Рогатка
Памяти советской школы-восьмилетки
Во время биологии дверь в класс приоткрылась, и в щели появилось квадратное скуластое лицо, обрамленное короткой стрижкой седых волос. Седьмой «А» замер, потому что все узнали Лидию Николаевну, завуча и по совместительству учительницу истории. Вслед за тем какой-то детский голосишко, захлебываясь, тонко пропищал: «Вот он, вот он!..» Обладателя голоса видно не было.
Глаза Лидии Николаевны сузились, она твердо сказала: «Хорошо!» и вошла в класс. Все, естественно, вскочили. «Извините, Наталья Георгиевна! – сказала завуч биологичке, – я на секунду!» И впившись своими щелочками (о господи, в меня!..), резко и без излишних предисловий приказала:
– Окунь, немедленно в мой кабинет!
Как-то невзлюбила меня эта недавно появившаяся в нашей школе Лидия Николаевна, не понравился я ей. Да и прочие учащиеся, похоже, раздражали.
Новое послевоенное поколение, – благополучное, беспечное, нагловатое. Совсем не то, которое «за родимый край, с песней молодой…» Недавно народились, а уже свое мнение имеют, жить лезут…
То на торжественной линейке к празднику седьмого ноября холодно им в одних белых рубашках и красных галстуках стоять (и где?! – на Марсовом поле!). То факелы для районного шествия пионерских дружин изготовить не могут – не из чего, мол. Или пишет этот грамотей (как его?) в стенгазете, да еще в заголовке: «Универститет раскрывает двери». «Универститет»! А еще «мальчик из хорошей семьи»!
Была ли она замужем, имела ли детей? Не знаю. Носила Лидия Николаевна простое серое платье с пояском и белым кружевным воротничком. На плоской груди ее оно не вздымалось ни на сантиметр.
Преподавала первобытную историю. «Что такое бортничество? А почему первобытные люди занимались бортничеством?» Почему, почему, почему, – и этими «почему» держала в ужасе весь класс.
Но самый ужас начался для меня в кабинете завуча. В углу стоял второклассник с перебинтованной головой. Оказывается, вчера он гулял в своем дворе, кто-то пульнул из окна четвертого этажа из рогатки и попал ему в глаз. А сегодня на перемене мальчик почему-то опознал меня как своего обидчика.
Все уверения, что «это не я», не имели успеха. Не был я ни на той улице, ни в том дворе, никакие друзья у меня там не живут!
– Где ты был вчера вечером с пяти до семи? – тусклым зловещим тоном спросила Лидия Николаевна.
– Я весь вечер был у бабушки с дедушкой! Они живут на Большой Московской. Это далеко от того двора…
– Близкие родственники не могут быть свидетелями! – отрезала Лидия Николаевна известной формулировкой. – А рогатка у тебя есть? Только честно!
– Нет!
Но я наврал. Рогатка у меня дома была. Правда, несерьезная, согнутая из толстой канцелярской скрепки, с тонкой аптечной резиночкой. Пульки от нее летели метра на три, не больше. Тем не менее, придя домой, я тайно сломал рогатку и выбросил обломки – даже не в мусорное ведро на нашей коммунальной кухне, а на улице, в урну. Для конспирации. Я боялся внезапного обыска…
Разговор в кабинете завуча закончился тем, что выведенная из себя моим упорством в непризнании вины (что с ней, пожалуй, бывало нечасто), Лидия Николаевна сказала:
– Из таких, как ты, вырастают подлецы!
Слова ее в упрощенном варианте («Она сказала, что я подлец») я передал маме. Маме это совсем не понравилась, и назавтра она побывала у завуча. Днем позже та вызвала меня и спросила:
– Так что именно я тебе сказала?
– Что я подлец…
– Нет, я сказала, что из таких вырастают подлецы. Есть разница?
– Ну, есть…
– Иди.
Но тон ее был уж не тот, и это была наша с мамой маленькая победа.
После этой истории я перешел в другую школу. Она была десятилеткой в отличие от предыдущей, восьмилетки. Так что вышло даже и неплохо. Чем закончилась история с тем второклассником, не знаю. Либо нашли настоящего виновника (что навряд ли – кого он там мог разглядеть в окне четвертого этажа?), либо просто всё ушло в песок.
Остается вопрос: сбылся ли прогноз железного завуча? Список моих недостатков разнообразен и отнюдь не короток. Но насчет подлеца… Сомневаюсь.
Фотография 1961 года
Да, вот этот снимок. Сижу печальный на Большой Московской, дом 13, квартира 22. За спиной обои с хризантемами размером с растрёпанный кочан капусты. Кто этот снимок делал? – теперь уж не узнаешь. Скорее всего, отец. Но своего фотоаппарата у нас никогда не было.
