Удивительно, как Михаил Михайлович Пришвин сумел, несмотря на «невиданные перемены» в России после 1917 года, сохранить свой мир, своё «я»… Сегодня мы обратимся к потаённым сторонам личности этого выдающегося русского писателя-философа.
В течение полувека Пришвин пропускал жизнь через свою душу, искал единственно точное слово — и в дневнике, и в художественных произведениях. Однако темой природы, хорошо знакомой многим поколениям читателей, творчество Михаила Михайловича Пришвина не исчерпывается.
Другой её певец — Константин Паустовский — высказался о нём так: «Если бы природа могла чувствовать благодарность к человеку за то, что он проник в её тайную жизнь и воспел её красоту, то, прежде всего, эта благодарность выпала бы на долю Михаила Михайловича Пришвина». Именно с лёгкой руки автора «Мещерской стороны» и «Золотой розы», отмечает литературный критик Алексей Варламов, долгое время в нашем сознании существовала легенда о Пришвине как о тайновидце, волхве и знатоке природы. Однако в таком понимании Пришвина — не вся правда, а лишь часть её. Это, подчёркивает Варламов, не упрёк Константину Георгиевичу. Просто многое сказать в середине 1950-х было невозможно. Тут скорее попытка сокрыть лик незаурядного человека, не вписывающегося в своё время. Не случайно сам Пришвин признавался, что пейзажей не любит и писать их стыдится. И вообще пишет о другом. А место своё в литературе определил так: «Розанов (он был его учителем географии в Елецкой гимназий. — Н. Г.) — послесловие русской литературы, я — бесплатное приложение. И всё…»
Как «певца природы» пыталась осмыслить его и критика сталинских времён. И для писателя это было не без пользы: если бы стали докапываться до основ его мировидения, литературная жизнь Пришвина оказалась бы намного сложнее. Правда, ещё до создания в 1934 году Союза писателей он был атакован за свои воззрения как чуждые партийной идеологии со стороны представителей литературной группировки РАПП. В 1930 году в периодической печати одна за другой появились несколько статей, громивших творчество писателя. Пришвину инкриминировался уход от классовой борьбы, «преображение действительности в волшебную сказку», «оправдание старины»… Это «один из способов борьбы против нашей советской культуры», писали критики. Затем всё как будто улеглось, хотя кто в те времена был застрахован от новых нападок. «Боже мой! — пишет Михаил Михайлович в дневнике на склоне лет. — Как нелегко жилось, как удалось уцелеть! И я хочу всё-таки в биографии представить жизнь эту как счастливую».
Первые его дневниковые записи относятся к 1905 году. А последние сделаны в 1954-м — незадолго до кончины Михаила Михайловичам. Дневник писателя, посвящённый трагическим страницам истории XX века, совершенно меняет наше представление о Пришвине как «певце природы». Впервые без всяких сокращений дневник писателя — литературный архив в 25 томов, единственный такого масштаба, который хранится в России, — публикуется отдельными книгами только в 1990-е годы после отмены цензуры.
И перед нами предстал неизвестный Пришвин — современник гонений на Церковь, глубоко и остро переживавший разрушение храмов, разрушение веры, жестокость окружающей действительности…
«1918, 21 февраля. В чём же сказалась наша самая большая беда? Конечно, в поругании святынь народных: не важно, что снаряд сделал дыру в Успенском соборе — это легко заделать. А беда в том духе, который направил пушку на Успенский собор. Раз он посягнул на это, ему ничего не стоит посягнуть и на личность человеческую».
Почему в годы репрессий, коснувшихся и выдающихся деятелей литературы и искусства, не арестовали Пришвина? Может быть, потому, что такие «идеологически выдержанные» писатели, как Фадеев, его очень уважали. Доносы на Пришвина наверняка были. Ходу им не давал, скорее всего, сам Сталин. Рассказывают, что однажды на вопрос Сталина, не хочет ли уважаемый товарищ Пришвин написать что-нибудь о социалистическом строительстве в СССР, классик советской литературы, который уже перед революцией считался мэтром, стал что-то увлечённо бубнить о птичках. «Ладно! — неожиданно согласился вождь. — Пишите уж про своих птичек…» К чести Михаила Михайловича подпись его не стоит ни под одним коллективным «обличительным» письмом. Ссылаясь на то, что стар, болен, не бывал он и на показательных судах над писателями. Зато в судьбе Иванова-Разумника Пришвин принял самое деятельное участие. Когда видный теоретик эсеровского движения, создатель литературной группировки «Скифы» (в неё входили Есенин, Андрей Белый, Блок, Петров-Водкин…) был в третий раз освобождён из лагеря, Михаил Михайлович добился, чтобы тот жил у него… легально! Бонч-Бруевич — соратник Ленина и, кстати сказать, основатель Литературного музея — командировал Иванова-Разумника к Пришвину для разбора его архива.
