…Зимой из собственной квартиры пропал доктор, Илья Аркадьевич Заварин.
Его исчезновение заметили не сразу, поскольку жил он одиноко и не имел пациентов, которым могли бы срочно понадобиться его услуги: Заварин трудился патологоанатомом в морге Морозовской больницы, где потрошил покойников…
Соседей встревожил холод, тянущий из-под тяжелых дверей квартиры 19 и выстудивший за четыре дня целый этаж до того, что даже стены на лестнице заиндевели. Настойчивые звонки и призывные крики ничего не дали; опасаясь, что доктор мог угореть от нечищеной печной трубы, жильцы призвали дворника Рахимова и вскрыли квартиру.
В кабинете, у распахнутого настежь окна, среди наметенных уже сугробов валялись в полном беспорядке какие-то медицинские энциклопедии, справочники и большой рукописный журнал, заполненный отрывочными заметками.
Доктор набросал их собственной рукой за несколько дней до исчезновения или, быть может, гибели. Ни на какие практические выводы о том, что именно случилось с Завариным, записи эти никого не натолкнули.
Такая наполняла их фантасмагория, что вернее будет сказать – как решили многие - полная чушь и дичь!..
И ради кого, ради чего мы это делаем?! Того, кто почитает себя умнее других, обмануть проще, чем глупца – гордец уже обманут собственным самомнением.
Я погиб. Это безусловно. Мои руки замараны. Я чувствую на себе всю нечистоту этого богохульного дела. Зараза проникла внутрь и уже ничего изменить нельзя.
То, что должно случиться – случится. Это только вопрос времени.
Времени. Времени. Ха-ха-ха! Смешно говорить о времени тому, кто создавал терафим. Эту жуткую вавилонскую погремушку, сосуд вечности.
В таинство меня не втягивали – я влип в их сети, как снулая осенняя муха - сразу, внезапно и вдруг. Опомниться не успел, а руки уже в крови по локоть. И ничего впереди, кроме мрака и ужаса.
Мне говорили – они всегда приходят ночью…
Услыхав на лестнице шаги, я заглянул в глазок: на площадке топтались двое. Я видел только черные силуэты. Они всегда нарочно становятся так, что нельзя разглядеть лиц. Но я слышал скрип их сапог, тяжелое дыхание… И не удивился, когда в дверь тихо и коротко постучали. Они не любят шума. Но, как я слышал, сопротивление ломают жестко и беспощадно. Если им не открыть, они выбьют дверь…
И я, конечно, открыл.
Острые запахи кожи от их черных плащей, оружейного масла - от их револьверов и кисловатый пороховой душок заполнили мою прихожую. Удивительно, но они предъявили документы и заговорили почти спокойно. Тот, что повыше, объявил голосом резким и требовательным:
- Срочное дело. Профессору Збарскому нужна ваша помощь. Одевайтесь! Мы на машине, подбросим до места.
Я опешил. Не сразу вспомнил, кто такой Збарский. Потом сообразил, но удивился: зачем он зовет меня? Почему среди ночи?!
Я пытался выяснить подробности, но ночные гости то ли не знали, то ли намеренно не хотели открываться мне. Возможно, выполняли приказ… Столь деловито они поторапливали меня, что я понял: выбора в любом случае нет. Да, да! У меня не было выбора… Я часто повторяю это себе… Теперь.
Хватит. Итак, я оделся и последовал за этими посланниками. Возле подъезда ждала машина – черная, горбатая, с замерзшими стеклами. Внутри там сидели еще двое.
Я устроился на диванчике сзади и спросил, куда мы поедем. Шофер оглянулся, буркнул что-то вроде: "Не положено!" И отвернулся. Мороз пробирал до костей даже в машине, и я не открывал больше рта – берег тепло.
Как только мы сели, мотор взревел, автомобиль выкатился из темного двора на заснеженную улицу и помчался по Садовому кольцу.
Я смотрел в окна, но видел только черноту, да изредка – белое сияние. Оно вспыхивало наподобие бенгальских огней – это редкие встречные фонари заставляли светиться ледяные цветы на замерзших стеклах. Передний обзор загораживали головы сопровождающих. Или правильнее было бы назвать их конвоирами?
Я так нервничал, что даже приблизительно не мог оценить, сколько времени отняла дорога. Мне показалось, что прошла вечность. Прошла… Смешное выражение. Вечность не может пройти. Зато она может поглотить…
Когда вспышки на стеклах сделались чаще, автомобиль замедлил ход, поплыл среди слепящего искристого света. Затем машина остановилась, и тот, кто все время командовал, приказал:
- Выходите!
И сам первым выбрался наружу.
Я вылез следом. Легкие сдавило холодом. В лицо ударил тугой морозный ветер. Щурясь, я пытался рассмотреть, где нахожусь, и что творится вокруг. Снежная мгла напористо колола глаза. Лишь мельком, из отрывочных коротких видений, какими-то вспышками передо мной сложилась пугающе странная картина: огромное белое поле, погруженное во тьму ненастной зимней ночи, тут и там озаряемое пламенем громадных костров, вокруг которых беспокойно суетятся и прыгают черные тени. Ледяной ад, описанный когда-то великим Данте…
Кто-то схватил меня за рукав и потащил. Потом меня пихнули в спину, я обернулся и увидел трамвай.
Самый обыкновенный: красно-желтый, с округлыми боками, занесенными снегом, и темными окнами. Один из моих конвоиров грохнул по вагону тяжелым кулаком: налипшие белые комья с шорохом соскользнули со стенки. Двери открылись.
Меня подтолкнули сзади и чтобы не упасть, я ухватился за поручень и полез внутрь.
Снег на ступеньках злобно заскрипел. Как зверь, который клацает зубами, сопротивляясь участи, уготованной охотником. Но чем выше – тем слабее было это сопротивление. Наверху под ногами уже хлюпала, расползаясь, каша ледяной сырости. У самого входа навстречу встопорщилась глухая портьера: трамвай был завешен черным сукном изнутри. Для тепла, подумал я. И чтобы днем никто не смог подглядеть, что делается внутри -это я понял позднее.
- Да скорее же! – подгоняли меня. Я откинул портьеру и вошел. В трамвае горел электрический свет, там было тепло и сидели люди.
Среди них - профессор Збарский. Он встал навстречу, но руки не протянул и не поздоровался.
- Илья Аркадьевич? – сказал он. - Рад, что вы приехали. Страшно нужны люди. Жутко.
Усталый, перевозбужденный, он выглядел, как человек, который не спал больше суток, но говорил в обычной своей неприятной манере – сухо и отрывисто. Деловито.
- Пройдите за мной. Не задавайте вопросов. Сосредоточимся на деле. Это крайне важно.
Збарский взял меня за рукав пальто – я и ахнуть не успел - и потянул за собой. Везде я чувствовал себя жертвенным бараном… А впрочем – снова эти лишние попытки…
Мы прошли трамвайный вагон насквозь.
Его переоборудовали, превратив банальный городской транспорт в нечто вроде гостиницы. Я увидел людей, спящих на подвесных двухэтажных койках (так спят матросы). Какой-то человек топил жестяную печь: труба от нее, сквозь вырезанное в крыше отверстие, высовывалась наружу. Повар в колпаке и фартуке с усилием что-то мешал в стоящей на плите огромной кастрюле, распространявшей вокруг теплый острый запах мясной солянки.
Збарский двигался быстро, и я вынужден был поспевать… Иначе он оторвал бы мне руку своими цепкими лапками хирурга.
В самом конце вагона - там, где в обычном трамвае располагается вагоновожатый, Збарский наклонился и… откинул в полу крышку люка. Под ним – тусклая металлическая лестница уводила в Преисподнюю…
Мы спустились на три пролета. Внизу стены тоннеля, сколоченные из свежих досок, обмерзли и покрылись инеем.
