1. Котенок
Улица называлась Песочная, и действительно представляла собой песчаный пустырь, окруженный частными домами. Поодаль высилось огромное мрачное здание городской больницы. Летом и зимой, когда мы с бабушкой приезжали из Ленинграда «на дачу», в одном из домов на Песочной и жили – большом, бревенчатом, с вместительной верандой.
Хозяйкой его была полная седая дама по имени Елена Никитична, на сельскую жительницу никак не похожая. Местный сестрорецкий бомонд. Была она знакомой моей бабушки. Не знаю, платили ли мы за жильё, но бабушка вела себя с властной Еленой Никитичной немного заискивающе.
На задах участка стоял сарай, крытый толем. За забором шла полоса тополей, а дальше снова пески с островками кустарников вербы. Тополя были низкорослые, старые, удобные для лазания, с развилками метрах на двух-трех высоты – легко можно было вскарабкаться и сидеть там. Отличный НП – наблюдательный пункт.
Однажды летним утром услышал я со своего НП у сарая писк. Слез с дерева, пошел на эти звуки и нашел котенка. Хребет его был перебит чем-то тяжелым – палкой или даже ломом, – задние лапы свисали неподвижно. Глаза у котенка были выколоты.
Я отскочил, заплакал, побежал за бабушкой, привел ее. «Это, наверное, Женька Щепочкин! – сказала она (был у нас такой соседский хулиган). – Вот паразит, живодёр!» «Я убью его!» – закричал я...
Но что ж с котенком делать? «Бабуля, надо его к ветеринару снести...» Бабушка пригляделась к котенку, пробормотала: «Какой уж тут ветеринар...»
Бабушка моя была человеком без сантиментов. Выросла в деревне, в Тверской губернии. Рано, в три года, потеряла мать. Сама рассказывала – в день похорон сидела на телеге, болтала ногами, напевала: «У меня мама умерла! У меня мама умерла!» Приходившие на поминки односельчане качали головами: «Что ж ты поёшь, Маня? Сиротой ведь осталась...» А она, не задумываясь, бойко отвечала: «Зато маме там хорошо будет!»
Отец ее, не долго думая, вскоре после смерти жены подался под Петербург, завел новую семью, оставив малолетнюю дочку на попечение деревенских родственников. Отсюда – въевшееся бабушкино сиротство, даже чуть показное. До старости ела из маленьких тарелочек или блюдечек – мол, ем мало, не объедаю.
К концу двадцатых годов жизнь вроде бы наладилась – переезд в Ленинград, работа паспортисткой (ответственный работник!), муж из своих же тверских мест, непьющий, любящий семью, при должности – зав. табачно-фруктовой секцией Кировского универмага. Вот уже четверо детей, примерно погодки, подрастают.
Но – нет, всё прахом! Посадил деда черт усатый! Слишком часто качал он головой, узнавая новости из родной деревни – раскулачивание, высылка... А уж обсуждать эти новости с сослуживцами и совсем не надо было.
Через пару лет вызвал бабушку участковый, ознакомил с похоронной бумагой, на руки не дал – не положено. Недолго дед в лагере продержался...
Между тем бабушка ушла в сарай и вернулась с лопатой. Сняла слой дёрна, начала рыть ямку. «Бабуля, ты что делаешь?!» – ужаснулся я. «Ну, потерпи!» – ответила она. Вырыла ямку, спихнула туда котенка, и первая лопата рыхлой земли упала на искореженное тельце, на ослепленную мордочку. Он попытался смахнуть землю лапкой...
Я упал в траву и теперь уж заревел во весь голос. Бабушка, закончив дело, подняла меня, отвела в дом, умыла лицо из рукомойника. Сказала: «Не плачь, ему там хорошо будет!»
2. Учитель физры
На лыжах я научился рано, еще до школы. Надолго уезжал на реку Сестру, или к скату в низину у железнодорожной линии, – чтоб с горки покататься. Пробирался через окраину местного кладбища, занесенную в снежные зимы чуть не до верхушек покосившихся крестов. Или добирался до сосновых лесков, всё дальше и дальше.
Бабушка, когда к вечеру возвращался, о забор оббивала ледышки со штанцов из «чертовой кожи».