В этом году деньги меняют, десять к одному. Повезло тем, кто собирал в банки монеты по 1, 2 и 3 копейки. Они остаются. Пятаки – нет, новые будут. Говорят, серебряные полтинники двадцатых годов с молотобойцем или со звездой, «чистого серебра 2 золотника 10,5 долей», пока еще можно обменять на эти новые пятаки. А потом уже будет нельзя.
И выгода от этого обмена есть. Вот, стакан томатного стоил рубль десять, а теперь стоит 10 копеек, копейку простили. О, как я люблю томатный сок и как редко он бывает в розлив! А трехлитровую банку мне никогда не купят...
Но вот мясо подорожало. «Бутерброд подешевеет, когда Никита околеет». Нет, не подешевел, и когда околел. Еще Хрущева дразнят «кукурузником», после поездки в США, где ему какой-то образцовый фермер кукурузой мозги задурил.
Хрущёв и Булганин ездят везде вместе, в одинаковых пальто. Меня мучит – кто же главнее? Потом Булганина куда-то подевали.
Разбил в школе затылок. Устроили драку в подвале, в гардеробе. Завалили на спину, получил рассечение о батарею. Воротник рубашки и школьного пиджачка кровью залил. Повезли в травму зашивать.
Нет, вру. В тот день, когда голову разбил, Кеннеди убили. Значит, это уже в 1963-м. А в 1961-м хожу пока с целой головой.
Уже года два как написано первое стихотворение:
Весна идет,
Весна цветет,
Листвою распускается.
Как красный мак,
Как алый стяг
В глаза она бросается.
Не помню, кто объяснил, что надо каждую строчку с большой буквы. Мне оно очень понравилось. Настолько, что я решаю: после этого ничего лучше не напишу, и надо на этом остановиться (теперь-то абсолютно ясно, что так и надо было делать). А что получилось? «И не только зря растратишь, жемчуг свиньям раздаря, но еще к нему доплатишь жизнь, погубленную зря».
И всё время какая-то ерунда случается. У Пяти углов мороженщица сдачу не дала: сейчас мелочи нет, приходи, мальчик, попозже. А попозже стала орать, что ходют всякие, деньги клянчат. Из своей будки вылез сапожник и стал поддакивать: «Иды отсуда!» (он грузин, что ли, или татарин. А ведь мой папаша с ним ручкуется, любит популярность в «простом народе», сапожник меня узнал. Но тут проявил, сукин кот, торговую солидарность.)
Но бывают и приятные моменты. Вот, выиграл шахматный турнир пятого разряда, присвоили четвертый, и новые красивые билеты выдали. Может, зря я пошел заниматься в ДК Пищевиков, а во Дворец пионеров побоялся – мол, там все сильные? А тут еще и взрослые занимаются. Один очкастый толстячок из туалета выскочил, ширинку наспех застегивает, и, пробегая мимо меня, сложил кукиш и сунул под нос: «Вот вы у меня когда-нибудь выиграете!»
И чего я всё время сильных боюсь, или, вернее, тех, кто ими считается? Вот и сейчас на немецком сайте – вижу ведь, что этот мужик из Гамбурга пешечное окончание говённо играет, не разбирается, а я эти окончания сызмальства по Лисицыну зубрил. Но у него Эло на 300 пунктов выше, вот и робею. Обозлился однако, взял себя в руки, сделал всё, как надо.
Но этот не сдался, тевтоны не сдаются, написал: «Наслаждайтесь победой, у вас есть еще пять минут», а хода не сделал. И я, как дурак, торчал перед экраном и ждал, пока пройдут эти пять минут на его ход и компьютер объявит меня победителем по времени. А еще вежливые и дружелюбные они все! Пока их лично не задело. Тут уж руку по локоть отхватят и не поперхнутся.
Да, но где ж тут 1961-й год? По Разъезжей стал ездить странного вида автомобильчик, грузовичок- не грузовичок: кабинка на два места, плавно переходящая в аккуратненький металлический кузов, что-то трофейное. Сложилась мечта – стать шофером этой машинки. Но не осуществилась. Как и многое-многое другое.
Деревня Малы (ударение на последнем слоге) в Псковской области – удивительное место. В интернете о ней можно найти довольно много. Но я буду писать без поправок на эти сведения, а так, как мне это запомнилось с 80-х годов, когда я там побывал.
В тот год я жил в гостинице города Печоры Псковской области. Вся жизнь этого городка так или иначе крутится вокруг знаменитого Печорского монастыря.