Поверху над нашими головами змеился черный кабель. Я услышал шум работающего электрического генератора - коридор освещали не яркие, редко расположенные лампы Яблочкова – и какой-то странный гул, которому поначалу я не придал значения.
Внизу, в безветрии, было куда теплее, чем наверху, но все же очень холодно. Пар клубами валил изо рта, а руки мои посинели и занемели (от волнения я позабыл дома перчатки).
Тоннель уходил под небольшим уклоном вниз. Пройдя по нему около тридцати метров и сделав два или три поворота, мы вышли в чуть более просторную комнату. Здесь стояли грубо, на скорую руку, сколоченные шкафчики с одеждой и помоечные ванны с антисептиками. Характерный резкий запах химии разливался в воздухе.
Тут Збарский поручил меня своему ассистенту, крепкому старику с голым, как коленка, черепом и неожиданно кустистыми седыми бровями.
Старик быстро и ловко обработал мне лицо и руки стерилизующими растворами. Под его суровым взглядом я переоделся в специальный костюм, натянул асептический медицинский халат, бахилы, шапку и перчатки. Збарский тоже переоделся, и мы вместе прошли через плотно задернутые черные шторы в следующее помещение.
Больше я терпеть не мог и уже раскрыл было рот, чтобы выпустить наружу рой накопившихся у меня едких и желчных вопросов, но как раз в этот момент мой сопровождающий оглянулся и, зыркнув столь грозно, что я не посмел произнести ни слова, скомандовал:
- Молчите! Смотрите и помогайте.
В следующее мгновение яркий свет ударил в глаза.
Только привыкнув к нему, я увидел, что стены этой новой, весьма просторной комнаты, выложены ледяными глыбами. Вот почему здесь было так светло и одновременно так холодно: сияние немногочисленных лампочек отражалось в искрящемся льду, как в зеркалах. Сухие дымки морозного конденсата ползли вверх по стенам, поземкой извивались на полу, окутывали столы с разложенными на них медицинскими инструментами, и фигуры людей, одетых так же, как я и Збарский.
Но все эти подробности я вспомнил после. В первое мгновение мне было не до рассматривания деталей…
Тело лежало в прозрачной стеклянной ванне, заполненной бесцветной, маслянисто поблескивающей на поверхности жидкостью.
Оно было голое, почти безволосое. Его удерживали притопленным в середине ванны гибкие и тонкие резиновые жгуты с грузиками из белого металла, скорее всего, серебра или мельхиора. От малейшего сотрясения почвы, от шагов людей в помещении жидкость вязко подрагивала, и утопленник начинал беспокойно ворочаться, покачивая желтоватыми боками, на которых тут и там виднелись характерные черные и синеватые гангренозные пятна.
При движении бока медленно вспухали и опадали; это напоминало скольжение медузы в морской воде. Конечности выгибались самым невообразимым для человеческого существа способом.
Он жив? Он дышит?!
В этом было нечто до того омерзительное, что я, треть жизни проведший в анатомичках, неожиданно почувствовал дурноту. Кислый комок прыгнул от желудка вверх и распер горло. С усилием сглотнув слюну, я постарался подавить рвотный рефлекс. Мне было настолько не по себе, что я чуть не закричал в голос.
И все же - когда первый шок отступил - верх взяло любопытство.
Я подошел ближе. У существа в стеклянной ванне не было головы. Да и тела, как такового… тоже не было.
То, что я принял за человека, представляло собой, скорее, оболочку. Выпотрошенную тушу, пустую шкуру без требухи, с частично удаленными костями и мясом.
Почуяв на себе чей-то взгляд, я поднял глаза: Збарский внимательно следил за мной.
Заметив мое изумление, он коротко пояснил:
- Требовалось остановить гниение. Заморозка многое испортила. Мы решили, что от лишнего лучше избавиться.
Я кивнул. Мне хотелось спросить, кто был этот человек, и что такое здесь вообще происходит, а главное - для чего?.. Но я вовремя сообразил, что вопросов у меня куда больше, чем у Збарского – времени и желания на них отвечать.
Поэтому я молча продолжил свои наблюдения.
Над телом поработали столь основательно, что было непонятно даже – мужчина это или женщина. Лишенное половых признаков, оно напоминало легендарного андрогина – совершенное и безупречное существо, не разделенное в духе. Там, где у обычного представителя рода человеческого находится вагина или пенис, у выпотрошенной оболочки имелись два обкромсанных и подшитых грубыми стежками кетгута синеватых клочка кожи. Судя по их конфигурации и размерам, я решил, что все же оболочка принадлежала, скорее, мужчине. Но где голова? Почему… Кажется, именно в тот момент я начал впервые догадываться.
Збарский перебил ход моих мыслей, заявив самым безапелляционным тоном:
- Приступайте, Илья Аркадьевич! Простите, но я вынужден требовать – да, именно требовать вашей помощи. Такую работу не доверишь кому попало. Нам нужны специалисты. Сейчас мы достанем тело из раствора – это глицерин, смешанный с формалином и спиртом – и будем инъекциями прочищать подкожные капилляры от сгустков крови. Чтобы после наполнить их консервирующим раствором. Работа кропотливая. Смотрите на коллег и включайтесь. Вы человек опытный, справитесь. Пропустить ничего нельзя: любой, самый мелкий сосудик сделается в будущем источником гниения. Прошу: будьте очень внимательны, Илья Аркадьевич!
Кто-то сунул мне в руки шприц. Четверо в белых халатах с масками на лице приблизились и, опустив руки в резиновых перчатках в раствор, выловили оболочку из стеклянной ванны. Подержав ее немного на весу, чтобы глицерин стек, помощники Збарского уложили тело на прозекторский стол.
Наверху включили две дополнительные лампы, чтобы как можно ярче осветить место работы. И приступили к делу.
Вместе с другими я обкалывал оболочку неизвестного, прочищая от сгустков крови и по новой закупоривая мельчайшие подкожные сосуды специальным раствором. Думаю, что раствор этот был чем-то вроде воды Рюйша… Разве что с некоторыми добавлениями?
Збарский пояснил: перед тем, как попасть сюда, тело несколько недель продержали на сухом льду, и как раз в связи с замораживанием в нем оказалось столько негодной к длительному хранению гнилостной ткани. Почернелые гангренозные участки приходилось аккуратно вычищать скальпелем или скребками; плесневые пятна обрабатывали спиртом и уксусом; желтизну – отбеливали перекисью водорода.
Еще ни разу мне не приходилось отвоевывать у смерти то, что она сочла своим по праву. Шаг за шагом, сосуд за сосудом, жилку за жилкой, пятно за пятном…
Помните сказку о мертвой принцессе в хрустальном гробу, о гномах и отравленном яблоке? Если б кто-то сказал мне, что бессмертие будет выглядеть так - стеклянный гроб с глицерином под землей и плавающая в нем пустая оболочка… Отвратительный образ, право! Не знаю, кого это может соблазнить.
Я принялся за работу вместе с другими в ледяном подземелье. Несмотря на холод, пот лил с меня градом. Это продолжалось долго. Несколько часов. До тех пор, пока кто-то не подошел и не похлопал меня по плечу:
- Илья Аркадьевич! Идемте наверх. Отдыхать.
Это был Збарский. Он объяснил, что смена наша покамест закончена, необходимо сделать перерыв, потому что ошибки, совершаемые от усталости, по завершении работ обойдутся для всего дела в целом дороже.
Он говорил о том моменте, когда работа будет закончена. Я подумал, что при всем своем уме, Збарский, видимо, не отдает себе отчета, что сохранение вечности требует вечных усилий… А разве люди способны на такое?
На самом деле мы говорили с ним о разных вещах. Я только после сообразил это.
