боевая подруга от непредсказуемо христианских побуждений подарила ему на день рождения... курсы начинающих сценаристов. Она, конечно, извинялась за свою доморощенную оригинальность, за оскорбительную неуместность — нашла, мол, начинающего! Но не пропадать же добру. Досталась ей бесплатная оказия для узкого круга к кому-то приближенных, а ей она ни к чему. Игорек в славные времена, лет пятнадцать назад, писал — не дописывал киноповести: “Ведь было же, вспомни!”
Игорь не отпирался. Было дело, графоманствовал, приукрашивая выдумки приправой “кино-” из ребяческого понта. Восторженно выписывал никогда не виданные им пейзажи: в белесой дымке Арарат или ванильные рассветы Антиба. Да кто не грешен по молодости... но та струна, похоже, не порвалась, раз он принял навязанное благо. Послушался. Потрусил на окраину города, втянулся. Курсы меж тем назывались “Как сочинить Гамлета за 30 дней”. Стыдно произнести. Затея с душком лихих девяностых. Но боевая подруга не старела душой, как ветеран, все крутила педали на тренажерах для мозга.
— Не смущайся, это всего лишь ассоциация с поговоркой “за неделю Гамлета на суахили можно перевести”, знаешь, да?
Игорь кивал с вежливым демонстративным равнодушием. В ту осень ему было до омерзения одиноко в Москве.
Или это не его фраза и не про ту осень. Милка так говорила — а он не очень внимательно ее слушал. Точнее, давал ей выговориться после черной полосы, но не вникал. Они только-только познакомились тогда и еще не знали, чем обернется знакомство, и, как водится, на главное глядели вскользь. Зато теперь Игорь жадно выковыривал все детали, застрявшие в сгнивших резцах памяти, развлекал себя во время полусонной дороги на предпоследнем метро. Дрема, невольная игра пассажиров в бутылочку, когда бродячая пивная тара катается из угла в угол, — и шквалом обрушивающееся прошлое, и не отпущенный, не отмоленный грех. Все это Игорь пытался уместить в сценарный формат, и не понимал, зачем это ему, и одновременно возгорался неожиданно тонизирующим, бодрящим азартом. Хотя бы таким способом исповедоваться, выплеснуть, сознаться. Вальяжный доцент, ведущий курсы, дал задание: написать так, чтобы он, Его величество, поверил. Напоминало дешевое шоу, но чего ждать еще от свалившихся на голову гамлетовских курсов.
— Дайте мне откровение, удивление, слезу, хохот, — что угодно, но чтобы сама жизнь обрушилась... чтобы тряхнуло, и перевернуло, и навсегда бы меня сделало иным... как воду после крещения. Пусть это будет сыро и шероховато, пусть требует доработки — но красота замысла проступает. В общем, вы меня поняли.
Поняли и принялись кормить сырой “рыбой”. Обыденная ловушка — позволение незавершенности. Здесь не прокатит прелесть этюда, фрагмента. И красота замысла не проступит, пока не пройдешь окончательные родовые муки. Нельзя родить ребенка наполовину. Поэтому Игорь подготовил свое болезненное творение одним из последних, зато оно было завершенным, даже излишне завершенным, — многие зевали, потому что приходилось слушать всех. Доцент, с полным правом позволяя себе непрофессиональный подход, перебивал, ерничал и делал вид, что учит динамике, агрессивному захвату интереса потребителя, — словом, “западному” прагматичному подходу. Без длиннот, статичностей и прочей зауми. Многие клевали на его шашни с аудиторией — как-никак лучшим обещали открыть дверцу в заветный киномир, оказать протекцию и разные другие сырные объедки из мышеловки. Ну-ну. Игорь лепил свою “красоту замысла” без столь смелых прикидок на будущее. Пусть будет, напишется, завалится за печку — а через века какой-нибудь Шлиман, прости Господи, откопает Игореву рукопись или инопланетяне расшифруют. Во всяком случае, лучше, чем ничего. Хотя бы в кругу друзей-неудачников оправдание своему краху. Потерпевший — лучший танцор, оправдание — готовый тост. Вот, господа, я использовал данный мне шанс, давайте выпьем за то, чтобы нас, как Баха, вспомнили через сто лет. Или хрен с ним, обнимем тростник и уйдем в хаос, ничем не потревожив вселенную?
Игорь написал. Теперь, изрядно отточившись с давних золотых времен, он не рисковал обозначать жанр. Никаких уже киноповестей и тем более сценариев. Просто история — а там хоть горшком назовите! История о происшествии, таком далеком и странном теперь…
Итак, неважно, сколько лет назад, Игорь, патлатый, заводной и неунывающий, был вынужден покинуть съемное насиженное гнездо. Цены взлетели, и назрело старинное бродяжническое решение найти компаньона, чтобы поделить ежемесячное ярмо на двоих. И что-то масть не покатила, и “подельник” в сети шел какой-то ненадежный, и мироощущение, как тонконогий треножник, зашаталось. В такие моменты легко запить, учитывая вредоносное межсезонье, но знакомцы бросили Игорю соломинку в виде “не мальчика, но девочки”. То есть Милы, прихрамывающей барышни с дружелюбными глазами.
Говорят, Пророк влюбился в походку Айши, увидев ее впервые ребенком. Мила ходила так, словно ей это занятие непривычно. Словно она ходит по горячему песку. Словно она подросток, которого впервые вывезли на море. Подросток чахоточный, но выздоравливающий. И в этой обнадеживающей ноте все дело!
Хотя, впрочем, затяжные описательные цепочки — неизбежные шлаки сочинителя. Возможно, все куда проще. Просто бывает так, что недуг не настораживает, а располагает. В детстве Игорь обожал подругу родителей, справную хохотушку, страдавшую артритом, язвой, ревматизмом и даже туберкулезом костей. Некоторые женщины красиво и завлекательно болеют. Вокруг них клубится необъяснимая удача.
Мила милосердно завершила собой текучесть ненадежных компаньонов. Хотя воображение рисовало совсем иной фоторобот надежного соседа, который наконец-то будет без закидонов. Например, справный менеджер досемейного образца или тертый интеллигентный гастарбайтер, каких полно вопреки предрассудкам коренного населения столицы. Или даже молодая пара без претензий, почему нет? Игорь умел уживаться и делил пристанище со многими типажами. Но знакомцы порекомендовали Милу, и Игорь подумал: нехай, let it be, лишь бы не доставала. А то есть некоторые, брезгливо принюхивающиеся к пепельницам и случайно оставленным носкам в ванной. И никакая чистота намерений — в том смысле, что вот-вот собирался помыть-постирать, — их не убеждает.
Ладно, бытовуха за кадром, тем более момент тут спорный, потому что Мила была как раз из принюхивающихся. Но не осуждающих. Она замечала промахи и прощала. Но замечала! То есть платформа для напряжения имелась. И волну легкого беспокойства Игорь ловил, но не придавал ей значения, потому что Мила была совсем не опасной. Без двусмысленностей и ловушек.
— Неужели мальчики тоже боятся девочек? — смеялась она, когда Игорь рассказывал ей свои тайные мысли, а она признавалась в обонятельном шпионстве за ним и более тяжких подозрениях.
— Еще как! Но не все. Есть старые бойцы без страха и упрека.
— Голубые, наверное, да?! С ними, пожалуй, опаснее, чем с обычными мужчинами.