В Печоры я приехал уже не впервые. Сначала, во второй половине семидесятых, по наводке каких-то знакомых там на лето сняла комнату мама – не в самом городе, а в деревне Малая Пачковка неподалеку от монастыря. Ходу от нее до центра Печор было примерно полчаса.
К ней, когда начался отпуск, поехал и я. Потом поездки продолжались лет десять, хотя и не ежегодно, до конца восьмидесятых. Из Ленинграда ходил прямой автобус.
А в год, который я вспоминаю, в той же гостинице проживала часть съемочной группы Свердловской киностудии, которая снимала некий исторический фильм в деревне Малы. Так я узнал о ее существовании.
В Печорах жила техническая часть киногруппы. А «творческая» – актеры, режиссеры и пр. – жили во Пскове. Я сдружился с руководителем конной группы – прапорщиком, мелким кривоногим конником с усиками. Служили эти ребята в конном полку из Москвы, который держали специально для киносъемок. Сейчас он, вроде, распущен.
Юмор прапорщика был весьма своеобразен. Однажды, когда мы выпивали в моем номере, а под открытым окном по площади проходила для возложения венка свадьба во главе с брачующимися, он высунулся, оглядел группу гостей и громким голосом определил: «А невеста у вас старая!» Люди оторопели...
Или как-то раз он уговаривал меня поехать с ним на лошадях из Печор до места съемок, до деревни Малы. Это примерно двадцать километров. Я, никогда не сидевший на лошади, благоразумно отвертелся. Позже он сознался мне, что хотел посмотреть, как я потом суток двое-трое буду ползать по гостинице враскоряку.
Наконец, и я увидел деревню Малы, доехав на автобусе. От остановки надо было идти по равнине. Свежая короткая травка стояла в лужах, блестевших на солнце. А впереди виднелся только крест. Он потихоньку вырастал, и вот уже появилась часть купола церкви, а еще позже и вся она вместе с деревней. Всё это располагалось в лощине, даже как бы в огромном котловане. Церковь посередине, вокруг небольшое сельское кладбище. На памятниках встречались финские фамилии на латинице. Меня удивило, что такая большая, с несколькими куполами церковь была построена в сравнительно небольшой деревне. Позже я узнал, что когда-то здесь был монастырь.
Из других достопримечательностей неподалеку была башня из грубого камня в несколько этажей. Руина относилась к развалинам монастыря.
Жители деревни Малы показались мне одетыми весьма странно. Мужики – в широких портах, длинных рубахах, подпоясанных вервием, у некоторых топор за поясом. Под стать им и бабы – сарафаны, платки. Как оказалось, все жители деревни охотно снимались в массовке этого самого фильма, трёшка в день. Конная же группа моего прапорщика месила жидкую грязь на подходах к местному озеру, берега которого были заболочены и поросли камышом.
Прапор представил меня режиссеру: «Писатель из Ленинграда. Изучает быт...» И внезапно предложил мою кандидатуру для участия в каком-нибудь эпизоде в качестве белого офицера. Соврав при этом, что в седле я держусь. Режиссер оглядел меня и отделался туманно: «По внешним данным подходит, но видно, что не актер».
Позже я случайно посмотрел этот фильм по телевизору, забыл название. Был он, как помнится, о двух сериях. Вероятно, признали его неудачным и широким экраном не запустили.
Честно говоря, более идиотского сюжета я не встречал даже в голливудских фильмах. Деревню захватывает некая банда – то ли белых, то ли зелёных с вкраплением приблудных белогвардейцев. Им противодействует, скрываясь там-сям, один партизан, местным уроженцем не являющийся и взявшийся невесть откуда. Он агитирует за советскую власть, пытаясь поднять против банды местное население, – в общем, вредит всячески.
В конце концов его излавливают и решают жестоко наказать, считая при этом типовые виды казни – расстрел или повешение – слишком в данном случае гуманными. Его приводят в какой-то сарай на лесопилке и привязывают к верстаку с циркулярной пилой и движущейся станиной. Включают пилу, чтобы распилить его заживо пополам снизу доверху. Пила вращается и движется к партизану.
В этот момент в сарай влетает... шаровая молния. Полетав по сараю, она взрывается и убивает на хрен всю эту бело-зеленую сволочь. А хороший человек остается цел и невредим, так как в пиле что-то коротит и заедает, и она останавливается в нескольких сантиметрах от его мошонки. Конец фильма. Сценаристу – привет!