Увлечение фотографией — одна из граней потаённого Пришвина. В его фотоархиве — более двух тысяч негативов. Свою первую книгу «В краю непуганых птиц» Пришвин решил иллюстрировать собственными фотографиями. Было это в 1905-м. Тогда он впервые в жизни и взял в руки фотоаппарат. А немецкая «Лейка», большая редкость по тем временам, появилась у писателя лишь 20 лет спустя. Он снимал природу не панорамно, а вглядываясь в какие-то мгновения. Любимый образ Пришвина и в литературном творчестве, и в фотоискусстве — паутинка. Это — образ мира: с одной стороны — сложный, с другой — хрупкий. Но в объектив фотоаппарата Пришвина попадает отнюдь не только природа. На коробке с сотнями негативов, которые он сделал зимой 1929—1930 годов, рукой Пришвина написано: «Когда били колокола…» У этой серии снимков (тогда писатель жил в Сергиевом Посаде, переименованном в дни уничтожения колоколов в Загорск, и с горечью наблюдал за уничтожением колоколов Троице-Сергиевой лавры) двойной смысл: били — звенели и били — разбивали.
«28 января. Падение “Годунова” (1600—1930) в 11 утра. А это верно, что “Царь”, “Годунов” и Карнаухий” висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучше. Это всё равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты машины и красивые статуи Ленина и Сталина…»
В дневнике Пришвин называет себя «свидетелем эпохи» и подчёркивает, что просто не может не снимать. Практически все негативы он, человек глубоко верующий, никому не показывал, хранил отдельно, в конвертиках, склеенных собственноручно из папиросной бумаги, и в коробках из-под конфет и сигарет. Отлично понимал, что обнародовать большинство из этих снимков значило если не подписать себе смертный приговор, то лишить себя свободы на многие годы. Вместе с тем в своём доме в Сергиевом Посаде — Загорске продолжал принимать людей, многие из которых потом были расстреляны, сгинули в ГУЛАГе.
…Хочется верить, что Пришвин, которого пытаются отгородить от нас, людей неведомого ему века, новые «хозяева жизни», найдёт путь к сердцам тех, к кому относится дневниковая запись от 13 июня 1952 года, выразившая одно из коренных убеждений писателя: «Быть русским, любить Россию — это духовное состояние».
В течение полувека Пришвин пропускал жизнь через свою душу, искал единственно точное слово — и в дневнике, и в художественных произведениях. Однако темой природы, хорошо знакомой многим поколениям читателей, творчество Михаила Михайловича Пришвина не исчерпывается.
Другой её певец — Константин Паустовский — высказался о нём так: «Если бы природа могла чувствовать благодарность к человеку за то, что он проник в её тайную жизнь и воспел её красоту, то, прежде всего, эта благодарность выпала бы на долю Михаила Михайловича Пришвина». Именно с лёгкой руки автора «Мещерской стороны» и «Золотой розы», отмечает литературный критик Алексей Варламов, долгое время в нашем сознании существовала легенда о Пришвине как о тайновидце, волхве и знатоке природы. Однако в таком понимании Пришвина — не вся правда, а лишь часть её. Это, подчёркивает Варламов, не упрёк Константину Георгиевичу. Просто многое сказать в середине 1950-х было невозможно. Тут скорее попытка сокрыть лик незаурядного человека, не вписывающегося в своё время. Не случайно сам Пришвин признавался, что пейзажей не любит и писать их стыдится. И вообще пишет о другом. А место своё в литературе определил так: «Розанов (он был его учителем географии в Елецкой гимназий. — Н. Г.) — послесловие русской литературы, я — бесплатное приложение. И всё…»
Как «певца природы» пыталась осмыслить его и критика сталинских времён. И для писателя это было не без пользы: если бы стали докапываться до основ его мировидения, литературная жизнь Пришвина оказалась бы намного сложнее. Правда, ещё до создания в 1934 году Союза писателей он был атакован за свои воззрения как чуждые партийной идеологии со стороны представителей литературной группировки РАПП. В 1930 году в периодической печати одна за другой появились несколько статей, громивших творчество писателя. Пришвину инкриминировался уход от классовой борьбы, «преображение действительности в волшебную сказку», «оправдание старины»… Это «один из способов борьбы против нашей советской культуры», писали критики. Затем всё как будто улеглось, хотя кто в те времена был застрахован от новых нападок. «Боже мой! — пишет Михаил Михайлович в дневнике на склоне лет. — Как нелегко жилось, как удалось уцелеть! И я хочу всё-таки в биографии представить жизнь эту как счастливую».