— Да почему же?! — изумлялся Игорь
— Потому что принюхиваться буду уже не я, а ко мне. Известное дело, они чистюли.
Совместное существование без совместной жизни — дело тонкое. Подчиняется оно порой неожиданным закономерностям и вряд ли приводит к пленительному результату. Разве что изредка, по прихоти рока. Как говорил общий приятель Милы и Игоря, с легкой руки которого они и сошлись под одной крышей, “бесплатная баба дороже обойдется”. Это он о выгодах продажной любви, в которой сек не более, чем овца в теореме Гаусса, но теоретизировал густо. “Любовница дороже проститутки, жена дороже любовницы”. Сам теоретик много лет уж не имел ни первого, ни второго, ни третьего. Жена, правда, маячила, но уже бывшая и рассерженная до крайности скупостью и вредностью экс-супруга.
— ...а он теперь работает Петрухой в ресторане “Белое солнце пустыни”, — сообщила Мила. — Очень доволен.
— Кем-кем он работает? — удивился Игорь.
— Таким человеком в белой форме, в портянках, с игрушечным ружьем, который встречает посетителей, открывает им двери машины и оказывает всяческое почтение.
— М-да. Хотя почему нет... снобиссимо ему! Человечек этот всегда алкал бомонда и наконец получил его.
— Да, вот только вчера рассказывал, что нес огромный букет цветов, подаренный известной депутатше, и якобы ее ущипнул.
— Эротические фантазии у него такие же плоские, как птолемеевская модель Земли. А почему Петруху не могли выбрать помоложе?
— Там есть двое молодых сменщиков, но он считает себя лучшим.
В жизни всегда есть место социалистическому соревнованию, в этом Игорь давно убедился. Так вот, “Петруха” еще в лохматые годы стал пионером эмансипации. В том смысле, что выступал за финансовое равенство полов. Через него, зануду грешного, неисповедимыми путями Игорь получил Милу, отношения с которой начались с самой что ни есть паритетной основы. Все как мечтал жадный губастый Петруха. Но слишком поздно Игорь начал задумываться о том, такой ли уж вздор нес любитель депутатш. И, возможно, стоит принять материальное равенство априори, а не метаться от него к схемам традиционно патриархальным?
Кому как, а Игорь не решался. Когда женщина сама за себя платит и табачок врозь — может ли взрасти на столь прагматической закваске чувство? Понятно, что оно, как багульник, может взрасти на чем угодно. Но все же не противоречит ли это житейскому миропорядку? И не исключено, что любовное притяжение, которому Игорь впоследствии присвоил чуть ли не первое место среди своих страстей, — всего лишь тривиальное добрососедское любопытство... Ведь, живя рядом с Милой, Игорь знал ее глубинные, сокровенные подробности — но не знал куда более поверхностных слоев естества. Что порождало томление, и неловкость, и смутную тоску, и всевозможные сиюминутные, но цепкие догадки, от которых хотелось избавиться разом. А для этого путь один — спровоцировать близость. Благо, что это было нетрудно: Мила не из тех, кто упорствует в отказе, если мужчина ухаживает интеллигентно. Интеллигентность в данном случае — всего лишь ненавязчивость и необременительная степень великодушия. Иными словами, фикция. Но Мила не зрит в корень, она храбро идет в ловушку и честно мотает “срок”. Срок любви, если угодно, пока не наступит амнистия. А пока она не наступит, то срок все длится и длится, потому что сердце человеческое — как в детстве избитый зверь — не идет в незнакомые руки.
Бог с ним. Все это к тому, что по тогдашнему недостатку опыта Игорь сомневался в том, что “удобные” отношения с Милой не суррогат. Сомневался на первых порах, а когда его уже закрутил любовный вихрь, сомнения вышли боком. Ныряя в стихию, надо сразу отдаваться ей, расслабленно и свободно. Даже самый крошечный осадок недоверия сковывает тело, мешает правильной траектории. Но... вот эту самую траекторию испортила жилищная предпосылка. Смазала впечатление. Игорю, идиоту, видите ли, не хватало поначалу спонтанности и непреднамеренности! По прошествии эпох и катаклизмов он понял, как был чудовищно не прав в своих сомнениях. Господь предоставил “удобство” как небесный подарок, а одаряемый тщательно осматривал зубы дареного коня. Стоит ли удивляться усталости Всевышнего после такой неблагодарности. Не понятая и не принятая адресатом удача горчит на губах у судьбы...
“Петруха” — вот кто оценил бы шанс по достоинству! Но зато цинично испортил бы красоту момента. Мысль о возможной близости Милы и этого брюзги представлялась мерзкой. Но так уж повелось: либо красота момента, либо его выгода. “Петруха” выбирал последнее. Теперь уж Игорь с ним соглашался и был готов последовать приземленной мудрости — только момент больше не возвращался.
Оставалось возвращать его мысленно. Самой сладкой была увертюра — лучшая часть наших романов, сродни пятнице, за которой еще два блаженных выходных. Сошлись компаньоны-соседи-любовники на общей теме. В угоду Миле, привязанной к страдальцам и гениям Серебряного века, и в частности, к беспощадной Нине Берберовой, тему можно было бы обозначить как “Люди и лоджии”. К Берберовой, к ее писаниям и творению “Люди и ложи” возвращались неминуемо, когда намечались разногласия. Мила вообще любила примешивать к реальности разных именитых призраков и доживающих свой век патриархов, привлекать их в помощь своей риторике, аргументы от них считала неоспоримыми и очень удивлялась тому, что для Игоря, бывшего не слишком в теме, они не авторитеты.
— Странно. Во многом ты разбираешься, как культурный человек...
Спасибо и на том. Во многом — значит, в мирском, в житейском. То есть не в ложах, но лоджиях. В хозяевах и их квадратных метрах. В старухах-процентщицах или милосердных попустителях, жадных рантье или рабочих лошадках, дельцах или благодетелях... Наконец, в соседях — красавицах и чудовищах. На одну красавицу сто чудовищ, увы! Тут как раз беспощадность — столь ценимая на гамлетовских курсах и присущая несравненной госпоже Берберовой, — как нельзя кстати. Страшные женщины квадратно-халатной комплекции заклевывают чужих птенцов. Таких, как Мила. Она, можно сказать, образец дичи для этих махровых тумбочек с тяжелой коридорной поступью. А уж эта поступь... Шаги по коридору, если вспомнить историю ХХ века, звук зловещий. Генетическая память его инстинктивно отторгает, тем более память чувствительных особ. Им не место в коммуналках, где шагают тетки, хранительницы традиций НКВД. Они тоже ходят и стучат в двери. Не ведут на расстрел, конечно, но смысл их существования тот же, что и у карателей: не давать свободы, вытоптать душу, посеять страх и безнадегу. Ведь коммунальные бои не приводят ни к чьей победе, борьба с хамами, скандалистками и алкашами сродни неравной схватке с режимом. Впрочем, столько спето об этом! Да и женская дедовщина — тема вроде бы известная, но для сценариев неудобная. Чернуха из моды вышла, — разве что устроить бурлеск, комедию в духе “Волшебной силы искусства”.