Накатанная лыжня, с которой начинались мои путешествия, проходила прямо за нашим задним забором. Однажды, только встал на нее, как услышал, что нагоняют меня школьники. Пятиклассники, примерно, – вероятно, был у них урок физкультуры, лыжный кросс. Впереди – учитель физры: в тёмно-синих шароварах, фуфайке с белыми полосками по горлу и запястьям, вязаной шапочке. Шикарный лыжный костюм! И крепления на узких беговых лыжах – большая редкость! – металлические, «жёсткие», не то что мои, на сыромятных ремешках.
«Лыжню!» – грозно прикрикнул он, и пришлось сделать шаг в сторону, уступить лыжню. Проезжая мимо, он что-то сказал своим, и ребята, пробегая мимо, засмеялись.
Я посмотрел вслед учителю. Ход у него был с нарочитым пружинистым приседом каким-то, с пританцовочкой, «фасонный». И его ученики, естественно, стремились ему подражать. Снова встав на лыжню, поплелся следом, а они всё удалялись, увеличивая расстояние...
Через несколько дней история повторилась. Я заранее сошел с лыжни, встал поодаль и стал думать, что мне такое сделать, чтобы на меня обратили внимание, зауважали, такое мужественное... Нагнулся, зачерпнул снегу, и стал его с независимым видом есть.
Проезжая мимо, учитель физры, вероятно, смекнул, что к чему, и бросил своим громогласно: «А, вот кто тут наш снег ест! А нам его потом не хватает...» Все опять засмеялись. И проехали мимо, пружинисто пританцовывая.
Конечно, шутка была безобидная, но я еле сдержал слёзы. Нет, не быть мне для них своим, равным лыжником...
И вот теперь, вспоминая те годы, думаю: какой-то доблестью, что ли, всегда было у нас высмеять кого-то, выставить этаким... И сам ведь потом старался от других не отставать. В общем, по Салтыкову-Щедрину: «Фабула исчезла, но в характерах образовалась известная складка, в жизнь проникли известные привычки...» Да и куда эта «фабула» в пятидесятых годах так уж исчезла? Да и сейчас...
А насчет манеры бега на лыжах этого щегольского учителя физры... Видел я потом и накатистый бег олимпийского чемпиона Веденина, и великолепных норвежцев и шведов, видел мощный ход финского гиганта Юхи Мието. И никто из этих великих лыжников не подтанцовывал вертляво, не выпендривался на лыжне...
3. «Няня»
«А няня старая оглохла, ворчит, не помнит ничего...» Когда всплывают в памяти эти строки Блока, я вспоминаю ее...
Никакой няней она, конечно, не была. Тем более старой. Эта девушка лет девятнадцати-двадцати в какое-то лето шестидесятых годов жила с матерью на даче у Елены Никитичны. Худенькая, изящная, любившая разгуливать по участку в невиданном заграничном купальнике (отечественных таких еще не было) – из двух узких полосок яркой эластичной материи на бедрах и на груди. Чего Никитична, естественно, не одобряла, но терпела.
Мне было уже лет двенадцать-тринадцать, я вовсю ездил в пионерские лагеря, и, возможно, это было мое последнее сестрорецкое лето.
У девушки было пушкинское имя – Наина. Та самая неприступная красавица из «Руслана и Людмилы», с приобретением жизненного опыта ставшая колдуньей.
В то лето в Сестрорецк должен был приехать в отпуск сын Елены Никитичны, Игорь, военный моряк, капитан-лейтенант. Я знал его, и он мне очень нравился – веселый, мощный человек, правда, казавшийся мне тогда старым, то есть лет тридцати. В появлении на даче Наины с матерью, которая была какой-то дальней родственницей нашей хозяйки, таился, как я теперь понимаю, элемент сватовства. Неженатого Игоря хотели познакомить с Наиной.
У красивой Наины был один, но существенный изъян – она была от рождения глухонемой. Хотя мать ее, конечно, крепко надеялась, что этот факт не станет определяющим для Игоря и их дальнейших отношений. Наивная женщина, видимо, была.
Бабушка моя между тем не упускала случая побурчать под нос, как бы про себя, чтобы только я и мог услышать: «Ну как же, нужна она ему, глухая, гнусавая...»
Почему гнусавая? Дело в том, что Наина умела говорить, то есть издавать звуки – действительно гнусавые, непонятные. И складывать из них слова и фразы.