Первые его дневниковые записи относятся к 1905 году. А последние сделаны в 1954-м — незадолго до кончины Михаила Михайловичам. Дневник писателя, посвящённый трагическим страницам истории XX века, совершенно меняет наше представление о Пришвине как «певце природы». Впервые без всяких сокращений дневник писателя — литературный архив в 25 томов, единственный такого масштаба, который хранится в России, — публикуется отдельными книгами только в 1990-е годы после отмены цензуры.
И перед нами предстал неизвестный Пришвин — современник гонений на Церковь, глубоко и остро переживавший разрушение храмов, разрушение веры, жестокость окружающей действительности…
«1918, 21 февраля. В чём же сказалась наша самая большая беда? Конечно, в поругании святынь народных: не важно, что снаряд сделал дыру в Успенском соборе — это легко заделать. А беда в том духе, который направил пушку на Успенский собор. Раз он посягнул на это, ему ничего не стоит посягнуть и на личность человеческую».
Почему в годы репрессий, коснувшихся и выдающихся деятелей литературы и искусства, не арестовали Пришвина? Может быть, потому, что такие «идеологически выдержанные» писатели, как Фадеев, его очень уважали. Доносы на Пришвина наверняка были. Ходу им не давал, скорее всего, сам Сталин. Рассказывают, что однажды на вопрос Сталина, не хочет ли уважаемый товарищ Пришвин написать что-нибудь о социалистическом строительстве в СССР, классик советской литературы, который уже перед революцией считался мэтром, стал что-то увлечённо бубнить о птичках. «Ладно! — неожиданно согласился вождь. — Пишите уж про своих птичек…» К чести Михаила Михайловича подпись его не стоит ни под одним коллективным «обличительным» письмом. Ссылаясь на то, что стар, болен, не бывал он и на показательных судах над писателями. Зато в судьбе Иванова-Разумника Пришвин принял самое деятельное участие. Когда видный теоретик эсеровского движения, создатель литературной группировки «Скифы» (в неё входили Есенин, Андрей Белый, Блок, Петров-Водкин…) был в третий раз освобождён из лагеря, Михаил Михайлович добился, чтобы тот жил у него… легально! Бонч-Бруевич — соратник Ленина и, кстати сказать, основатель Литературного музея — командировал Иванова-Разумника к Пришвину для разбора его архива.
Увлечение фотографией — одна из граней потаённого Пришвина. В его фотоархиве — более двух тысяч негативов. Свою первую книгу «В краю непуганых птиц» Пришвин решил иллюстрировать собственными фотографиями. Было это в 1905-м. Тогда он впервые в жизни и взял в руки фотоаппарат. А немецкая «Лейка», большая редкость по тем временам, появилась у писателя лишь 20 лет спустя. Он снимал природу не панорамно, а вглядываясь в какие-то мгновения. Любимый образ Пришвина и в литературном творчестве, и в фотоискусстве — паутинка. Это — образ мира: с одной стороны — сложный, с другой — хрупкий. Но в объектив фотоаппарата Пришвина попадает отнюдь не только природа. На коробке с сотнями негативов, которые он сделал зимой 1929—1930 годов, рукой Пришвина написано: «Когда били колокола…» У этой серии снимков (тогда писатель жил в Сергиевом Посаде, переименованном в дни уничтожения колоколов в Загорск, и с горечью наблюдал за уничтожением колоколов Троице-Сергиевой лавры) двойной смысл: били — звенели и били — разбивали.
«28 января. Падение “Годунова” (1600—1930) в 11 утра. А это верно, что “Царь”, “Годунов” и Карнаухий” висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучше. Это всё равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты машины и красивые статуи Ленина и Сталина…»
В дневнике Пришвин называет себя «свидетелем эпохи» и подчёркивает, что просто не может не снимать. Практически все негативы он, человек глубоко верующий, никому не показывал, хранил отдельно, в конвертиках, склеенных собственноручно из папиросной бумаги, и в коробках из-под конфет и сигарет. Отлично понимал, что обнародовать большинство из этих снимков значило если не подписать себе смертный приговор, то лишить себя свободы на многие годы. Вместе с тем в своём доме в Сергиевом Посаде — Загорске продолжал принимать людей, многие из которых потом были расстреляны, сгинули в ГУЛАГе.
…Хочется верить, что Пришвин, которого пытаются отгородить от нас, людей неведомого ему века, новые «хозяева жизни», найдёт путь к сердцам тех, к кому относится дневниковая запись от 13 июня 1952 года, выразившая одно из коренных убеждений писателя: «Быть русским, любить Россию — это духовное состояние».