Но Мила могла часами вспоминать о мытарствах по гарсоньеркам, “комнаткам для прислуги”, как называла свои адреса. Выговаривалась Игорю, потому как уже мыслила его защитником своим. И надо признать, делала это небесталанно. Из жестоких теней вдруг неожиданно проступал выпуклый добрососедский образ. Скажем, муж Иры, добрый армянин. Просачивался сложный эпитет единым словом и начинал жить своей жизнью, и вот уже Игорю казалось, что в унылых коридорах одно спасение — пожилой кавказец и его жена, молочная, рязанская и добрая, и их темно-вишневая дочь с колокольным голосом. Чудесная семья, но не заправилы, конечно. Ангелы без полномочий. Они одни на сотню демонов. Но если бы их не было, то какой смысл вообще жить на свете?
— Тебе нельзя было селиться в таких ульях, Мила. Неужели не ясно?! Надо было искать такой же, как у нас, вариант, в складчину с подругами, с надежными людьми.
— Всякое было. Сам знаешь, случается затык, ищешь — и не находишь. Когда не надо — пожалуйста, ворох предложений. А понадобилось срочно — тишина. И еще такой чувствительный момент. Я его называю “запаздывание мировой энергии”. После того, как ударили по рукам и деньжищи перетекли из твоего прохудившегося в тугой хозяйский карман, — надо, чтобы теперь не выскочил, как черт из табакерки, тот вариант, о котором мечталось. За неимением его в нужную минуту ты снимаешь что попало, то есть меньшее из зол. И опа — вдруг жирный алтын! Но деньги-то уже отданы, манатки перевезены... Потому лучше и не знать о том, что потерял, чтобы локти не грызть. Признайся, у тебя так бывало?
Игорь кивал и хмурился. Мировая энергия порой так чудит, что запаздывание — еще пустяк. Тревожило другое — Милу словно бы сглазили. Игорь стыдился за бабий жаргон, но слова точнее подобрать не мог. Чрезмерная незащищенность? Нет, слишком размыто и отсылает к тургеневским девушкам. Непрактичность, нерациональность? Тоже неточно: Милка при всей ее ломкости прошла огонь, воду — все, кроме медных труб, — и ведь ничего, живет. И запасы делает — правда, смешные какие-то, в пыльных мешочках, как знахарка. Но при простуде ее сыпучие панацеи, корицы-мелиссы помогали. И силенки у нее есть, и интуиция, и уют навести умеет в духе позднего студенчества, но такое вокруг глаз безразмерное одиночество внезапно проступит, что руки опускаются! Чувствуешь — не по зубам тебе, Игорек, эти демоны, эти чудовища вокруг красавицы, что будут похлеще соседушек-хабалок. И в то же время обнадеживающая, “выздоравливающая” ее походка... Она ею шла к тому, кто ее согреет, и кого она согреет, и кто снимет с нее странное заклятье, из-за которого Мила слабела. На житейскую суету она тратила раз в десять больше сил, чем резистентная женщина, в халате или без оного...
Словом, Игорь с первого дня не мог деваться от странного чувства долга пред всей запаздывающей мировой энергией — за эту странную девушку. И этот долг, эфемерный и почти только слегка беспокоящий поначалу, — как кариес — разросся до ощутимо свербящей боли. Но — постепенно. Как любой хронический недуг, боль долго была еле заметной, терпимой, ей приписывались ошибочные причины вроде усталости и обычной для двоих, решивших жить вместе, притирки.
На этом этапе хорошее неизменно затмевает плохое. Рождаются те самые добрые приметы и счастливые символы, которые потом будут долгие годы скреплять союз — или останутся родимыми пятнами после расставания, а для особ чувствительных — рубцами. Особы чувствительные, конечно, запомнят, как Мила, цитату из Джерома К. Джерома: “Когда Джордж кончит жизнь на виселице, самым дрянным упаковщиком в мире останется Харрис”. Лучше не скажешь о переездах, о вечной борьбе мужского и женского — ящиках или сумках. Мила была, как Джордж и Харрис, дурным упаковщиком, и вообще редкая представительница слабого пола в течение жизни может усвоить, что скарб должен иметь геометрически правильные формы, а не расплывчато-сумчатые. Посему Игорь не уставал цитировать “Троих в лодке”, а Мила в отместку преподносила выдержку из диснеевского мультфильма. Что-то вроде: ложитесь, поспите “...и проснетесь здоровым, отдохнувшим чайником”. Не где-нибудь, а именно в “Красавице и чудовище” есть такой персонаж — заварочный чайник. Сплошное переплетение символов. И каждая любовь состоит из цитат, потому что все происходящее у кого-то уже было. Кстати, если без гонора принять данную аксиому, то есть вероятность пережить нечто свое, особенное, — но так ли это необходимо?
Игорь не особенно размышлял о законах любовной композиции. В те недолгие месяцы он был далек от сценарных потуг и со спокойной иронией принимал пристрастия девушки-цитаты. То есть впускал в свою маленькую частную жизнь ветры титанических великих драм Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Сологуба, Ходасевича... — хотя незачем умалять классиков понурым перечислением. Да и Блока, конечно, с Любовью Дмитриевной Менделеевой. Последняя, правда, вызывала у Милы детское отчаяние.
— Почему она не отпустила Блока, не ушла сама, если гнездо не грело, семьи не получалось, а ведь все страдали — и она сама, и Александр Александрович, и хрупкий Боря Бугаев...
— А это кто такой? — переспрашивал Игорь по-профански, забив рот сочнейшей шпикачкой. Что поделать, как-то мимо него прошел один из самых животрепещущих любовных треугольников русской литературы.
— Андрей Белый, — вздыхала Мила, не упрекая за невежество, потому как ей было важнее донести суть своих всхлипов. — Это его псевдоним.
Игорь, дабы поправить свое покосившееся реноме, тут же отвечал набором банальных общих соображений, что, мол, от гениев не уходят. Мучают и мучаются до упора. Даже если второй тоже гений — все равно. Это как перейти в иную веру — для запредельных женщин. Словом, Игорь лепил что в голову взбредет — а Мила на беду свою, слушала очень внимательно. Пережевывала, соглашалась. Потому что считала, что мужчина все равно умнее, даже если он не эрудит. У него мозг больше! Кажется, как раз в тот вечер первого диспута о превратностях Любови Дмитриевны Мила и Игорь стали более, чем компаньонами. Паритетная основа хрустнула. Даже самым расчетливым и трезвым любовникам сложно блюсти коммерческую дистанцию. И какое же блаженство послать эту дистанцию к черту! Но где блаженство, там и обратные стороны медали. Игорь запомнил запах крема для рук. Он нервировал его, потому что очень похоже пахло на бабушкиных похоронах. Укол, усиливающий ощущения.
Сенситивным натурам — проще говоря, чувствительным особам — необходимо недосягаемое и необъяснимое, как обывателю прогноз погоды. Так и Мила — могла неделями жалеть о погибшем цвете русской словесности. Однако назвать ее витающей в академических облаках было нельзя. Она обладала великолепной интуицией, но как человек, редко упражняющийся в корысти, не умела ею пользоваться. Ее второе “я”, словно лишенное дара речи, брело за телом и отчаянно жестикулировало, подавая знаки, пытаясь предупредить и предсказать. Но Мила не оборачивалась. Она вела себя как тот, кто, чувствуя, что в темной арке его поджидает налетчик с кастетом, начинает напевать “Мурку”... и притом безмятежно идет в ловушку. Таким девушкам непременно нужен бережный штурман — толкователь бессознательных сигналов. Полноте, кому он не нужен...
