***
Не в духе Коля – мечта убита, здоровье гнило.
Желает Коля родиться черным в долине Нила,
чтоб мир невинен, и буйвол волен, и торс эбенов,
чтоб смысл жизни – без консервантов и парабенов.
Чтоб песни пелись в песках пустыни, в кустах алоэ,
чтоб лук и стрелы, и грязь на пятках в четыре слоя.
Купил он маски из силикона в зулусском стиле.
А лифт поломан, в подъезде лампы опять свинтили.
Пыхти до дому пролетов двадцать, дитя саванны.
Скрипят в квартирах кушетки, двери, шкафы, диваны.
Скрипят натужно чужие души, чужие ложа.
В пути у Коли шалит желудок и сердце тоже.
Такие маски! Такой раскраски! Глаза пустые.
И Коля ляжет, и сон покажет ему пустыню.
В ночи стихают ночные скрипы, ночные вскрики.
Выходит месяц, слепяще-яркий, белесоликий.
Течет саванна в уснувший город, пески и кряжи.
Шаман Петрович идет с работы чернее сажи…
***
Она его крестит и шепчет: «Только бы ты не остыл,
только бы ты устоял.
То, что делаешь ты, становится больше, чем ты,
больше, чем я.
И я не могу насмотреться в твое лицо,
не могу ладони отнять,
Только знаю, что ты уходишь в конце концов,
что оставляешь меня».
И он прикасается пальцем к ее щеке -
трехпалой перчаткой — так:
«В этом мире так много снарядов, так много ракет
и еще врагов дочерта...»
Он замолкает, почти как песня, на полуфра...
Такое утро у них, что он уходит с утра.
В переулок натянет чужого, чадного сна.
В этом мире так много боли — и только она.
***
Он говорит: «Соображай, голова — шапку куплю».
Осень линяет в белое, белый туман стремится к нулю.
Он никогда не начинает: «Лю...»
Она говорит: «Соображай, голова, сердце, не плачь.
Мама похвалит, мама покажет сладкий калач...
И — отдавай улыбки. А слезы - прячь».
Они ложатся, он — на земле, она — на седьмом этаже.
Они засыпают на разных концах, на обоюдоостром ноже.
И не успеет стемнеть — как слегка светает уже.
Там дорога любовь, где не всяк дождется врача...
Соображай, голова, если ты еще на плечах.
Любовный роман, который когда-нибудь будет написан
Хороша: колдовская стать, колдовская кровь,
колдовская осанка, точеной брови изгиб.
Как она наливает кофе, идет в метро!
Как умеет любую дверь открывать с ноги!
Как на ногти по средам наносит французский лак!
Как несет – от плеча – ажурную тень крыла!
Он красавец и юный гений, чуть-чуть не бог,
он откроет свою звезду, только дайте срок.
он встречает ее – и все, и ему слабо.
Вместо слов – тошнотворно-сладкий густой сироп.
Городские дворы в полынном сухом дыму,
Как встречается в эту осень она ему!
И встречается, и встречается – вот беда..
Как мелки городские реки, черна вода.
«Милый, милый, так мало времени, дни тонки,
как на лужах хрустящий лед, как речной туман.
а тебе не сказать «привет», не подать руки…
А на улицы катит смерть и ползет зима.
Милый, милый, идет война, и почти пришла,
времена, где судьба мала, где и сильный – слаб».
Если в сердце твоем светло, то гори впотьмах.
Хороша – колдовская стать, колдовской размах…
Он уходит, метет метель, наползает стынь.
«Если кто и вернется прежним – не ты, не ты….»
Он – красавец и юный гений, почти герой.
Столько дней впереди – и только еще второй…
На дороги, что к ним ведут, выпадает снег.
Если он и она увидятся – то во сне.
«Милый милый, идет зима, заметает след.
Как тягуче пути сплетаются на земле.
Много слов, много снега в поле, длинны гудки.
Сколько нас таких?»
***
Мы обычно стараемся про смерть и боль не молчать.
Уж лучше поговорить.
Здесь обычны песчаный ветер и саранча,
и год, который за три,
и призраки у двери,
и лай гиен по ночам.
У нас и песни – печаль,
капризный раненый ритм…
Мы обычно стараемся напиться первой росой:
колодцы наперечет.
На тропах змеи кишат, но кто выходит босой,
тот им заклятье прочел,
его и сталь не сечет.
Такой особенный сорт.
У нас и сказки – песок,
Идти по ним горячо.
Мы – красно-желтый узор, нас бог воинственный свил,
как только богу суметь.
Мы обычно суженым не говорим о любви:
она хитрее, чем смерть.