Прошло 35 лет. Деревня Малы, находящаяся по направлению в глубину России, отошла после великого распада к ней. В отличие, скажем, от деревни Мачурино, которая под названием Matsuri отошла к Эстонии. Туда мы ездили за земляникой, крупнее которой не видал нигде, малиной, черникой, подосиновиками, осенью – за клюквой. Теперь мачуринской земляники не соберешь и не попробуешь без риска оказаться в российском или эстонском застенке – за переход государственной границы лесом.
Да и город Печоры, до 1940 года входивший в состав Эстонии под названием Petseri, как выяснилось после одного недавнего скандальчика, смотрит в ту сторону. Обнаружилось, что многие жители города, в том числе и всё городское начальство поголовно, имеют двойное гражданство и эстонские паспорта.
В местной забегаловке на Тухачевского я сидел за столиком с Валерием Николаевичем. Его я уважал за то, что он окончил Ленинградский институт киноинженеров – ЛИКИ.
Это был уникальный институт. Однажды в нашей школе, находящейся неподалеку от ЛИКИ (школа – на Социалистической, ЛИКИ – на ул. Правды), перед нами, старшеклассниками, выступал профессор этого института. Он долго рассказывал об уникальности ЛИКИ, а закончил неожиданным советом: к ним документы ни в коем случае не подавать. Мол, ребята, всё равно по конкурсу не пройдете.
А вот Валерий Николаевич и поступил, и закончил.
В этот день передо мной стояла проблема – найти пульт для телевизора «Рубин». Везде продаются универсальные пульты, но они раза в три-четыре дороже и требуют специальной настройки.
Валерий Николаевич сказал, что через дом есть подвальный магазинчик, в котором продают всякую дребедень, и пульты для «Рубина» вполне могут там быть. Я поблагодарил его и пошел в этот магазинчик.
Пультов для «Рубина» там, конечно, не оказалось, только навязшие на зубах универсальные. Я вышел на воздух, и тут меня стукнуло. А зонт?! Где мой прекрасный длинный зонт (не какой-нибудь паршивый складной зонтик), в темно-коричневую клетку, с деревянной полированной ручкой, с блестящей медной бляшкой, к ручке присобаченной, и надписью на ней «Port Luis», говорящей о таинственных портах южных морей и тропических ливнях? Я бросился обратно в забегаловку.
Народу у стойки было немного. За столиком над рюмкой зубровки гнулся Валерий Николаевич. Моё место перед ним пока никто не успел занять. А рядом со столиком в уголке, где я его и оставил, стоял мой замечательный зонт!
Я потянул его к себе. Валерий Николаевич встрепенулся, быстро всё осмыслил и схватился за голову:
– Господи, как же я не заметил?! Сейчас был бы с чудесным заграничным подарочком!
– Но зато, Валерий Николаевич, – с некоторым удивлением и даже сочувствием к его горю сказал я, – вы сохранили честное имя студента уникального института ЛИКИ! И потом, вдруг кто-нибудь мне подсказал бы, кто спёр зонт, или я увидел его у вас…
– Мне глубоко плевать на честное имя студента уникального ЛИКИ! – ответил, не моргнув глазом, Валерий Николаевич. – И кто тут что подскажет? – оглянись вокруг и не смеши. Кроме того, ты сам говорил, что через несколько дней отваливаешь в свою Германию. Отсиделся бы я дома, тем более что перед приездом жены с дачи надо порядок наводить. А где я живу, ты не знаешь. Ну а к следующему твоему приезду зонта у меня наверняка уже не было бы – посеял бы где-нибудь…
Вот что значит выпускник уникального института – целый сценарий наплел, хоть детектив снимай. (Впрочем, актерско-сценарные дела возникли на коммерческой основе в этом вузе много позже, а до того была голая техника. Но тем не менее…)
Я покрепче сжал ручку зонта и вышел на улицу. Как раз начался дождь.
Незадолго до окончания вечера поэта С. в Доме актера в зале появился молодой человек с огромной кипой книг. Худой, бледный, с бородкой, в роговых очках.
Как только объявили окончание вечера, он бросился ко мне: «Вы – Окунь?!» Это было весьма неожиданно. Я вяло и нехотя промямлил «да»…
Вот, думаю, что сейчас будет? – может, плюнет в меня (это при благоприятном исходе) за какие-нибудь старые грехи – литературного или нелитературного характера.
Но молодой человек явно обрадовался и стал торопливо перебирать свои книги, оказавшиеся коллективными сборниками 80–90-х годов. Нашел «Молодые Ленинграды» за 1983, 1984 годы, где я присутствовал, и попросил: «Подпишите! Роману!» А там, смотрю, уже множество автографов собрано.
На душе сделалось хорошо и спокойно. Понятна стала эта порывистость коллекционера – нигде не поймать человека, а тут подвернулся. Подписал с удовольствием.