Собственно, в том и весь Милкин “сглаз”. Тогда можно считать, что все земные твари заражены в разной степени сглазом, как грибком. Вот на какие размышления подвиг Игоря злополучный крем для рук. А Мила моментально распушила у себя за спиной павлиний хвост своего мудрого, но немого интуитивного потока, образно говоря, запела “Мурку”:
— Знаешь, благодаря чему я поняла, что живу неправильно? Благодаря запаху. Когда совсем недолго прожила в одной комнатке. Такой малюсенькой, что пол в ней можно было помыть влажной салфеткой. Одна моя тамошняя соседка была совершенно шикарной барышней. Перед ее комнатой валялись лаковые туфли на шпильке. Такие красивые, но поверженные, опрокинутые. В сочетании с окружающим убожеством от них веяло тоской. И я не понимала — почему эта девушка, обладательница всего безупречного, живет здесь? А еще, когда она готовила, бывало, зайдешь на кухню, а там смесь сладких духов и аромата тушеной капусты... или, чего доброго, примесь чеснока! Представь: симпатичная блондинка в черном, голос с приятной хрипотцой, фигура, вкус... И подвозит ее кто-то на “Инфинити” цвета кофе с молоком. Ну зачем ей эта капуста?!
Игорь потом вставил в сценарий этот мимолетный эпизод, жалея, что кино не затрагивает обоняния, — зато со сценариста-любителя спрос невелик, он может нафаршировать свои экзерсисы хоть “Шанелью”. Но это после, а тогда он рассмеялся:
— А по мне, так уютная картинка. Блондинка с капустой. И что за вопрос, зачем она ей, — чтобы кушать!
— Сколько можно кушать, когда пора действовать! Неужели ты не понял: она живет только ожиданием. Ожиданием того, что ее позовут в даль светлую, пятикомнатную. Ладно, пускай двухкомнатную, не суть. Главное, что она уверена в будущем и ради него терпит временные неудобства. А я тогда чего жду? Меня никто не подвозит на “Инфинити”, мне не светит никаких гарантий. Тогда зачем я терплю все эти диссонансы жизни? Знаешь, я так пронзительно вдруг ощутила, что не надо терпеть, если все твое существо противится настоящему. Срочно выбирайся оттуда, где одиноко, тесно и даже запахи не уживаются друг с другом. И барышне я бы ждать не советовала. Мутное стекло со временем не прояснится. Если человек заставляет ждать и терпеть, скорее всего, с ним ничего не выйдет. Но у женщин своя политика: нельзя торопить, а то спугнешь жениха. Иллюзия! Кто смел, тот и съел.
— А сама-то ты хоть раз попробовала осмелеть?
Мила осеклась, но быстро справилась со смущением. Однако не важно, что она ответила, потому что Игорь и сам знал ответ. Да, она попробовала осмелеть единственный раз — с ним. Ее прозрение посредством шоковой ароматерапии случилось как раз накануне их встречи, перед тем, как она разделила с ним жилплощадь, а потом и ложе. Игорь собственной персоной и есть плод ее смелости. Единственный и червивый. Точнее, мутный.
Почему так? Потому что и его благосклонности пришлось ждать. Мила надеялась — именно надеялась, а не рассчитывала, а грань между этими ипостасями тонкая, — что ее бремя платы за жилье станет меньше или растает вовсе. С того момента, как они с Игорем стали друг другу “мужчиной и женщиной”, а не соседями в складчину. Но... “шабадабада, шабадабада” вышла очень неловкой, и французская кинематографическая цитата была бы здесь неуместна. Здесь, конечно, больше подходят наши русские реалии, пусть и Серебряного века, но родные. Хотя куда нашему деревянному с долларовой плесенью веку до серебра!
В общем, Игорек оказался не на высоте. Видит бог, он не пожадничал, но и у него случилась тонкая грань. Во-первых, не потянул он так сразу. Достаток не поспевал за любовью. Во-вторых, взыграла деликатность, плавно переходящая в малодушие: вот так сразу — и предлагать платить за нее?! Намек на продажность в этом почудился: дескать, если предложить это, стало быть, намекнуть, что она к этому сама вела? Еще нельзя забывать, что подлая мыслишка о том, что так оно могло и быть, промелькнула. Хотя в тот момент Игорь торопливо замял в себе гнусные подозрения. Нет-нет, инициатива целиком была на его совести. Но опытные старшие товарищи всегда напирают на женское коварство под личиной хрупкости и наива. Эта личина — непременное пугало их историй, словно ограбление, называемое на жаргоне “на плечах”. Старая, но надежная разводка для доверчивых — даже лень ее пересказывать. Звонок в дверь, подходишь к глазку, видишь в нем девушку в халате, которая представляется новой соседкой и лепечет о помощи. Отвратительно, что и дети могут вплетаться в ее аргументацию, и тогда — пропал добрый лох. Он отворяет дверку и огребает по полной от добрых молодцев, что прятались сбоку.
Даже в преступной схеме неблаговидную роль играют все те же тетки в халатах. Зерно, посеянное Милкиными рассказами, проросло — у Игоря появился устойчивый рвотный рефлекс на безобидную домашнюю одежду. Он даже не женился до сих пор из-за своей идиосинкразии. И женщина была подходящая, и срасталось все, вплоть до квартирного вопроса, — но эти ее халаты испортили все дело. А ведь она мнила их орудием соблазнения. Ох... ради бога, но только в следующей жизни. В нынешней остался шрам. И пусть за это бегство чуть не из-под венца Игоря проклинали близкие друзья, родственники, а также упомянутые нудные старшие товарищи и весь клан несбывшейся невесты, но жених не нашел в себе сил одуматься и вернуться. Мила проросла в нем ненавистью к халатам, проросла и аукнулась, отомстила.
Однако прочь лирические отступления, они совсем о другом времени и месте. Прежде чем мстить столь окольно и непреднамеренно, Мила долго терпела и ждала. Любила. Какое-то недолгое время они с Игорем совпадали на все сто. Есть неопровержимый признак подлинности потрясения — от страсти почти не осталось вещественных доказательств. Великие события частной жизни почему-то не оставляют материального следа — как сгоревшая лужица спирта на журнальном столике. От самых любимых людей, ушедших из поля зрения, исчезнувших или умерших, — ничего на память, в лучшем случае безделица, которую никак не приспособить в хозяйстве. Дырявый шарфик или кассета с таким же рваным джазом, которую и прослушать уже не на чем, или часы, не поддающиеся починке. Даже ни одной путной фотографии — чисто метет судьба. А быть может, Игорь — исключение из правил, и причина в том, что он слишком хороший упаковщик, отсекающий все лишнее, даже драгоценное лишнее?
Зато остаются фрагменты на внутренней непрерывной кинопленке. Один дождливый день, из тех, чья избранность логически необъяснима. Одна страница, вырванная из книги... Пошли вместе в магазин, купили ватные палочки для ушей, какую-то полуфабрикатную снедь, чтобы долго не готовить, — бифштексы, щедро сдобренные пятнышками петрушки и укропа, рис, сахар, веточку винограда, — и одно пирожное шмякнулось на пол, но не растворилось бесславно на слякотном полу — его подъел энергичный и напряженный от интереса к миру молодой стаффордширдский терьер. Пошел мокрый снег, и все вдруг изменилось, захотелось смотреть кино, зашли в соседний ларек с аудио-видео, и молодой продавец с серьгой в виске не знал, кто такие Танго и Кэш, что простительно, и Мила все равно хотела другой фильм. В результате зацепили какую-то махровую классику вроде “Касабланки” и “Джентльмены предпочитают блондинок”, вышли на свет божий — а там ветер, снег, вполне живописное ненастье. Игорь даже озяб и, наклонив голову, пытался застегнуть молнию на куртке, но никак не мог попасть в пазуху бегунка от слезившихся глаз. А дома немного помучились с Милкиным недомоганием, у нее заболел по-женски живот, и она стремилась его греть, а Игорь настоял, что в таком случае надо, напротив, прикладывать холод — неужели она этого не знает? Но Мила настаивала на том, что ее организм подчиняется немного другим законам. Игорь наковырял льда из формочек в морозильнике, сложил их в пакет и положил Миле на живот. Она лежала с печальным и покорным видом, пока талая вода не начала просачиваться из маленькой дырки и стекать на простыню. Потом боль утихомирили таблеткой, примирились на фармацевтической пользе и стали смотреть старинные киношедевры. Обычный выходной. Оказывается, счастливый...