Возвращаясь коридором к трамваю на поверхности, я опять услышал гудение электрического генератора. Но теперь к нему примешивалась – и вполне отчетливо - человеческая речь. Я различил несколько голосов, которые то ли пели, то ли ритмично бормотали вполголоса.
Язык я не узнал. И это было особенно неприятно. Сразу примерещилась какая-то чертовщина. Может быть, магические заклинания?.. Невольно содрогаясь, я почувствовал себя участником черной мессы.
Очень хотелось расспросить, наконец, Збарского, но он куда-то ускользнул.
Наверху, в трамвае-гостинице, меня и других из смены, накормили горячим обедом и позволили поспать несколько часов. Потом мы снова спустились под землю.
Я все время думал о том, куда же они дели голову, что сделали с ней? Я рассуждал так: к чему сохранять нетленным пустое тело без того, что определяет личность? На месте экспериментаторов я позаботился бы в первую очередь о том, чтобы сохранить мозг. Как иначе?
Пытаясь выяснить хоть что-то, я заговорил с соседом - невысоким толстячком с уютными пухлыми щечками и простодушным выражением лица.
- Не знаете, где они прячут голову?
Я задал этот вопрос тихо и незаметно для остальных, наклонившись почти к самому уху толстяка.
Но он шарахнулся так, будто я потряс перед его носом окровавленным мясницким тесаком. У бедняги руки задрожали, а зрачки поплыли и расширились, как у заядлого кокаиниста.
- Вы что?! – зашипел он. - Разговаривать нельзя. Услышат!
- Да бросьте! Чего вы так напугались? Послушайте, я ничего плохого…
Но он отскочил, сбежал от меня на другой конец комнаты, наклонился над стеклянной ванной и сделал вид, что рассматривает травмированную артерию в теле. Я был потрясен подобной реакцией и не знал, что предпринять.
Хотел извиниться и попытаться еще раз… Но в процедурный зал вошел Збарский.
Скрючив указательный палец, он поманил к себе моего соседа – и тот, покорно свесив голову, поплелся, как напаскудившая собачонка, поджавшая хвост. Вышли они вместе.
Я проработал час. Толстяк не вернулся. Збарский тоже.
А бормотания и всхлипывания за стеной стали как будто громче. Они и пугали, и завораживали меня. Но больше всего - разжигали любопытство. Ужасно хотелось понять – кто там воет? Почему-то я был уверен, что это связано с отсутствующей головой.
Я рассмотрел дело с моральной точки зрения: меня привлекли к работе вслепую, как инструмент. Ничего не рассказывая, но и не беря с меня клятв и обещаний.
Я рассудил, что такое положение дает мне право попытаться самому раскрыть тайну.
Ну, не застрелят же меня, если я вдруг случайно заблужусь и забреду куда-то не туда?! Так я подумал. Мое напряжение и тревога росли с каждой минутой: я просто не мог оставаться в неведении!
Этим решением я поставил себя на острие ножа. Но никаких предчувствий в тот момент не было…
Как только нашу смену в очередной раз позвали наверх отдыхать, я нарочно отстал от вереницы людей, плетущихся по дощатому пандусу наверх.
Давеча, спускаясь сюда, я приметил, что за вторым поворотом, слева от помывочной комнаты, имеется плохо освещенная ниша – над нею перегорела лампочка, поэтому в пяти-шести шагах впереди и сзади там царит полумрак. В самой же нише лежит глубокая тень, и в ней можно спрятаться.
На случай, если кто-то меня увидит, я придумал притвориться, что задержался, завязывая ослабший шнурок.
Я намеревался пройти по подземному коридору сам, без конвоиров и сопровождающих – и, осмотревшись хорошенько, исследовать его. Я был уверен, что за помывочной комнатой коридор как-то разветвляется, потому что голоса гудели из-за дощатых стен рядом с нею, с другой стороны зала. Я думал, что именно там они хранят голову и меня тянуло ее увидеть!
Незаметно отстав от группы, я вжался в стену в темной нише, радуясь, что какие-то ротозеи из обслуживающего персонала не заменили сгоревшую лампочку сразу.
Никто не обратил на меня внимания – люди устало тащились наверх, каждый интересовался только собой и не смотрел по сторонам.
К сожалению, чувствовал я себя не лучшим образом. Человеческий организм не приспособлен для работы ночью, и накопившаяся усталость уже давала знать о себе. Ноги у меня гудели, глаза слезились от недосыпа; дышалось внизу тяжеловато - от спертого подземного воздуха и смешанного с ним резкого запаха формалина. В голове царил сумбур – какие-то несвязные обрывки мыслей, не позволяя проясниться сознанию, тяжело ворочались в мозгу, как этот желтый покойник – в глицерине.
В какой-то момент мне вдруг стало казаться, что все, что творится в этом подземелье, когда-то уже происходило, и именно со мной: все эти люди в белом, гулкие бормотания за стеной… Тысячу лет назад я это видел. Или слышал, как рассказывали другие. Или читал о чем-то похожем? А, может, это случилось со мной во сне?
До сих пор помню это отвратительное ощущение – словно что-то вяжет во рту, и вокруг все глухое и мертвое…
Я решил, что моя взбудораженная недосыпом психика порождает эти странные идеи и образы, и попытался успокоиться, но руки и ноги мои дрожали. Мучал и непрекращающийся холод…
Но вот люди ушли и коридор опустел. Не успел я обрадоваться, как услышал шаги: мимо прошли два человека. Они смеялись и говорили между собой. Это были Збарский и его помощник - старик с кустистыми бровями.
До меня донеслись обрывки фраз из их разговора.
"Все равно никто не узнает, у него нет родни!" – бросил Збарский.
"Хорошо, потому что нужна еще кровь", - сказал старик.
Збарский что-то тихо спросил. Старик неожиданно разозлился:
"Никакой не мозг, мозг давно умер!", - раздраженно воскликнул он. И проворчал: "Чертовы материалисты!"
Профессор тихо рассмеялся, а его собеседник обиженно загудел: "Как вы не можете понять: мозг следует уничтожать первым! Только смерть мозга способна высвободить силу терафима!"
Тогда я впервые услышал это слово – терафим. И запомнил, но, не зная смысла, не придал значения.
Помощник Збарского говорил в сердцах и потому громко. Когда он успокоился, я перестал слышать их. Они быстро разошлись: Збарский повернул назад, вероятно, чтобы подняться наверх, а старик свернул куда-то влево.
Я последовал за стариком. Не знаю почему, но я хотел увидеть голову трупа и был уверен, что он направляется именно к ней.
Я оказался прав.
Впрочем, я и впрямь не помышляю о бегстве. Больше всего боюсь, что откажет память. Пока помню…
Немного подождав, я повторил его маневр.
За занавесом обнаружилась потайная дверь, а за ней - еще один коридор, гораздо более темный.
Гудение и бормотание звучали здесь намного четче. Я даже начал различать отдельные фразы, разделенные небольшими паузами, но все равно не понимал, на каком языке они произносятся.
Идя на звуки голосов, я добрался до широкого черного занавеса. Входить открыто побоялся, поэтому для начала отвернул кусочек материи и попытался подглядеть в щелку - что там?
Внутри была темнота. Абсолютная, непроницаемая, черная, мохнатая мгла. Она бормотала и гудела, насыщая пространство безумными, липкими звуками. Я испытал сильнейшее потрясение. Я чувствовал, что должен был испугаться этой невообразимой и непонятной тьмы, но меня, напротив, вдруг подхватило, потянуло… И я вступил в нее с радостью, словно возвращался назад, в материнскую утробу.
Там было хорошо: там не болели глаза, мыщцы не мучала усталость, разогретая кровь бежала по венам, согревая и мягко поглаживая изнутри…
Умом я понимал, что подвергаю себя опасности. Но тело не слушалось. Поймав меня, эта утроба, этот гигантский мешок, этот чернильный сгусток начал смыкаться, давить, двигать и подталкивать куда-то.