В разгар корпоративной вечеринки заиграла восточная музыка, и на подиуме появился голый по пояс человек в чалме и шароварах. На голове он нес круглую металлическую лохань с крышкой. Поставив лохань на помост, он извлек из нее внушительных размеров питона и вступил с ним в борьбу.
Публика, особенно ее женская часть, притихла. Однако питон явно уклонялся от схватки. Скорее всего, был он недавно изъят из холодильника, и как животное не теплокровное чувствовал себя весьма вяло. Настолько, что один молодой азартный сотрудник громко предложил налить питону стопку водки для ободрения.
Наконец номер завершился, безногий-безрукий артист (я о питоне – прозвали же газетчики цирковых собачек, медведей, лошадей «четвероногими артистами») отмучился и был снова водворен в лохань. На сцене между тем появился новый «предмет изумления» – небольшой крокодил размером около полутора метров.
Человек в чалме принялся хищно мять несчастную рептилию. Он раскрывал ей пасть, растягивал передние лапы и, наконец, уселся на нее верхом своим обширным задом.
Затем носитель чалмы пошел дальше: придав пресмыкающемуся артисту изломанную позу в виде латинского «Z», он стал обходить зал и предъявлять его каждому столику. Некоторые дамы взвизгивали, мужчины натянуто улыбались.
Внезапно крокодил заплакал – настоящими, а не крокодиловыми слезами. В его круглых глазах с красными точками читалось подлинное человеческое страдание...
На молодого человека, предложившего угостить питона, крокодиловы слёзы произвели тяжкое впечатление. Он с кристальной ясностью понял, что в жизненной борьбе мы сплошь и рядом поставлены в чересчур неравные условия. Ни питону, ни крокодилу никогда не осилить человека в чалме. Да и зачем, спрашивается? – как ни крути, а ведь он их кормилец.
– Вот, мамочка, он пришел!
– Да, больше уже никто не ходит. Это я его приучила, всегда с собой на твою могилку брала. Он с детства полюбил со мной ездить. Бутылочку лимонада «Буратино» ему покупала, бутербродики с сыром или колбасой брала, яички вкрутую.
– Сейчас-то не лимонад пьет…
– Но зато яичко вкрутую. Да, постарел он… Тридцать шесть лет прошло, как я его в последний раз наверху видела.
– Тебя, мамочка, как раз в ту осень подхоронили.
– Да. Ему тридцать лет в тот год стукнуло. Мы с Ниной красивые стенные часы ему подарили. А какой в детстве мальчик был – хороший, послушный! Жаль, ты его там не знала, он через пять лет после твоей смерти родился.
– Да, я бы его любила – племянник, Ниночкин сын…
Тем временем человек с помятым лицом, сидевший на ветхой лавочке, сунул в пакет опустошенную маленькую, доел, посолив, яйцо и хлеб, вытер слезящиеся глаза и сфокусировался.
Верхняя часть бетонного креста с вдавленными квадратными камушками возвышалась над бурно разросшимися папоротниками. На металлической никелированной дощечке он прочел:
Травкина Вера Ивановна
13.ХII.1925 – 9.ХII.1946
Травкина Мария Ильинична
25.VII.1900 – 3.IХ.1981
Встал, замотал проволокой калитку оградки, пошел к выходу с кладбища.
И всё время какая-то ерунда случается. У Пяти углов мороженщица сдачу не дала: сейчас мелочи нет, приходи, мальчик, попозже. А попозже стала орать, что ходют всякие, деньги клянчат. Из своей будки вылез сапожник и стал поддакивать: «Иды отсуда!» (он грузин, что ли, или татарин. А ведь мой папаша с ним ручкуется, любит популярность в «простом народе», сапожник меня узнал. Но тут проявил, сукин кот, торговую солидарность.)
Но бывают и приятные моменты. Вот, выиграл шахматный турнир пятого разряда, присвоили четвертый, и новые красивые билеты выдали. Может, зря я пошел заниматься в ДК Пищевиков, а во Дворец пионеров побоялся – мол, там все сильные? А тут еще и взрослые занимаются. Один очкастый толстячок из туалета выскочил, ширинку наспех застегивает, и, пробегая мимо меня, сложил кукиш и сунул под нос: «Вот вы у меня когда-нибудь выиграете!»
И чего я всё время сильных боюсь, или, вернее, тех, кто ими считается? Вот и сейчас на немецком сайте – вижу ведь, что этот мужик из Гамбурга пешечное окончание говённо играет, не разбирается, а я эти окончания сызмальства по Лисицыну зубрил. Но у него Эло на 300 пунктов выше, вот и робею. Обозлился однако, взял себя в руки, сделал всё, как надо.