Мила любила повторять, что лучшие моменты жизни должны “настояться”, чтобы получить свой почетный статус:
— Однажды для поднятия настроения мне захотелось вспомнить свои “самые любимые дни”. Такие... ничем не замутненные, понимаешь? И я нашла их! Два — точно. Не в детстве, нет — это было бы слишком просто, а в недалеком прошлом. И это абсолютно не похожие друг на друга события. Одно из них — просто спонтанная вечеринка, каких миллион случается. Но в ней была неуловимая изюминка — единение со всеми вокруг, благодатная почва для симпатий и удивительная вседозволенность лично для меня. Резвись — и никто тебя не одернет, и никто не перебивает, и ни за кем не надо следить, чтобы не напился. Короче, праздник Маугли. Много новых людей, с которыми я поехала в незнакомый дом, где слушали бесконечно один хит сезона. Точнее, один парень переводил его с английского специально для меня и поправлял произношение, терпеливо поправлял, без гонора, хотя это бесполезняк, ты знаешь, у меня артикуляция настроена на романские языки. И сколько бы я его ни просила — он послушно повторял снова и снова. Может, секрет в том, что тебе как младенцу разрешают бесконечно выбрасывать игрушку из кровати, и кто-то любящий и терпеливый ее подбирает? Впрочем, нет, это редкое мгновенное слияние интересов. И что немаловажно, ни к чему не обязывающее. Заметь, никакой любви там у меня не началось — но это было лучше, чем любовь. Фантастическая точка пересечения любви и свободы. Кто бы мог подумать, что я буду вспоминать тот день как подарок! А название песни переводилось как “Я увидел тебя танцующей”, кажется...
— А другой день?
— Тут тихая радость: мама купила мне торт с желтым кремом в честь моего поступления в университет. И все, обрыв пленки. Только сладкое желание вернуться в кадр. Это странно: из универа я быстро перевелась в другой город, крем с красителями давно мне противен, а вот поди ж ты, вспоминаю... Может, все дело — в невозможности объяснить?
Игорь кивал, хотя думал иначе. “Лучше, чем любовь” — в этом причина. Для Милы любовь — трудная работа. До Игоря у нее был долгий и трудный роман, описание которого органично вплетались в бури Серебряного века. Потому как на всю эту литературщину ее подсадил любимый мужчина из породы книжных исследователей, для которых люди-легенды, несомненно, ценнее, чем все прочие. Звали его Семен, он же Сёма, Сэм и Семэн, к чему Мила неизменно прилагала, естественно, цитату: “Семэн, засунь ей под ребро”. Водилась якобы за ним эта нехитрая кликуха, которую мог себе любой Семен присвоить. Тип интересный, эрудированный и по-своему невыносимый. Нет, это никак не выделяет его среди прочих — у каждого свои пороки. И разве не стоит быть благодарным тому, кто открывает для тебя миры? За это он много чего требует взамен, но иначе и быть не может. Мила так и не сбросила своего обидчика с пьедестала, хоть он ее и прогнал. Игорю почему-то эта гигантская тень из прошлого совсем не мешала. Она даже инфернально украшала и обостряла реальность, как статуя Будды.
— Он говорил: чтобы помолодеть, надо читать Цветаеву. Есть поэты для юности, для зрелости и для позднего просветления. Семэн фанатично верил, что эта классификация не условность. Магия слова даже морщины разглаживает. Но... как Сэм не уставал предупреждать, проявляются и прочие, уже отягчающие обстоятельства. Ведь молодеть опасно. Молодость — не только свежесть тела, это еще и перепады настроений, болезни роста, уязвимость физическая и душевная, суицидальные порывы, страх, что тебя не любят, муки выбора, ссоры с родными, сомнительные знакомства, первые предательства, непонимание близких, космический ужас одиночества... Сэм говорил, что женщины рвутся помолодеть, потому что у них короткая память. И что надо любить свои морщины. Но это как раз не новость. Все равно многие с его подачи увлеклись стихами Марины Ивановны. Даже, представь себе, консьержка!
— И что — она сильно помолодела?
— Как тебе сказать... она получила роль в фильме. Неожиданный поворот! У Сэма во дворе снимали кино, и нашу тетю Василису сняли в эпизоде. Мы думали, это лажа какая-то, но Сэм мне рассказывал, что бедолага теперь реально мелькает в сериалах.
Пока Игорь с Милой вели речь о непредсказуемом воздействии поэзии на консьержек, о радостях и сложностях любви, об алхимии земного счастья, о капусте, дорогих машинах, лакированной обуви, халатах, мутных стеклах — пока они упоительно жили в унисон, над ними сгущалась туча. Она пришла с той стороны, с которой надо было ожидать, но Игорь позволил Милкиным цитатам и своему неизбежному киноэскапизму затуманить бдительность. Даже теперь, нашпиговав свой квазисценарий милыми подробностями, он не решался перейти к кульминации. Хотя если бы не она, то не стоило бы и ворошить заурядный роман, каких тысячи у малых сих.
Итак, вместо эмпиреев надо было бить тревогу под единственно верным слоганом незабвенного Бернса в исполнении Калягина. Любовь и бедность, конечно! И никакая не свобода. И приземленный исход. Чувственный наплыв влегкую снес хлипкое материальное равновесие. Мила потеряла работу. А Игорь — часть заказчиков. Не то чтобы он ушел в разгул и безделье, но перестал цепляться за сферу поденного ремесла. Она сразу ответила ему взаимным охлаждением. Не в пример ей разгорячилась арендная плата за квартиру. Хозяйка квартиры, подозрительная ведьма, насторожилась, когда Игорь два месяца подряд просил отсрочки платежа. Точнее будет сказать другое: старуха почуяла коммерчески невыгодную ей любовную связь. И поднесла к злому глазу гипотетический монокль, чтобы разглядеть поближе кандидатку на уничтожение. До сего момента она и знать не знала Милу, и в квартиру не наведывалась. Игорь встречался с квартировладелицей в метро либо изредка заезжал к ней домой. Она забирала деньги и жаловалась на тяготы и заботы современной старухи-процентщицы. То бишь пенсионерки-рантье. Увидев ее впервые, Игорь и его тогдашний компаньон, хлипкий ботаник, прониклись скоропалительной надеждой на то, что дама преклонных лет и немощного здоровья не станет большой помехой своим квартирантам. Так и было до недавнего времени. Старуха если ворчала, то умеренно. Смена Игоревых напарников ее не смущала, пока не била по карману. Теперь же Игорь узнал разные лишние для него подробности о том, что муж хозяйки в своем институте зарабатывает ничтожно мало, сын лодырь и наказание семьи, а сама она больна всем списком смертельных болезней. И не стоит думать, что при таких обстоятельствах она может позволить себе роскошь благотворительности в адрес пары без неопределенных занятий. “А эта девушка — она кто? Она не наркоманка? У нее есть прописка?..” Конечно, девушка для ведьмы — всегда корень всех зол. У нее срочно надо отобрать красоту и рыцаря. В нынешних реалиях делается проще — отказ от дома без объяснения причин, и трепетное благополучие принцессы рушится само собой.