Моя воля к сопротивлению была внезапно и резко сломана. Я потерял ориентиры, и уже не соображал: где верх, где низ, где мое собственное тело. Это было очень страшно.
Но именно страх и помог мне: жгучей волной прокатившись по нервам, он заставил кожу мгновенно вспотеть, и какие-то нормальные телесные ощущения хотя бы отчасти вернулись ко мне.
Покачнувшись, я сделал шаг вперед, и зацепил плечом занавес, висевший, как оказалось, прямо передо мной.
Угол его отвернулся, и я увидел, что находилось позади него: люди.
Закутанные в тяжелые парчовые плащи, богато расшитые золотыми узорами, они прижимались друг к другу плечами в тесном полукруге и бормотали заунывную абракадабру, окунув лица в тень и сонно раскачиваясь. В комнате, освещенной почему-то только свечами, дышать было куда тяжелее, чем вообще в подземелье. Запах оплывающего воска и чадящих фитилей смешивался с тяжелой, железистой вонью, очень знакомой мне…
- Он пришел, - услышал я чей-то тихий голос. Старик, помощник Збарского, выступил из-за занавеса, преградив мне путь. Он счастливо улыбался, щуря черные щелочки подслеповатых глаз. Его желтую пергаментную голову покрывали какие-то странные багровые веснушки. Он усмехнулся и сказал куда-то в сторону:
– Видите, Арнольд Валентинович: все работает. Они сами будут идти. Как вот этот.
Он ткнул крючковатым коротким пальцем в мою грудь.
Плечами и головой старик загораживал мне свет, и я не видел, что происходит у него за спиной. Но слышал.
Голодное мокрое чавканье… Потом свист - и на пол свалилось что-то тяжелое.
- Не знаю, Тимофеич… Может, подождать еще? Не переел ли? – Это сказал Збарский.
Старик обернулся, отступил и я увидел Его…
Посреди тускло освещенной свечами комнаты висел - так показалось в первое мгновение - тот предмет, ради которого я сюда пришел. Ради чего собрались здесь все эти странные люди.
Голова мертвеца.
Тяжелые монгольские веки, огромный лоб, маленькие, туго прижатые к голове уши. Голова была ярко-алая и сияла в свете свечей, как лакированная, уродливо разбухшая ягода брусники. Шея, насаженная на спицу, сидела в стеклянной емкости, заполненной красной жидкостью, а сама емкость помещалась на стеклянном подносе, установленном на верхушке деревянного столба посреди комнаты.
В ушах зашумело. Я качнулся вперед. Ноги одеревенели, я ощущал их под собой как две жесткие несгибаемые подпорки.
Сделав шаг вперед - под ногами липко зачавкало - я поскользнулся и задел что-то. Оно отскочило от моей ноги.
Я глянул вниз - и увидел… еще одну голову. Обескровленная до синевы, она знакомо таращила изумленные глаза кокаиниста. Мой сосед, трусливый толстяк… Вот он где.
Я пригляделся. Возле стены лежала еще голова, другая. За ней третья, четвертая, пятая… Они валялись возле стены, набросанные горкой, как арбузы для продажи, когда их перекидывают с астраханских барж на пристань где-нибудь в Торжке или Ярославле.
Пол подземной скотобойни был залит кровью, свежей, слегка подсохшей и совсем запекшейся. Голова мертвеца - в крови. Старик забрызган кровью. Мои руки и ноги перепачканы в красном…
Какой-то багровый туман поплыл у меня перед глазами. Я снова услышал бормотание… В комнате вновь появились те, с сонными лицами. Заняли место вокруг столба, начали раскачиваться и петь. Я хотел уйти, но чувствовал, что не в силах – что-то схватило за горло изнутри, держит и вот-вот рванет…
Я поднял глаза – и увидел, как торжествующе блеснули в темноте глаза старика. Он чего-то ждал. И чему-то радовался.
Волна ужаса накрыла меня, но вместо того, чтобы повернуться и убежать… я пошел вперед – в толпу бормочущих, в самый центр, к багрово сияющей голове. По пути нечаянно задел ногой голову моего знакомца – она отлетела и глухо ударилась о столб. Стеклянная емкость на столбе опасно накренилась, красная жидкость заволновалась, несколько тонких багряных ручейков вылились за край, но почти сразу все уравновесилось.
Я вздохнул с облегчением…
Но тут голова на столбе вздохнула. И тонко, жалобно замычала…
Окровавленные веки вздернулись над красными, блестящими от крови впалыми щеками. Я увидел раздутые розовые шары с расплывшимися чернильными пятнами в центре – на месте глаз. Словно два громадных клеща впились в пустые глазницы и насосались крови. Изуродованные лепешки губ задвигались: голова мычала, пуская розовые пузыри и струйки кровавой пены.
- Иди, иди, - кто-то подтолкнул меня в спину. Я обернулся: старик стоял позади меня, перехватив топор…
Люди, собравшиеся полукругом вокруг столба, обрадовались.
Сияя экстатичными улыбками, они хлопали в ладоши, улыбались и вскрикивали…
- Те-ра-фим… Те-ра-фим…
Голова на столбе мычала, и жалобно, и грозно.
Горло мне рвала тошнота. Я не мог двигаться, не мог говорить. Но мне было все равно. Словно бы я уже умер в тот момент.
Из оцепенения вывел окрик Збарского – полный злости и возмущения.
- Тимофеич, да ты с ума сошел?! Вы ж перекормили его! А ну, смотри сюда! Вот же, видишь? На губе! Ну?!
Он протянул руку, указывая на багрово-синюю трещину, ползущую с уголка рта мертвеца на его губу – тонкий лоскут кожицы облез, свесился, выпуская наружу дрожащие желеистые комки свернувшейся крови…
- Ништо, - сказал, ухмыляясь, Тимофеич. – Лишним не будет.
- Ненормальный старик! Вы портите оболочку. Как, позвольте узнать, я могу…
Они заспорили. Збарский наскакивал, Тимофеич хмыкал и угрюмо отбрехивался.
Я воспользовался моментом и рванул к выходу. Если б кто-то попытался меня остановить – я убил бы, не дрогнув, и даже не заметил бы. Любого. Все, что спало во мне – проснулось и превратилось в натянутую стальную пружину. Не останавливаясь, не позволяя никому приблизиться, дотронуться до меня, я выбежал из потайного коридора, выбрался наверх, наружу, под зимнее небо, на площадь с кострами…
И вот я здесь. В своей квартире. Сижу, закрывшись на все замки, перепуганный и несчастный.
Ни есть, ни спать не могу вторые сутки подряд – пища вываливается из рук, глаза не смыкаются. Я ослабел и не могу понять, что происходит.
Возможно, я чем-то заразился, пока ковырялся в чьем-то опоганенном теле. Трупный яд разливается по организму. Но хуже всего - что отравлен мозг. Ничем иным я не могу объяснить…
О, эта вавилонская мерзость!.. Терафим. Теперь я все знаю о нем. Это и материальный предмет, и - одновременно – магическая сущность. Вавилоняне создавали их из трупов и черепов младенцев. Кровь – основа оккультной силы терафима, она позволяет подчинять демонов… Цена веры – кровь и всемогущество. В наши дни убивают и за меньшее. Теперь и на бога не понадеешься – боги у всех разные… Бог материалистов страшнее других богов… Но как можно во все это верить?!
А я и не верю. Не верю. Но… Почему тени говорят со мной?!
…Они преследуют меня с тех пор, как я вырвался из подземного логова. Когда морозный ветер подхватил и меня потащил вперед, по снежному полю… Их кожистые крылья оглушительно хлопали, задевая лицо, когти скребли, царапали и крушили лед… Над деревянным зиккуратом возле Никольской башни клубилась мгла. И оттуда к черному небу летели их вопли, крики и голодный вой. Я вырвался из потока, я убежал, я смог!..