Но непонятным этот язык был только для непосвященных. А я довольно скоро научился понимать Наину. И мне нравилась удивленная реакция посторонних, когда мы вместе выходили куда-нибудь в город. Картина была, вероятно, странная: девушка издает натужные звуки, а мальчик отвечает ей на нормальном русском языке. Такие вот диалоги. Я представлял себе, будто заехавшая к нам иностранка говорит со мной на своем таинственном наречии. И только я его понимаю…
Конечно, Наина могла изъясняться и на языке жестов. Но в то время, как я теперь думаю, обучение глухонемых звуковой речи и чтению по губам было передовым направлением советской педагогической науки.
Кстати, прозвище «Няня» возникло из-за того, как Наина произносила собственное имя – «Ныня», как-то так. «Вон, беги, идет твоя няня!» – посмеивалась надо мной бабушка.
Надо сказать, что Наина хорошо различала, говоришь ли ты с нею нормально или только имитируешь речь, шевеля губами. Экспериментировал я не раз, пытаясь ее обмануть. Но не удавалось. А иногда эта особенность оказывалась полезной.
Участок Елены Никитичны был засажен кустами малины, обычного сорта и желтой. Никогда потом не пробовал я такой крупной и сладкой ягоды. Срывать ее было категорически запрещено. Разве что хозяйка сама милостиво соберет несколько ягод и угостит.
Однажды с Наиной стояли мы среди кустов, и она протягивала мне пригоршню только что собранных ею ягод: попробуй! Как вдруг за ее спиной возникла Елена Никитична. Наина, естественно, ничего не слышала и продолжала совать мне малину. «Сзади Елена!..» – беззвучно, одними губами сказал я. Наина поняла и прижала пригоршню к груди. Хозяйка, вроде, не заметила, – во всяком случае, скандала не случилось.
А времени с Наиной проводили мы всё больше и больше. Бабушка моя как в воду глядела: приехавший в отпуск Игорь поначалу обратил внимание на красивую, пусть и глухонемую дачницу. Но позже, поняв, что тут затевается сватовство, общение с нею свел к минимуму и всё больше пропадал где-то в Сестрорецке или уезжал в Ленинград.
Относительно Игоря Наина всё поняла. Да, вероятно, ничего другого и не ожидала. И, таким образом, я стал ее штатным кавалером.
Вместе мы ходили купаться на озеро Разлив, сине-зеленые дали которого пропадали в зарослях камыша, отчего озеро со своими крохотными плавающими островками казалось еще таинственнее.
Неподалеку от декоративной арки на всхолмии в то лето был построен маленький «городок для гномов» (так прозвала его Наина). Это было кинематографическое изделие для съемки сверху эпизода какого-то фильма о войне. Сцены бомбёжки мирного советского городка фашистской авиацией. Улицы, перекрестки, двух- трехэтажные домишки сантиметров двадцати высоты, Дом культуры на площади, железнодорожный вокзальчик с цистернами на рельсах… Из картона, жести, фанеры, папье-маше. Однажды утром всё это мы нашли разрушенным и обгоревшим. Налет мессеров состоялся. Не стало больше нашего «города гномиков».
Уходили мы с Наиной и дальше, за станцию, через парк «Дубки», на Финский залив.
Однажды загорали там на пустом пляже. День был солнечный, но ветреный. Невысокие сосны вовсю шумели. Залив блестел, вдали виднелся Кронштадт с полусферой купола Николаевского собора.
Переворачиваясь на бок, я случайно взглянул на Наину. Верхняя полоска ее купальника косо сползла, и я увидел розовый сосок. Сейчас сказал бы о нем – «идеальной формы».
Не слишком понимая, что делаю, я придвинулся к ней, чуть обхватил ногами икру ее ноги, замер. Вот сейчас она рассердится, отдернет ногу, скажет что-нибудь резкое... Но нет – моя «Няня» глубоко вздохнула, придвинула бедро ко мне, словно «дала» мне его. Сквозь чуть приподнятые веки она внимательно смотрела на меня – серьезно, без улыбки.
Уже не слишком таясь, я оплел ее бедро своими бедрами, прижался к нагретой коже. Испытал пугающие толчки внизу живота. И сладость этого нового небывалого ощущения не забылась никогда...
После того лета я ее больше не видел.
«А няня старая оглохла...» Нет, это не про нее, «оглохла» – это ей никогда не грозило. Старая? – да, стёрлись наши шесть-семь лет разницы, оба мы уже старые – или почти старые. Далеко шестидесятые годы, нет Сестрорецка моей памяти.
«Не помнит ничего...» Мне почему-то кажется, что помнит. Ведь я-то помню...
2016 год