Мила не бездействовала и не безмолвствовала. Она делала что могла. Но у нее не получалось. Борьба с ведьмами — не ее стихия. Экстремальный режим, связанный со срочным изыманием из запаздывающей мировой энергии определенной суммы денег, не всякой барышне под силу. Для успеха в этих делах надо заматереть и закалиться. А Мила растерялась и, конечно, возлагала надежды на мужчину. Что Игоря, как ни стыдно теперь в этом признаваться, раздражало. Сколь бы ни было силы в волшебных рыцарских мечах, в острый момент хочется видеть рядом боевую подругу, а не субтильный кладезь культурного наследия. Игорь и без того брал все на себя — могла она хотя бы быть благодарной?! Мнения опытных и неопытных, старших и прочих товарищей по данной коллизии разделились. Одни считали, что назвался груздем — надевай лямку материальных забот. Другие... имеет ли смысл воспроизводить реплики от лукавого? Понятное дело, что всегда есть отходные пути оправдания. Вина — это зверек, которого мы все мечтаем сбыть в хорошие руки, где он надежно устроится на длительный срок. И руки век пребудут виноватыми. Мила — лучший кандидат на эту участь.
Может, вышло бы иначе, не взыграй в Игоре гипертрофированный комплекс защиты, от которого он перенапрягся и в сердцах счел: “Гори оно синим пламенем!” Будь он спокойней и расчетливей, он уговорил бы Милу не рвать по живому, не собирать в истерике вещи и с пониманием реагировать на фразу: “Временно поживем отдельно”. Ведьмушка ведь не успокоилась, завысив сумму. Это была только первая ласточка, первое злодейство. Вторым — уже не ласточкой, скорее стервятником, — стал “конец фильма”. Требование покинуть квартиру в течение недели. Даже месяца не дала гадина. Хотя Игорь ездил к ней, падал в ноги, уламывал и взывал к милосердию и человеколюбию. Но бабка, видно, плотно запаниковала, ударилась в маразм, путалась в показаниях, подкрепляя свое решение то внезапной женитьбой сына, то общим повышением цен, о коем ей поведала знакомая риэлторша.
Игорь приехал после поражения измотанным, но держался. Хотя он не ожидал столь глухого фиаско, до сей поры не сомневаясь в своем навыке убалтывания. Срочно обзвонил пол-Москвы в поисках временного пристанища, лазеек, нор и неожиданных решений. Предлагал Миле какие-то невообразимые избушки лесника. Срочно возобновил даже самые эфемерные рабочие контакты. Пока он действовал, любимая обреченно молчала. Она видела только одну грань происходящего, самую пессимистичную, гнусную и лживую, которая, видно, проступала сквозь Игореву бурную кампанию по спасению утопающих. Может, он и обронил предательское словцо в одну из перепалок. Мила тогда вспылила на фразу “Все в доме зависит от женщины”. Расхожий штамп, в который, признаться, Игорь верил и теперь. Хотя, наученный горьким опытом, держал свои гендерные заблуждения при себе, ибо не принесли они ему счастья. Мила мало того, что не пропустила мимо ушей несвоевременную банальность, — в ее воображении она мутировала и предстала в новом качестве. В результате, как змея из черепа, выползла главная червоточина конфликта: Мила уяснила, что Игорь косвенно винит ее в жилищной неурядице. Не случись этой встречи, жил бы парень, не тужил. Но появилась девушка, “порченая”, невезучая, и ее захотелось спасти, и задача оказалась слишком сложна, не готов он оказался с места в карьер, без клятвы и венца, быть вместе и в горе, и в радости. Так ведь?
“Капустная” блондинка, которую никак не мог окончательно предпочесть джентльмен на “Инфинити”, убедила Милу, что мутное стекло не прояснится. И посему никаких промедлений там, где тебе плохо. Согласно усвоенному принципу Мила и поступила. Она не стала ждать, пока Игорь найдет аварийное гнездышко для их страсти, — а он его все-таки нашел! Но вселился туда один. Потому что Мила вернулась к Сэму. Он ее принял. Вполне интеллигентская переменчивость: шлюзы закрываются, шлюзы открываются. Тем более что воспитателю консьержек потребовалась помощь в написании революционной диссертации по женским типажам у Брюсова.
— Да, о параллели “Рената — Нина Петровская” и без того много написано и сказано, но Сэм нашел очень необычный и главное — практически применимый угол зрения, — сообщила Мила, задыхаясь от садистски радостного возбуждения.
Она ведь честная была, ничего не скрывала, подала свой уход как подарок, избавление от лишних хлопот для запутавшегося Игореши, такого необразованного, никчемного, слабого. У него ни квартиры, ни гуманитарной эрудиции, и он тщетно притворяется всемогущим. А я, дескать, не такая уж и гусыня, раз мне нашлось место под солнцем и без твоих потуг вперемешку с попреками!
Издевательские сентенции — разумеется, Игорева расшифровка мизансцены. У Милы была своя правда. Обычное скрещение правд. Эх, Мила, Людмила Алексеевна, душа бедовая. Нашли вы — опять цитата, если угодно, — не место под солнцем, а пустили вас погреться на чужое полотенце. До первого похолодания, душенька, до первой грозы...
Не мировая энергия запаздывает, Мила, а ты торопишься.
...Обошлись на прощанье без ликбеза, хотя Игорь, разумеется, не читал “Огненного Ангела” и был не в курсе, кто такая Петровская. Ему и без нее хватило потрясений. Через три дня он, донельзя издерганный и пропащий, убил человека…
— О, достоевщинка пошла, — оживился доцент, предвкушая почву для глумления.
Аудитория зашевелилась, взбодренная репликой, а Игорь попытался похохмить в ответ, чтобы не заметили главного: сюжет-то провис в финале! “Достоевщинка” вышла бледная, не проявленная и убедительно звучала лишь в уединении, когда Игорь вспоминал, как все было в действительности. Публичное чтение катастрофически уничтожало пафос. Убийство было неоконченным, летальный исход не был зафиксирован, хотя вероятность была высока.
Однако к делу! В момент, когда все совершалось, Игорю было не до воздействия на читателя. После ухода Милы он толком даже не запил — от горького изумления и усталости. Если бы выхлестнулся алкогольным способом, может, и обошлось бы.
Он кое-как перевез вещи, что-то сбагрив друзьям, что-то — из бесценного лишнего, конечно, — снес на помойку. Пришел сдавать ключи ведьме. Душа кипела против нее, но Игорь держал себя в руках. Поздно было пить “Боржоми”, когда почки отвалились. Еще немного — и попрощались бы хмуро. Но хозяйке приспичило зафиксировать сохранность своего барахла. Она рыскала по пустынной, осиротевшей квартире и вдруг озаботилась пропажей двух любимых тазиков, которые так удачно входили под ванну. Игорь знать не знал, о чем речь, и не собирался балансировать на грани абсурда. Но старуха разнылась, и стало понятно, что она всерьез подозревает злой умысел со стороны постояльцев. Умыкнули ее тазики! Но это еще не предел гнусной низости: она стала ни с того ни с сего поносить Милу. Нашла крайнюю! Почуяла, тварь, что на Игоря не удастся “повесить” кражу проржавевшей тары, в которой еще при культе личности панталоны замачивали.