Но тени пробрались и сюда. Они облепили стены, потолок. Их становится все больше. Они хищно помаргивают в мою сторону крохотными ярко-красными глазками… Я чувствую – вскоре они набросятся на меня. И тогда… Все будет кончено. В груди словно дыру прорвали, и прореха эта растет. Все, что я могу ощущать – лишь невыносимая бо… "
Впрочем, память о докторе не была долгой. Зима 1924 года выдалась в России столь жуткой, что вздыхать о пропавших было некогда и некому. Пропадали все. К тому же и происшествие с этим медиком ничего всерьез не меняло ни в чьей-либо жизни, ни в общем течении истории – тем более.
Он был, жил и пропал. Подобно искре, вспыхнувшей в огромном костре и бесследно улетевшей в ночное небо вслед за множеством других - таких же.
Его исчезновение заметили не сразу, поскольку жил он одиноко и не имел пациентов, которым могли бы срочно понадобиться его услуги: Заварин трудился патологоанатомом в морге Морозовской больницы, где потрошил покойников…
Соседей встревожил холод, тянущий из-под тяжелых дверей квартиры 19 и выстудивший за четыре дня целый этаж до того, что даже стены на лестнице заиндевели. Настойчивые звонки и призывные крики ничего не дали; опасаясь, что доктор мог угореть от нечищеной печной трубы, жильцы призвали дворника Рахимова и вскрыли квартиру.
В кабинете, у распахнутого настежь окна, среди наметенных уже сугробов валялись в полном беспорядке какие-то медицинские энциклопедии, справочники и большой рукописный журнал, заполненный отрывочными заметками.
Доктор набросал их собственной рукой за несколько дней до исчезновения или, быть может, гибели. Ни на какие практические выводы о том, что именно случилось с Завариным, записи эти никого не натолкнули.
Такая наполняла их фантасмагория, что вернее будет сказать – как решили многие - полная чушь и дичь!..
***
"Вавилонские жрецы, погружавшие руки в теплые потроха убитых ими жертв, вряд ли были наивнее меня. Переступать границы табу, насиловать собственную природу для человека – занятие привычное. Но если древние маги служили своим богам ради своекорыстных целей, то мы, нынешние посвященные, не ведем ли себя наугад, глупо, как дети, запускающие руки в ящик с игрушками, и даже не подозревающие – что и в какой момент удастся оттуда вытащить? И ради кого, ради чего мы это делаем?! Того, кто почитает себя умнее других, обмануть проще, чем глупца – гордец уже обманут собственным самомнением.
Я погиб. Это безусловно. Мои руки замараны. Я чувствую на себе всю нечистоту этого богохульного дела. Зараза проникла внутрь и уже ничего изменить нельзя.
То, что должно случиться – случится. Это только вопрос времени.
Времени. Времени. Ха-ха-ха! Смешно говорить о времени тому, кто создавал терафим. Эту жуткую вавилонскую погремушку, сосуд вечности.
В таинство меня не втягивали – я влип в их сети, как снулая осенняя муха - сразу, внезапно и вдруг. Опомниться не успел, а руки уже в крови по локоть. И ничего впереди, кроме мрака и ужаса.
***
Трудно даже представить, что кошмар, погубивший столько жизней (наверняка и мою), начался всего лишь позапрошлой ночью, во вторник. Мне говорили – они всегда приходят ночью…
Услыхав на лестнице шаги, я заглянул в глазок: на площадке топтались двое. Я видел только черные силуэты. Они всегда нарочно становятся так, что нельзя разглядеть лиц. Но я слышал скрип их сапог, тяжелое дыхание… И не удивился, когда в дверь тихо и коротко постучали. Они не любят шума. Но, как я слышал, сопротивление ломают жестко и беспощадно. Если им не открыть, они выбьют дверь…
И я, конечно, открыл.
Острые запахи кожи от их черных плащей, оружейного масла - от их револьверов и кисловатый пороховой душок заполнили мою прихожую. Удивительно, но они предъявили документы и заговорили почти спокойно. Тот, что повыше, объявил голосом резким и требовательным:
- Срочное дело. Профессору Збарскому нужна ваша помощь. Одевайтесь! Мы на машине, подбросим до места.
Я опешил. Не сразу вспомнил, кто такой Збарский. Потом сообразил, но удивился: зачем он зовет меня? Почему среди ночи?!
Я пытался выяснить подробности, но ночные гости то ли не знали, то ли намеренно не хотели открываться мне. Возможно, выполняли приказ… Столь деловито они поторапливали меня, что я понял: выбора в любом случае нет. Да, да! У меня не было выбора… Я часто повторяю это себе… Теперь.
***
Самый большой страх прячется в банальном. Что стоило мне тогда?.. А, впрочем, достаточно об этом. Кто знает, сколько у меня времени? Если только я не вечно живой… Хи-хи-хи… Хватит. Итак, я оделся и последовал за этими посланниками. Возле подъезда ждала машина – черная, горбатая, с замерзшими стеклами. Внутри там сидели еще двое.
Я устроился на диванчике сзади и спросил, куда мы поедем. Шофер оглянулся, буркнул что-то вроде: "Не положено!" И отвернулся. Мороз пробирал до костей даже в машине, и я не открывал больше рта – берег тепло.
Как только мы сели, мотор взревел, автомобиль выкатился из темного двора на заснеженную улицу и помчался по Садовому кольцу.
Я смотрел в окна, но видел только черноту, да изредка – белое сияние. Оно вспыхивало наподобие бенгальских огней – это редкие встречные фонари заставляли светиться ледяные цветы на замерзших стеклах. Передний обзор загораживали головы сопровождающих. Или правильнее было бы назвать их конвоирами?
Я так нервничал, что даже приблизительно не мог оценить, сколько времени отняла дорога. Мне показалось, что прошла вечность. Прошла… Смешное выражение. Вечность не может пройти. Зато она может поглотить…
Когда вспышки на стеклах сделались чаще, автомобиль замедлил ход, поплыл среди слепящего искристого света. Затем машина остановилась, и тот, кто все время командовал, приказал:
- Выходите!
И сам первым выбрался наружу.
Я вылез следом. Легкие сдавило холодом. В лицо ударил тугой морозный ветер. Щурясь, я пытался рассмотреть, где нахожусь, и что творится вокруг. Снежная мгла напористо колола глаза. Лишь мельком, из отрывочных коротких видений, какими-то вспышками передо мной сложилась пугающе странная картина: огромное белое поле, погруженное во тьму ненастной зимней ночи, тут и там озаряемое пламенем громадных костров, вокруг которых беспокойно суетятся и прыгают черные тени. Ледяной ад, описанный когда-то великим Данте…
Кто-то схватил меня за рукав и потащил. Потом меня пихнули в спину, я обернулся и увидел трамвай.
Самый обыкновенный: красно-желтый, с округлыми боками, занесенными снегом, и темными окнами. Один из моих конвоиров грохнул по вагону тяжелым кулаком: налипшие белые комья с шорохом соскользнули со стенки. Двери открылись.
Меня подтолкнули сзади и чтобы не упасть, я ухватился за поручень и полез внутрь.
Снег на ступеньках злобно заскрипел. Как зверь, который клацает зубами, сопротивляясь участи, уготованной охотником. Но чем выше – тем слабее было это сопротивление. Наверху под ногами уже хлюпала, расползаясь, каша ледяной сырости. У самого входа навстречу встопорщилась глухая портьера: трамвай был завешен черным сукном изнутри. Для тепла, подумал я. И чтобы днем никто не смог подглядеть, что делается внутри -это я понял позднее.
- Да скорее же! – подгоняли меня. Я откинул портьеру и вошел. В трамвае горел электрический свет, там было тепло и сидели люди.