Но этот не сдался, тевтоны не сдаются, написал: «Наслаждайтесь победой, у вас есть еще пять минут», а хода не сделал. И я, как дурак, торчал перед экраном и ждал, пока пройдут эти пять минут на его ход и компьютер объявит меня победителем по времени. А еще вежливые и дружелюбные они все! Пока их лично не задело. Тут уж руку по локоть отхватят и не поперхнутся.
Да, но где ж тут 1961-й год? По Разъезжей стал ездить странного вида автомобильчик, грузовичок- не грузовичок: кабинка на два места, плавно переходящая в аккуратненький металлический кузов, что-то трофейное. Сложилась мечта – стать шофером этой машинки. Но не осуществилась. Как и многое-многое другое.
Деревня Малы
Деревня Малы (ударение на последнем слоге) в Псковской области – удивительное место. В интернете о ней можно найти довольно много. Но я буду писать без поправок на эти сведения, а так, как мне это запомнилось с 80-х годов, когда я там побывал.
В тот год я жил в гостинице города Печоры Псковской области. Вся жизнь этого городка так или иначе крутится вокруг знаменитого Печорского монастыря.
В Печоры я приехал уже не впервые. Сначала, во второй половине семидесятых, по наводке каких-то знакомых там на лето сняла комнату мама – не в самом городе, а в деревне Малая Пачковка неподалеку от монастыря. Ходу от нее до центра Печор было примерно полчаса.
К ней, когда начался отпуск, поехал и я. Потом поездки продолжались лет десять, хотя и не ежегодно, до конца восьмидесятых. Из Ленинграда ходил прямой автобус.
А в год, который я вспоминаю, в той же гостинице проживала часть съемочной группы Свердловской киностудии, которая снимала некий исторический фильм в деревне Малы. Так я узнал о ее существовании.
В Печорах жила техническая часть киногруппы. А «творческая» – актеры, режиссеры и пр. – жили во Пскове. Я сдружился с руководителем конной группы – прапорщиком, мелким кривоногим конником с усиками. Служили эти ребята в конном полку из Москвы, который держали специально для киносъемок. Сейчас он, вроде, распущен.
Юмор прапорщика был весьма своеобразен. Однажды, когда мы выпивали в моем номере, а под открытым окном по площади проходила для возложения венка свадьба во главе с брачующимися, он высунулся, оглядел группу гостей и громким голосом определил: «А невеста у вас старая!» Люди оторопели...
Или как-то раз он уговаривал меня поехать с ним на лошадях из Печор до места съемок, до деревни Малы. Это примерно двадцать километров. Я, никогда не сидевший на лошади, благоразумно отвертелся. Позже он сознался мне, что хотел посмотреть, как я потом суток двое-трое буду ползать по гостинице враскоряку.
Наконец, и я увидел деревню Малы, доехав на автобусе. От остановки надо было идти по равнине. Свежая короткая травка стояла в лужах, блестевших на солнце. А впереди виднелся только крест. Он потихоньку вырастал, и вот уже появилась часть купола церкви, а еще позже и вся она вместе с деревней. Всё это располагалось в лощине, даже как бы в огромном котловане. Церковь посередине, вокруг небольшое сельское кладбище. На памятниках встречались финские фамилии на латинице. Меня удивило, что такая большая, с несколькими куполами церковь была построена в сравнительно небольшой деревне. Позже я узнал, что когда-то здесь был монастырь.
Из других достопримечательностей неподалеку была башня из грубого камня в несколько этажей. Руина относилась к развалинам монастыря.
Жители деревни Малы показались мне одетыми весьма странно. Мужики – в широких портах, длинных рубахах, подпоясанных вервием, у некоторых топор за поясом. Под стать им и бабы – сарафаны, платки. Как оказалось, все жители деревни охотно снимались в массовке этого самого фильма, трёшка в день. Конная же группа моего прапорщика месила жидкую грязь на подходах к местному озеру, берега которого были заболочены и поросли камышом.
Прапор представил меня режиссеру: «Писатель из Ленинграда. Изучает быт...» И внезапно предложил мою кандидатуру для участия в каком-нибудь эпизоде в качестве белого офицера. Соврав при этом, что в седле я держусь. Режиссер оглядел меня и отделался туманно: «По внешним данным подходит, но видно, что не актер».
Позже я случайно посмотрел этот фильм по телевизору, забыл название. Был он, как помнится, о двух сериях. Вероятно, признали его неудачным и широким экраном не запустили.