Не в духе Коля – мечта убита, здоровье гнило.
Желает Коля родиться черным в долине Нила,
чтоб мир невинен, и буйвол волен, и торс эбенов,
чтоб смысл жизни – без консервантов и парабенов.
Чтоб песни пелись в песках пустыни, в кустах алоэ,
чтоб лук и стрелы, и грязь на пятках в четыре слоя.
Купил он маски из силикона в зулусском стиле.
А лифт поломан, в подъезде лампы опять свинтили.
Пыхти до дому пролетов двадцать, дитя саванны.
Скрипят в квартирах кушетки, двери, шкафы, диваны.
Скрипят натужно чужие души, чужие ложа.
В пути у Коли шалит желудок и сердце тоже.
Такие маски! Такой раскраски! Глаза пустые.
И Коля ляжет, и сон покажет ему пустыню.
В ночи стихают ночные скрипы, ночные вскрики.
Выходит месяц, слепяще-яркий, белесоликий.
Течет саванна в уснувший город, пески и кряжи.
Шаман Петрович идет с работы чернее сажи…
***
Она его крестит и шепчет: «Только бы ты не остыл,
только бы ты устоял.
То, что делаешь ты, становится больше, чем ты,
больше, чем я.
И я не могу насмотреться в твое лицо,
не могу ладони отнять,
Только знаю, что ты уходишь в конце концов,
что оставляешь меня».
И он прикасается пальцем к ее щеке -
трехпалой перчаткой — так:
«В этом мире так много снарядов, так много ракет
и еще врагов дочерта...»
Он замолкает, почти как песня, на полуфра...
Такое утро у них, что он уходит с утра.
В переулок натянет чужого, чадного сна.
В этом мире так много боли — и только она.
***
Он говорит: «Соображай, голова — шапку куплю».
Осень линяет в белое, белый туман стремится к нулю.
Он никогда не начинает: «Лю...»
Она говорит: «Соображай, голова, сердце, не плачь.
Мама похвалит, мама покажет сладкий калач...
И — отдавай улыбки. А слезы - прячь».
Они ложатся, он — на земле, она — на седьмом этаже.
Они засыпают на разных концах, на обоюдоостром ноже.
И не успеет стемнеть — как слегка светает уже.
Там дорога любовь, где не всяк дождется врача...
Соображай, голова, если ты еще на плечах.
Любовный роман, который когда-нибудь будет написан
Хороша: колдовская стать, колдовская кровь,
колдовская осанка, точеной брови изгиб.
Как она наливает кофе, идет в метро!
Как умеет любую дверь открывать с ноги!
Как на ногти по средам наносит французский лак!
Как несет – от плеча – ажурную тень крыла!
Он красавец и юный гений, чуть-чуть не бог,
он откроет свою звезду, только дайте срок.
он встречает ее – и все, и ему слабо.
Вместо слов – тошнотворно-сладкий густой сироп.
Городские дворы в полынном сухом дыму,
Как встречается в эту осень она ему!
И встречается, и встречается – вот беда..
Как мелки городские реки, черна вода.
«Милый, милый, так мало времени, дни тонки,
как на лужах хрустящий лед, как речной туман.
а тебе не сказать «привет», не подать руки…
А на улицы катит смерть и ползет зима.
Милый, милый, идет война, и почти пришла,
времена, где судьба мала, где и сильный – слаб».
Если в сердце твоем светло, то гори впотьмах.
Хороша – колдовская стать, колдовской размах…
Он уходит, метет метель, наползает стынь.
«Если кто и вернется прежним – не ты, не ты….»
Он – красавец и юный гений, почти герой.
Столько дней впереди – и только еще второй…
На дороги, что к ним ведут, выпадает снег.
Если он и она увидятся – то во сне.
«Милый милый, идет зима, заметает след.
Как тягуче пути сплетаются на земле.
Много слов, много снега в поле, длинны гудки.
Сколько нас таких?»
***
Мы обычно стараемся про смерть и боль не молчать.
Уж лучше поговорить.
Здесь обычны песчаный ветер и саранча,
и год, который за три,
и призраки у двери,
и лай гиен по ночам.
У нас и песни – печаль,
капризный раненый ритм…
Мы обычно стараемся напиться первой росой:
колодцы наперечет.
На тропах змеи кишат, но кто выходит босой,
тот им заклятье прочел,
его и сталь не сечет.
Такой особенный сорт.
У нас и сказки – песок,
Идти по ним горячо.
Мы – красно-желтый узор, нас бог воинственный свил,
как только богу суметь.
Мы обычно суженым не говорим о любви:
она хитрее, чем смерть.