Среди них - профессор Збарский. Он встал навстречу, но руки не протянул и не поздоровался.
- Илья Аркадьевич? – сказал он. - Рад, что вы приехали. Страшно нужны люди. Жутко.
Усталый, перевозбужденный, он выглядел, как человек, который не спал больше суток, но говорил в обычной своей неприятной манере – сухо и отрывисто. Деловито.
- Пройдите за мной. Не задавайте вопросов. Сосредоточимся на деле. Это крайне важно.
Збарский взял меня за рукав пальто – я и ахнуть не успел - и потянул за собой. Везде я чувствовал себя жертвенным бараном… А впрочем – снова эти лишние попытки…
Мы прошли трамвайный вагон насквозь.
Его переоборудовали, превратив банальный городской транспорт в нечто вроде гостиницы. Я увидел людей, спящих на подвесных двухэтажных койках (так спят матросы). Какой-то человек топил жестяную печь: труба от нее, сквозь вырезанное в крыше отверстие, высовывалась наружу. Повар в колпаке и фартуке с усилием что-то мешал в стоящей на плите огромной кастрюле, распространявшей вокруг теплый острый запах мясной солянки.
Збарский двигался быстро, и я вынужден был поспевать… Иначе он оторвал бы мне руку своими цепкими лапками хирурга.
В самом конце вагона - там, где в обычном трамвае располагается вагоновожатый, Збарский наклонился и… откинул в полу крышку люка. Под ним – тусклая металлическая лестница уводила в Преисподнюю…
Мы спустились на три пролета. Внизу стены тоннеля, сколоченные из свежих досок, обмерзли и покрылись инеем.
Поверху над нашими головами змеился черный кабель. Я услышал шум работающего электрического генератора - коридор освещали не яркие, редко расположенные лампы Яблочкова – и какой-то странный гул, которому поначалу я не придал значения.
Внизу, в безветрии, было куда теплее, чем наверху, но все же очень холодно. Пар клубами валил изо рта, а руки мои посинели и занемели (от волнения я позабыл дома перчатки).
Тоннель уходил под небольшим уклоном вниз. Пройдя по нему около тридцати метров и сделав два или три поворота, мы вышли в чуть более просторную комнату. Здесь стояли грубо, на скорую руку, сколоченные шкафчики с одеждой и помоечные ванны с антисептиками. Характерный резкий запах химии разливался в воздухе.
Тут Збарский поручил меня своему ассистенту, крепкому старику с голым, как коленка, черепом и неожиданно кустистыми седыми бровями.
Старик быстро и ловко обработал мне лицо и руки стерилизующими растворами. Под его суровым взглядом я переоделся в специальный костюм, натянул асептический медицинский халат, бахилы, шапку и перчатки. Збарский тоже переоделся, и мы вместе прошли через плотно задернутые черные шторы в следующее помещение.
Больше я терпеть не мог и уже раскрыл было рот, чтобы выпустить наружу рой накопившихся у меня едких и желчных вопросов, но как раз в этот момент мой сопровождающий оглянулся и, зыркнув столь грозно, что я не посмел произнести ни слова, скомандовал:
- Молчите! Смотрите и помогайте.
В следующее мгновение яркий свет ударил в глаза.
Только привыкнув к нему, я увидел, что стены этой новой, весьма просторной комнаты, выложены ледяными глыбами. Вот почему здесь было так светло и одновременно так холодно: сияние немногочисленных лампочек отражалось в искрящемся льду, как в зеркалах. Сухие дымки морозного конденсата ползли вверх по стенам, поземкой извивались на полу, окутывали столы с разложенными на них медицинскими инструментами, и фигуры людей, одетых так же, как я и Збарский.
Но все эти подробности я вспомнил после. В первое мгновение мне было не до рассматривания деталей…
Тело лежало в прозрачной стеклянной ванне, заполненной бесцветной, маслянисто поблескивающей на поверхности жидкостью.
Оно было голое, почти безволосое. Его удерживали притопленным в середине ванны гибкие и тонкие резиновые жгуты с грузиками из белого металла, скорее всего, серебра или мельхиора. От малейшего сотрясения почвы, от шагов людей в помещении жидкость вязко подрагивала, и утопленник начинал беспокойно ворочаться, покачивая желтоватыми боками, на которых тут и там виднелись характерные черные и синеватые гангренозные пятна.
При движении бока медленно вспухали и опадали; это напоминало скольжение медузы в морской воде. Конечности выгибались самым невообразимым для человеческого существа способом.
Он жив? Он дышит?!
В этом было нечто до того омерзительное, что я, треть жизни проведший в анатомичках, неожиданно почувствовал дурноту. Кислый комок прыгнул от желудка вверх и распер горло. С усилием сглотнув слюну, я постарался подавить рвотный рефлекс. Мне было настолько не по себе, что я чуть не закричал в голос.
И все же - когда первый шок отступил - верх взяло любопытство.
Я подошел ближе. У существа в стеклянной ванне не было головы. Да и тела, как такового… тоже не было.
То, что я принял за человека, представляло собой, скорее, оболочку. Выпотрошенную тушу, пустую шкуру без требухи, с частично удаленными костями и мясом.
Почуяв на себе чей-то взгляд, я поднял глаза: Збарский внимательно следил за мной.
Заметив мое изумление, он коротко пояснил:
- Требовалось остановить гниение. Заморозка многое испортила. Мы решили, что от лишнего лучше избавиться.
Я кивнул. Мне хотелось спросить, кто был этот человек, и что такое здесь вообще происходит, а главное - для чего?.. Но я вовремя сообразил, что вопросов у меня куда больше, чем у Збарского – времени и желания на них отвечать.
Поэтому я молча продолжил свои наблюдения.
Над телом поработали столь основательно, что было непонятно даже – мужчина это или женщина. Лишенное половых признаков, оно напоминало легендарного андрогина – совершенное и безупречное существо, не разделенное в духе. Там, где у обычного представителя рода человеческого находится вагина или пенис, у выпотрошенной оболочки имелись два обкромсанных и подшитых грубыми стежками кетгута синеватых клочка кожи. Судя по их конфигурации и размерам, я решил, что все же оболочка принадлежала, скорее, мужчине. Но где голова? Почему… Кажется, именно в тот момент я начал впервые догадываться.
Збарский перебил ход моих мыслей, заявив самым безапелляционным тоном:
- Приступайте, Илья Аркадьевич! Простите, но я вынужден требовать – да, именно требовать вашей помощи. Такую работу не доверишь кому попало. Нам нужны специалисты. Сейчас мы достанем тело из раствора – это глицерин, смешанный с формалином и спиртом – и будем инъекциями прочищать подкожные капилляры от сгустков крови. Чтобы после наполнить их консервирующим раствором. Работа кропотливая. Смотрите на коллег и включайтесь. Вы человек опытный, справитесь. Пропустить ничего нельзя: любой, самый мелкий сосудик сделается в будущем источником гниения. Прошу: будьте очень внимательны, Илья Аркадьевич!
Кто-то сунул мне в руки шприц. Четверо в белых халатах с масками на лице приблизились и, опустив руки в резиновых перчатках в раствор, выловили оболочку из стеклянной ванны. Подержав ее немного на весу, чтобы глицерин стек, помощники Збарского уложили тело на прозекторский стол.
Наверху включили две дополнительные лампы, чтобы как можно ярче осветить место работы. И приступили к делу.
Вместе с другими я обкалывал оболочку неизвестного, прочищая от сгустков крови и по новой закупоривая мельчайшие подкожные сосуды специальным раствором. Думаю, что раствор этот был чем-то вроде воды Рюйша… Разве что с некоторыми добавлениями?