Честно говоря, более идиотского сюжета я не встречал даже в голливудских фильмах. Деревню захватывает некая банда – то ли белых, то ли зелёных с вкраплением приблудных белогвардейцев. Им противодействует, скрываясь там-сям, один партизан, местным уроженцем не являющийся и взявшийся невесть откуда. Он агитирует за советскую власть, пытаясь поднять против банды местное население, – в общем, вредит всячески.
В конце концов его излавливают и решают жестоко наказать, считая при этом типовые виды казни – расстрел или повешение – слишком в данном случае гуманными. Его приводят в какой-то сарай на лесопилке и привязывают к верстаку с циркулярной пилой и движущейся станиной. Включают пилу, чтобы распилить его заживо пополам снизу доверху. Пила вращается и движется к партизану.
В этот момент в сарай влетает... шаровая молния. Полетав по сараю, она взрывается и убивает на хрен всю эту бело-зеленую сволочь. А хороший человек остается цел и невредим, так как в пиле что-то коротит и заедает, и она останавливается в нескольких сантиметрах от его мошонки. Конец фильма. Сценаристу – привет!
Прошло 35 лет. Деревня Малы, находящаяся по направлению в глубину России, отошла после великого распада к ней. В отличие, скажем, от деревни Мачурино, которая под названием Matsuri отошла к Эстонии. Туда мы ездили за земляникой, крупнее которой не видал нигде, малиной, черникой, подосиновиками, осенью – за клюквой. Теперь мачуринской земляники не соберешь и не попробуешь без риска оказаться в российском или эстонском застенке – за переход государственной границы лесом.
Да и город Печоры, до 1940 года входивший в состав Эстонии под названием Petseri, как выяснилось после одного недавнего скандальчика, смотрит в ту сторону. Обнаружилось, что многие жители города, в том числе и всё городское начальство поголовно, имеют двойное гражданство и эстонские паспорта.
Зонт
В местной забегаловке на Тухачевского я сидел за столиком с Валерием Николаевичем. Его я уважал за то, что он окончил Ленинградский институт киноинженеров – ЛИКИ.
Это был уникальный институт. Однажды в нашей школе, находящейся неподалеку от ЛИКИ (школа – на Социалистической, ЛИКИ – на ул. Правды), перед нами, старшеклассниками, выступал профессор этого института. Он долго рассказывал об уникальности ЛИКИ, а закончил неожиданным советом: к ним документы ни в коем случае не подавать. Мол, ребята, всё равно по конкурсу не пройдете.
А вот Валерий Николаевич и поступил, и закончил.
В этот день передо мной стояла проблема – найти пульт для телевизора «Рубин». Везде продаются универсальные пульты, но они раза в три-четыре дороже и требуют специальной настройки.
Валерий Николаевич сказал, что через дом есть подвальный магазинчик, в котором продают всякую дребедень, и пульты для «Рубина» вполне могут там быть. Я поблагодарил его и пошел в этот магазинчик.
Пультов для «Рубина» там, конечно, не оказалось, только навязшие на зубах универсальные. Я вышел на воздух, и тут меня стукнуло. А зонт?! Где мой прекрасный длинный зонт (не какой-нибудь паршивый складной зонтик), в темно-коричневую клетку, с деревянной полированной ручкой, с блестящей медной бляшкой, к ручке присобаченной, и надписью на ней «Port Luis», говорящей о таинственных портах южных морей и тропических ливнях? Я бросился обратно в забегаловку.
Народу у стойки было немного. За столиком над рюмкой зубровки гнулся Валерий Николаевич. Моё место перед ним пока никто не успел занять. А рядом со столиком в уголке, где я его и оставил, стоял мой замечательный зонт!
Я потянул его к себе. Валерий Николаевич встрепенулся, быстро всё осмыслил и схватился за голову:
– Господи, как же я не заметил?! Сейчас был бы с чудесным заграничным подарочком!
– Но зато, Валерий Николаевич, – с некоторым удивлением и даже сочувствием к его горю сказал я, – вы сохранили честное имя студента уникального института ЛИКИ! И потом, вдруг кто-нибудь мне подсказал бы, кто спёр зонт, или я увидел его у вас…
– Мне глубоко плевать на честное имя студента уникального ЛИКИ! – ответил, не моргнув глазом, Валерий Николаевич. – И кто тут что подскажет? – оглянись вокруг и не смеши. Кроме того, ты сам говорил, что через несколько дней отваливаешь в свою Германию. Отсиделся бы я дома, тем более что перед приездом жены с дачи надо порядок наводить. А где я живу, ты не знаешь. Ну а к следующему твоему приезду зонта у меня наверняка уже не было бы – посеял бы где-нибудь…
Вот что значит выпускник уникального института – целый сценарий наплел, хоть детектив снимай. (Впрочем, актерско-сценарные дела возникли на коммерческой основе в этом вузе много позже, а до того была голая техника. Но тем не менее…)
Я покрепче сжал ручку зонта и вышел на улицу. Как раз начался дождь.