Есть такие моменты, когда руководствоваться моралью и расплывчатыми кодексами чести — попирать святое зерно справедливости, которое Господь все же изредка посылает на Землю. Игорь понял, что на сей раз прогибаться перед исчадием ада, пусть даже в обличии немощной старухи, он не будет. Наступила точка росы. Что-то праведное и великолепное на грани наслаждения поднялось в нем, когда он заехал хозяйке в челюсть. Она как-то сразу ойкнула, осела, словно осыпалась, силясь что-то сказать. Словно бы пошла на попятную и хочет просить прощения. Знакомо. Темные, жадные и пустые натуры изводят человека из-за пятна на скатерти, зато отборную жестокость как будто даже уважают. Но теоретизировать по части мерзких психотипов у Игоря не было никакого желания. Он ударил не столько старую женщину, сколько причудливого молоха сознания, что сочиняет все эти удавки долженствования для девочек и мальчиков, все эти тотальные “зависимости” от женщины и каменные стены из мужчин — кормильцев и защитников... Одним словом, Игорь сокрушал нечто, что превращает любящих и молодых в старых и одиноких.
Убил ли он при этом человека? Кто знает, хозяйка уже на ладан дышала. В преклонном возрасте, при неважном состоянии здоровья, разума и совести даже заноза может повлечь необратимые последствия. Но ждать сих последствий, равно как вызывать старухе врачебный консилиум, не входило в планы Игоря. Он ушел, предоставив судьбе выбор, в мстительной горячке прокручивая мотив: “Что сказать вам, москвичи, на прощанье...” Вспомина-а-а-йте нас! — без киноцитаты никуда.
Потом, когда аффект остыл, пришлось потерзаться. Многие годы горчил привкус злодейства. На немощную, безоружную женщину руку поднял, Раскольников хренов! Но и другой привкус остался: получай, фашист, гранату! Тварь я дрожащая, но право имею. Вот, собственно, и конец фильма. Финал провисает, нет мощного заключительного аккорда. Доцент, должно быть, не убежден. Его не “тряхнуло и не перевернуло”. Он сидит, задумавшись о своем. А выступающий уже готов сослаться на опрометчиво отвергнутое им в начале марафона позволение незавершенности.
Знал бы Игорь, каков он, завершающий аккорд! Но доцент, этот “пожилой халтурщик”, не собирался ему открывать собственную осведомленность. Он и себе в ней не очень хотел признаваться, срочно абстрагируясь от правды. Это он умел. Милостиво и без объяснения причин причислив Игоря к избранным, которых попросил зайти к нему на “прицельный разговор” на следующей неделе, доцент попрощался с уставшей аудиторией. И побрел по пустынным улицам к метро, размышляя. О пугающей стройности сложившегося сюжета. О своей умершей и нелюбимой жене, которую он даже пытался усовестить тогда: мол, оставь ты ребят в покое, пускай живут. Утрясутся как-нибудь с деньгами, ведь ты еще другую хату сдаешь, что тебе, мало? Но его жена... с возрастом мы все лучше не становимся, однако у нее, похоже, развивалась старческая паранойя. Ведьма... В последние годы, прости Господи, от нее несло мертвечиной. Она как огня боялась детей и животных. А ну как квартиранты начнут размножаться на ее территории, и тогда не выгонишь их поганой метлой! Когда парень к себе подселил девку, тут женушка и насторожилась. Этого она стерпеть не могла, все ей чудились страшные иногородние звери, что только и жаждут наплодить нищету и внедриться на ее законное московское наследство. Но доить “зверей” нещадно считала своим святым правом. Как же, квартиры не должны простаивать! На сына наговаривала, не могла простить ему женитьбы на хохлушке. Тот правильно сделал, что от матери отгородился, иначе засосала бы его в свою трясину. Словом, доцент, брезгуя жениными делами и супружеским долгом — давно имел на стороне, — так и не поверил стонам супруги. Она действительно после того эпизода с ударом быстро угасла. Проблемы с сердцем, инсульт и прочий анамнез. Доцент счел миазмами затуманенного сознания, когда супруга назвала виновного. Опять, мол, твои фобии, ужасы про понаехавших. Отправил жену в больницу. А после ее смерти плотно сошелся с аспиранткой. Так одна разрушенная любовь дала зеленую улицу другой, убрав серьезное препятствие. Во сюжет! Как говорил нынче этот... как его, Игорь, — сплошная киноцитата! Достоевщинка-шекспировщинка. Может, он украл чужую историю — в смысле, не про себя писал, рассказал ему кто... Не раскольничий вид у сочинителя. И как-то не с руки с ним дело иметь, если он тот самый...
Кстати о понаехавших. Может, нынешним квартирантам пора поднимать цену?
Игорь тоже шел к метро. И по тем же улицам, но медленней, поодаль, и думал совсем о другом. Никак не мог понять, опустошенный он или окрыленный. “Прицельный разговор” на следующей неделе — все же хороший знак. Но странный. Никакого резюме, обсуждение смазано. Что-то не так. И тема не отпускает, в воображении проносятся варианты сцен, фантазии переплетаются с воспоминаниями, и так не хочется оставаться с ними наедине. Может, приписать сцену встречи с Милой несколько лет спустя? Пусть избито, но жанр того требует. Что греха таить, он и в жизни не отказался бы от этой встречи. Итоговое слово так и не сказано. Хотелось попросить прощения у девушки-цитаты. Как водится, за все. Сейчас Игорь очень хорошо понимал, почему Мила ушла. И правильно сделала, что ушла. Общность интересов плюс квартира. Весомые аргументы. Она, к примеру, могла бы ответить Игорю его же словами: “От гениев не уходят. Даже если второй тоже гений”. А потом они вспомнили бы Джорджа и Харриса и на этой оптимистической ноте рассыпались бы, как два осколка, чтобы уж никогда больше не встречаться. “Засим прощаюсь, Игорь, жертва твоих литературных цитат. Даже не представляешь, до какой степени жертва...”
И все же отпустило. Словно амнистия получена. Камень с души упал, и пока он где-то в районе желудка, но постепенно рассасывается. Не посетить ли Игорю в связи с этим одну особу? У нее свои тараканы, и вместо канонического фото Ахматовой, Гумилева и маленького Льва господствует другая семья: Джон, Йоко и маленький Шон. Что поделать, всякая уважающая себя барышня помешана на какой-нибудь легенде.
Аудитория зашевелилась, взбодренная репликой, а Игорь попытался похохмить в ответ, чтобы не заметили главного: сюжет-то провис в финале! “Достоевщинка” вышла бледная, не проявленная и убедительно звучала лишь в уединении, когда Игорь вспоминал, как все было в действительности. Публичное чтение катастрофически уничтожало пафос. Убийство было неоконченным, летальный исход не был зафиксирован, хотя вероятность была высока.
Однако к делу! В момент, когда все совершалось, Игорю было не до воздействия на читателя. После ухода Милы он толком даже не запил — от горького изумления и усталости. Если бы выхлестнулся алкогольным способом, может, и обошлось бы.