Збарский пояснил: перед тем, как попасть сюда, тело несколько недель продержали на сухом льду, и как раз в связи с замораживанием в нем оказалось столько негодной к длительному хранению гнилостной ткани. Почернелые гангренозные участки приходилось аккуратно вычищать скальпелем или скребками; плесневые пятна обрабатывали спиртом и уксусом; желтизну – отбеливали перекисью водорода.
Еще ни разу мне не приходилось отвоевывать у смерти то, что она сочла своим по праву. Шаг за шагом, сосуд за сосудом, жилку за жилкой, пятно за пятном…
Помните сказку о мертвой принцессе в хрустальном гробу, о гномах и отравленном яблоке? Если б кто-то сказал мне, что бессмертие будет выглядеть так - стеклянный гроб с глицерином под землей и плавающая в нем пустая оболочка… Отвратительный образ, право! Не знаю, кого это может соблазнить.
Я принялся за работу вместе с другими в ледяном подземелье. Несмотря на холод, пот лил с меня градом. Это продолжалось долго. Несколько часов. До тех пор, пока кто-то не подошел и не похлопал меня по плечу:
- Илья Аркадьевич! Идемте наверх. Отдыхать.
Это был Збарский. Он объяснил, что смена наша покамест закончена, необходимо сделать перерыв, потому что ошибки, совершаемые от усталости, по завершении работ обойдутся для всего дела в целом дороже.
Он говорил о том моменте, когда работа будет закончена. Я подумал, что при всем своем уме, Збарский, видимо, не отдает себе отчета, что сохранение вечности требует вечных усилий… А разве люди способны на такое?
На самом деле мы говорили с ним о разных вещах. Я только после сообразил это.
Возвращаясь коридором к трамваю на поверхности, я опять услышал гудение электрического генератора. Но теперь к нему примешивалась – и вполне отчетливо - человеческая речь. Я различил несколько голосов, которые то ли пели, то ли ритмично бормотали вполголоса.
Язык я не узнал. И это было особенно неприятно. Сразу примерещилась какая-то чертовщина. Может быть, магические заклинания?.. Невольно содрогаясь, я почувствовал себя участником черной мессы.
Очень хотелось расспросить, наконец, Збарского, но он куда-то ускользнул.
Наверху, в трамвае-гостинице, меня и других из смены, накормили горячим обедом и позволили поспать несколько часов. Потом мы снова спустились под землю.
Я все время думал о том, куда же они дели голову, что сделали с ней? Я рассуждал так: к чему сохранять нетленным пустое тело без того, что определяет личность? На месте экспериментаторов я позаботился бы в первую очередь о том, чтобы сохранить мозг. Как иначе?
Пытаясь выяснить хоть что-то, я заговорил с соседом - невысоким толстячком с уютными пухлыми щечками и простодушным выражением лица.
- Не знаете, где они прячут голову?
Я задал этот вопрос тихо и незаметно для остальных, наклонившись почти к самому уху толстяка.
Но он шарахнулся так, будто я потряс перед его носом окровавленным мясницким тесаком. У бедняги руки задрожали, а зрачки поплыли и расширились, как у заядлого кокаиниста.
- Вы что?! – зашипел он. - Разговаривать нельзя. Услышат!
- Да бросьте! Чего вы так напугались? Послушайте, я ничего плохого…
Но он отскочил, сбежал от меня на другой конец комнаты, наклонился над стеклянной ванной и сделал вид, что рассматривает травмированную артерию в теле. Я был потрясен подобной реакцией и не знал, что предпринять.
Хотел извиниться и попытаться еще раз… Но в процедурный зал вошел Збарский.
Скрючив указательный палец, он поманил к себе моего соседа – и тот, покорно свесив голову, поплелся, как напаскудившая собачонка, поджавшая хвост. Вышли они вместе.
Я проработал час. Толстяк не вернулся. Збарский тоже.
А бормотания и всхлипывания за стеной стали как будто громче. Они и пугали, и завораживали меня. Но больше всего - разжигали любопытство. Ужасно хотелось понять – кто там воет? Почему-то я был уверен, что это связано с отсутствующей головой.
Я рассмотрел дело с моральной точки зрения: меня привлекли к работе вслепую, как инструмент. Ничего не рассказывая, но и не беря с меня клятв и обещаний.
Я рассудил, что такое положение дает мне право попытаться самому раскрыть тайну.
Ну, не застрелят же меня, если я вдруг случайно заблужусь и забреду куда-то не туда?! Так я подумал. Мое напряжение и тревога росли с каждой минутой: я просто не мог оставаться в неведении!
Этим решением я поставил себя на острие ножа. Но никаких предчувствий в тот момент не было…
Как только нашу смену в очередной раз позвали наверх отдыхать, я нарочно отстал от вереницы людей, плетущихся по дощатому пандусу наверх.
Давеча, спускаясь сюда, я приметил, что за вторым поворотом, слева от помывочной комнаты, имеется плохо освещенная ниша – над нею перегорела лампочка, поэтому в пяти-шести шагах впереди и сзади там царит полумрак. В самой же нише лежит глубокая тень, и в ней можно спрятаться.
На случай, если кто-то меня увидит, я придумал притвориться, что задержался, завязывая ослабший шнурок.
Я намеревался пройти по подземному коридору сам, без конвоиров и сопровождающих – и, осмотревшись хорошенько, исследовать его. Я был уверен, что за помывочной комнатой коридор как-то разветвляется, потому что голоса гудели из-за дощатых стен рядом с нею, с другой стороны зала. Я думал, что именно там они хранят голову и меня тянуло ее увидеть!
Незаметно отстав от группы, я вжался в стену в темной нише, радуясь, что какие-то ротозеи из обслуживающего персонала не заменили сгоревшую лампочку сразу.
Никто не обратил на меня внимания – люди устало тащились наверх, каждый интересовался только собой и не смотрел по сторонам.
К сожалению, чувствовал я себя не лучшим образом. Человеческий организм не приспособлен для работы ночью, и накопившаяся усталость уже давала знать о себе. Ноги у меня гудели, глаза слезились от недосыпа; дышалось внизу тяжеловато - от спертого подземного воздуха и смешанного с ним резкого запаха формалина. В голове царил сумбур – какие-то несвязные обрывки мыслей, не позволяя проясниться сознанию, тяжело ворочались в мозгу, как этот желтый покойник – в глицерине.
В какой-то момент мне вдруг стало казаться, что все, что творится в этом подземелье, когда-то уже происходило, и именно со мной: все эти люди в белом, гулкие бормотания за стеной… Тысячу лет назад я это видел. Или слышал, как рассказывали другие. Или читал о чем-то похожем? А, может, это случилось со мной во сне?
До сих пор помню это отвратительное ощущение – словно что-то вяжет во рту, и вокруг все глухое и мертвое…
Я решил, что моя взбудораженная недосыпом психика порождает эти странные идеи и образы, и попытался успокоиться, но руки и ноги мои дрожали. Мучал и непрекращающийся холод…
Но вот люди ушли и коридор опустел. Не успел я обрадоваться, как услышал шаги: мимо прошли два человека. Они смеялись и говорили между собой. Это были Збарский и его помощник - старик с кустистыми бровями.
До меня донеслись обрывки фраз из их разговора.
"Все равно никто не узнает, у него нет родни!" – бросил Збарский.
"Хорошо, потому что нужна еще кровь", - сказал старик.
Збарский что-то тихо спросил. Старик неожиданно разозлился:
"Никакой не мозг, мозг давно умер!", - раздраженно воскликнул он. И проворчал: "Чертовы материалисты!"
Профессор тихо рассмеялся, а его собеседник обиженно загудел: "Как вы не можете понять: мозг следует уничтожать первым! Только смерть мозга способна высвободить силу терафима!"
Тогда я впервые услышал это слово – терафим. И запомнил, но, не зная смысла, не придал значения.
Помощник Збарского говорил в сердцах и потому громко. Когда он успокоился, я перестал слышать их. Они быстро разошлись: Збарский повернул назад, вероятно, чтобы подняться наверх, а старик свернул куда-то влево.