Коллекционер
Незадолго до окончания вечера поэта С. в Доме актера в зале появился молодой человек с огромной кипой книг. Худой, бледный, с бородкой, в роговых очках.
Как только объявили окончание вечера, он бросился ко мне: «Вы – Окунь?!» Это было весьма неожиданно. Я вяло и нехотя промямлил «да»…
Вот, думаю, что сейчас будет? – может, плюнет в меня (это при благоприятном исходе) за какие-нибудь старые грехи – литературного или нелитературного характера.
Но молодой человек явно обрадовался и стал торопливо перебирать свои книги, оказавшиеся коллективными сборниками 80–90-х годов. Нашел «Молодые Ленинграды» за 1983, 1984 годы, где я присутствовал, и попросил: «Подпишите! Роману!» А там, смотрю, уже множество автографов собрано.
На душе сделалось хорошо и спокойно. Понятна стала эта порывистость коллекционера – нигде не поймать человека, а тут подвернулся. Подписал с удовольствием.
Крокодиловы слезы
В разгар корпоративной вечеринки заиграла восточная музыка, и на подиуме появился голый по пояс человек в чалме и шароварах. На голове он нес круглую металлическую лохань с крышкой. Поставив лохань на помост, он извлек из нее внушительных размеров питона и вступил с ним в борьбу.
Публика, особенно ее женская часть, притихла. Однако питон явно уклонялся от схватки. Скорее всего, был он недавно изъят из холодильника, и как животное не теплокровное чувствовал себя весьма вяло. Настолько, что один молодой азартный сотрудник громко предложил налить питону стопку водки для ободрения.
Наконец номер завершился, безногий-безрукий артист (я о питоне – прозвали же газетчики цирковых собачек, медведей, лошадей «четвероногими артистами») отмучился и был снова водворен в лохань. На сцене между тем появился новый «предмет изумления» – небольшой крокодил размером около полутора метров.
Человек в чалме принялся хищно мять несчастную рептилию. Он раскрывал ей пасть, растягивал передние лапы и, наконец, уселся на нее верхом своим обширным задом.
Затем носитель чалмы пошел дальше: придав пресмыкающемуся артисту изломанную позу в виде латинского «Z», он стал обходить зал и предъявлять его каждому столику. Некоторые дамы взвизгивали, мужчины натянуто улыбались.
Внезапно крокодил заплакал – настоящими, а не крокодиловыми слезами. В его круглых глазах с красными точками читалось подлинное человеческое страдание...
На молодого человека, предложившего угостить питона, крокодиловы слёзы произвели тяжкое впечатление. Он с кристальной ясностью понял, что в жизненной борьбе мы сплошь и рядом поставлены в чересчур неравные условия. Ни питону, ни крокодилу никогда не осилить человека в чалме. Да и зачем, спрашивается? – как ни крути, а ведь он их кормилец.
Родственники
И услышим: далёко, высоко
На земле где-то дождик идет.
А. Блок
– Вот, мамочка, он пришел!
– Да, больше уже никто не ходит. Это я его приучила, всегда с собой на твою могилку брала. Он с детства полюбил со мной ездить. Бутылочку лимонада «Буратино» ему покупала, бутербродики с сыром или колбасой брала, яички вкрутую.
– Сейчас-то не лимонад пьет…
– Но зато яичко вкрутую. Да, постарел он… Тридцать шесть лет прошло, как я его в последний раз наверху видела.
– Тебя, мамочка, как раз в ту осень подхоронили.
– Да. Ему тридцать лет в тот год стукнуло. Мы с Ниной красивые стенные часы ему подарили. А какой в детстве мальчик был – хороший, послушный! Жаль, ты его там не знала, он через пять лет после твоей смерти родился.
– Да, я бы его любила – племянник, Ниночкин сын…
Тем временем человек с помятым лицом, сидевший на ветхой лавочке, сунул в пакет опустошенную маленькую, доел, посолив, яйцо и хлеб, вытер слезящиеся глаза и сфокусировался.
Верхняя часть бетонного креста с вдавленными квадратными камушками возвышалась над бурно разросшимися папоротниками. На металлической никелированной дощечке он прочел:
Травкина Вера Ивановна
13.ХII.1925 – 9.ХII.1946
Травкина Мария Ильинична
25.VII.1900 – 3.IХ.1981
Встал, замотал проволокой калитку оградки, пошел к выходу с кладбища.