Он кое-как перевез вещи, что-то сбагрив друзьям, что-то — из бесценного лишнего, конечно, — снес на помойку. Пришел сдавать ключи ведьме. Душа кипела против нее, но Игорь держал себя в руках. Поздно было пить “Боржоми”, когда почки отвалились. Еще немного — и попрощались бы хмуро. Но хозяйке приспичило зафиксировать сохранность своего барахла. Она рыскала по пустынной, осиротевшей квартире и вдруг озаботилась пропажей двух любимых тазиков, которые так удачно входили под ванну. Игорь знать не знал, о чем речь, и не собирался балансировать на грани абсурда. Но старуха разнылась, и стало понятно, что она всерьез подозревает злой умысел со стороны постояльцев. Умыкнули ее тазики! Но это еще не предел гнусной низости: она стала ни с того ни с сего поносить Милу. Нашла крайнюю! Почуяла, тварь, что на Игоря не удастся “повесить” кражу проржавевшей тары, в которой еще при культе личности панталоны замачивали.
Есть такие моменты, когда руководствоваться моралью и расплывчатыми кодексами чести — попирать святое зерно справедливости, которое Господь все же изредка посылает на Землю. Игорь понял, что на сей раз прогибаться перед исчадием ада, пусть даже в обличии немощной старухи, он не будет. Наступила точка росы. Что-то праведное и великолепное на грани наслаждения поднялось в нем, когда он заехал хозяйке в челюсть. Она как-то сразу ойкнула, осела, словно осыпалась, силясь что-то сказать. Словно бы пошла на попятную и хочет просить прощения. Знакомо. Темные, жадные и пустые натуры изводят человека из-за пятна на скатерти, зато отборную жестокость как будто даже уважают. Но теоретизировать по части мерзких психотипов у Игоря не было никакого желания. Он ударил не столько старую женщину, сколько причудливого молоха сознания, что сочиняет все эти удавки долженствования для девочек и мальчиков, все эти тотальные “зависимости” от женщины и каменные стены из мужчин — кормильцев и защитников... Одним словом, Игорь сокрушал нечто, что превращает любящих и молодых в старых и одиноких.
Убил ли он при этом человека? Кто знает, хозяйка уже на ладан дышала. В преклонном возрасте, при неважном состоянии здоровья, разума и совести даже заноза может повлечь необратимые последствия. Но ждать сих последствий, равно как вызывать старухе врачебный консилиум, не входило в планы Игоря. Он ушел, предоставив судьбе выбор, в мстительной горячке прокручивая мотив: “Что сказать вам, москвичи, на прощанье...” Вспомина-а-а-йте нас! — без киноцитаты никуда.
Потом, когда аффект остыл, пришлось потерзаться. Многие годы горчил привкус злодейства. На немощную, безоружную женщину руку поднял, Раскольников хренов! Но и другой привкус остался: получай, фашист, гранату! Тварь я дрожащая, но право имею. Вот, собственно, и конец фильма. Финал провисает, нет мощного заключительного аккорда. Доцент, должно быть, не убежден. Его не “тряхнуло и не перевернуло”. Он сидит, задумавшись о своем. А выступающий уже готов сослаться на опрометчиво отвергнутое им в начале марафона позволение незавершенности.
Знал бы Игорь, каков он, завершающий аккорд! Но доцент, этот “пожилой халтурщик”, не собирался ему открывать собственную осведомленность. Он и себе в ней не очень хотел признаваться, срочно абстрагируясь от правды. Это он умел. Милостиво и без объяснения причин причислив Игоря к избранным, которых попросил зайти к нему на “прицельный разговор” на следующей неделе, доцент попрощался с уставшей аудиторией. И побрел по пустынным улицам к метро, размышляя. О пугающей стройности сложившегося сюжета. О своей умершей и нелюбимой жене, которую он даже пытался усовестить тогда: мол, оставь ты ребят в покое, пускай живут. Утрясутся как-нибудь с деньгами, ведь ты еще другую хату сдаешь, что тебе, мало? Но его жена... с возрастом мы все лучше не становимся, однако у нее, похоже, развивалась старческая паранойя. Ведьма... В последние годы, прости Господи, от нее несло мертвечиной. Она как огня боялась детей и животных. А ну как квартиранты начнут размножаться на ее территории, и тогда не выгонишь их поганой метлой! Когда парень к себе подселил девку, тут женушка и насторожилась. Этого она стерпеть не могла, все ей чудились страшные иногородние звери, что только и жаждут наплодить нищету и внедриться на ее законное московское наследство. Но доить “зверей” нещадно считала своим святым правом. Как же, квартиры не должны простаивать! На сына наговаривала, не могла простить ему женитьбы на хохлушке. Тот правильно сделал, что от матери отгородился, иначе засосала бы его в свою трясину. Словом, доцент, брезгуя жениными делами и супружеским долгом — давно имел на стороне, — так и не поверил стонам супруги. Она действительно после того эпизода с ударом быстро угасла. Проблемы с сердцем, инсульт и прочий анамнез. Доцент счел миазмами затуманенного сознания, когда супруга назвала виновного. Опять, мол, твои фобии, ужасы про понаехавших. Отправил жену в больницу. А после ее смерти плотно сошелся с аспиранткой. Так одна разрушенная любовь дала зеленую улицу другой, убрав серьезное препятствие. Во сюжет! Как говорил нынче этот... как его, Игорь, — сплошная киноцитата! Достоевщинка-шекспировщинка. Может, он украл чужую историю — в смысле, не про себя писал, рассказал ему кто... Не раскольничий вид у сочинителя. И как-то не с руки с ним дело иметь, если он тот самый...
Кстати о понаехавших. Может, нынешним квартирантам пора поднимать цену?
Игорь тоже шел к метро. И по тем же улицам, но медленней, поодаль, и думал совсем о другом. Никак не мог понять, опустошенный он или окрыленный. “Прицельный разговор” на следующей неделе — все же хороший знак. Но странный. Никакого резюме, обсуждение смазано. Что-то не так. И тема не отпускает, в воображении проносятся варианты сцен, фантазии переплетаются с воспоминаниями, и так не хочется оставаться с ними наедине. Может, приписать сцену встречи с Милой несколько лет спустя? Пусть избито, но жанр того требует. Что греха таить, он и в жизни не отказался бы от этой встречи. Итоговое слово так и не сказано. Хотелось попросить прощения у девушки-цитаты. Как водится, за все. Сейчас Игорь очень хорошо понимал, почему Мила ушла. И правильно сделала, что ушла. Общность интересов плюс квартира. Весомые аргументы. Она, к примеру, могла бы ответить Игорю его же словами: “От гениев не уходят. Даже если второй тоже гений”. А потом они вспомнили бы Джорджа и Харриса и на этой оптимистической ноте рассыпались бы, как два осколка, чтобы уж никогда больше не встречаться. “Засим прощаюсь, Игорь, жертва твоих литературных цитат. Даже не представляешь, до какой степени жертва...”
И все же отпустило. Словно амнистия получена. Камень с души упал, и пока он где-то в районе желудка, но постепенно рассасывается. Не посетить ли Игорю в связи с этим одну особу? У нее свои тараканы, и вместо канонического фото Ахматовой, Гумилева и маленького Льва господствует другая семья: Джон, Йоко и маленький Шон. Что поделать, всякая уважающая себя барышня помешана на какой-нибудь легенде.