Я последовал за стариком. Не знаю почему, но я хотел увидеть голову трупа и был уверен, что он направляется именно к ней.
Я оказался прав.
***
Господи, как я устал… Честно говоря, уже нет надежды, что когда-нибудь я смогу освободиться. Хотя вроде бы мне доверяют – или просто мои хозяева слишком уверены в том, что сбежать мне некуда, и невозможно… Убеждены в своей безнаказанности. Впрочем, я и впрямь не помышляю о бегстве. Больше всего боюсь, что откажет память. Пока помню…
***
…По левой стороне за помывочной комнатой скрывался еще один ход – коридор, замаскированный под тупик черными суконными драпировками. Старик поднырнул под них и… Я услышал, как стукнула дверь. Немного подождав, я повторил его маневр.
За занавесом обнаружилась потайная дверь, а за ней - еще один коридор, гораздо более темный.
Гудение и бормотание звучали здесь намного четче. Я даже начал различать отдельные фразы, разделенные небольшими паузами, но все равно не понимал, на каком языке они произносятся.
Идя на звуки голосов, я добрался до широкого черного занавеса. Входить открыто побоялся, поэтому для начала отвернул кусочек материи и попытался подглядеть в щелку - что там?
Внутри была темнота. Абсолютная, непроницаемая, черная, мохнатая мгла. Она бормотала и гудела, насыщая пространство безумными, липкими звуками. Я испытал сильнейшее потрясение. Я чувствовал, что должен был испугаться этой невообразимой и непонятной тьмы, но меня, напротив, вдруг подхватило, потянуло… И я вступил в нее с радостью, словно возвращался назад, в материнскую утробу.
Там было хорошо: там не болели глаза, мыщцы не мучала усталость, разогретая кровь бежала по венам, согревая и мягко поглаживая изнутри…
Умом я понимал, что подвергаю себя опасности. Но тело не слушалось. Поймав меня, эта утроба, этот гигантский мешок, этот чернильный сгусток начал смыкаться, давить, двигать и подталкивать куда-то.
Моя воля к сопротивлению была внезапно и резко сломана. Я потерял ориентиры, и уже не соображал: где верх, где низ, где мое собственное тело. Это было очень страшно.
Но именно страх и помог мне: жгучей волной прокатившись по нервам, он заставил кожу мгновенно вспотеть, и какие-то нормальные телесные ощущения хотя бы отчасти вернулись ко мне.
Покачнувшись, я сделал шаг вперед, и зацепил плечом занавес, висевший, как оказалось, прямо передо мной.
Угол его отвернулся, и я увидел, что находилось позади него: люди.
Закутанные в тяжелые парчовые плащи, богато расшитые золотыми узорами, они прижимались друг к другу плечами в тесном полукруге и бормотали заунывную абракадабру, окунув лица в тень и сонно раскачиваясь. В комнате, освещенной почему-то только свечами, дышать было куда тяжелее, чем вообще в подземелье. Запах оплывающего воска и чадящих фитилей смешивался с тяжелой, железистой вонью, очень знакомой мне…
- Он пришел, - услышал я чей-то тихий голос. Старик, помощник Збарского, выступил из-за занавеса, преградив мне путь. Он счастливо улыбался, щуря черные щелочки подслеповатых глаз. Его желтую пергаментную голову покрывали какие-то странные багровые веснушки. Он усмехнулся и сказал куда-то в сторону:
– Видите, Арнольд Валентинович: все работает. Они сами будут идти. Как вот этот.
Он ткнул крючковатым коротким пальцем в мою грудь.
Плечами и головой старик загораживал мне свет, и я не видел, что происходит у него за спиной. Но слышал.
Голодное мокрое чавканье… Потом свист - и на пол свалилось что-то тяжелое.
- Не знаю, Тимофеич… Может, подождать еще? Не переел ли? – Это сказал Збарский.
Старик обернулся, отступил и я увидел Его…
Посреди тускло освещенной свечами комнаты висел - так показалось в первое мгновение - тот предмет, ради которого я сюда пришел. Ради чего собрались здесь все эти странные люди.
Голова мертвеца.
Тяжелые монгольские веки, огромный лоб, маленькие, туго прижатые к голове уши. Голова была ярко-алая и сияла в свете свечей, как лакированная, уродливо разбухшая ягода брусники. Шея, насаженная на спицу, сидела в стеклянной емкости, заполненной красной жидкостью, а сама емкость помещалась на стеклянном подносе, установленном на верхушке деревянного столба посреди комнаты.
В ушах зашумело. Я качнулся вперед. Ноги одеревенели, я ощущал их под собой как две жесткие несгибаемые подпорки.
Сделав шаг вперед - под ногами липко зачавкало - я поскользнулся и задел что-то. Оно отскочило от моей ноги.
Я глянул вниз - и увидел… еще одну голову. Обескровленная до синевы, она знакомо таращила изумленные глаза кокаиниста. Мой сосед, трусливый толстяк… Вот он где.
Я пригляделся. Возле стены лежала еще голова, другая. За ней третья, четвертая, пятая… Они валялись возле стены, набросанные горкой, как арбузы для продажи, когда их перекидывают с астраханских барж на пристань где-нибудь в Торжке или Ярославле.
Пол подземной скотобойни был залит кровью, свежей, слегка подсохшей и совсем запекшейся. Голова мертвеца - в крови. Старик забрызган кровью. Мои руки и ноги перепачканы в красном…
Какой-то багровый туман поплыл у меня перед глазами. Я снова услышал бормотание… В комнате вновь появились те, с сонными лицами. Заняли место вокруг столба, начали раскачиваться и петь. Я хотел уйти, но чувствовал, что не в силах – что-то схватило за горло изнутри, держит и вот-вот рванет…
Я поднял глаза – и увидел, как торжествующе блеснули в темноте глаза старика. Он чего-то ждал. И чему-то радовался.
Волна ужаса накрыла меня, но вместо того, чтобы повернуться и убежать… я пошел вперед – в толпу бормочущих, в самый центр, к багрово сияющей голове. По пути нечаянно задел ногой голову моего знакомца – она отлетела и глухо ударилась о столб. Стеклянная емкость на столбе опасно накренилась, красная жидкость заволновалась, несколько тонких багряных ручейков вылились за край, но почти сразу все уравновесилось.
Я вздохнул с облегчением…
Но тут голова на столбе вздохнула. И тонко, жалобно замычала…
Окровавленные веки вздернулись над красными, блестящими от крови впалыми щеками. Я увидел раздутые розовые шары с расплывшимися чернильными пятнами в центре – на месте глаз. Словно два громадных клеща впились в пустые глазницы и насосались крови. Изуродованные лепешки губ задвигались: голова мычала, пуская розовые пузыри и струйки кровавой пены.
- Иди, иди, - кто-то подтолкнул меня в спину. Я обернулся: старик стоял позади меня, перехватив топор…
Люди, собравшиеся полукругом вокруг столба, обрадовались.
Сияя экстатичными улыбками, они хлопали в ладоши, улыбались и вскрикивали…
- Те-ра-фим… Те-ра-фим…
Голова на столбе мычала, и жалобно, и грозно.
Горло мне рвала тошнота. Я не мог двигаться, не мог говорить. Но мне было все равно. Словно бы я уже умер в тот момент.
Из оцепенения вывел окрик Збарского – полный злости и возмущения.
- Тимофеич, да ты с ума сошел?! Вы ж перекормили его! А ну, смотри сюда! Вот же, видишь? На губе! Ну?!
Он протянул руку, указывая на багрово-синюю трещину, ползущую с уголка рта мертвеца на его губу – тонкий лоскут кожицы облез, свесился, выпуская наружу дрожащие желеистые комки свернувшейся крови…
- Ништо, - сказал, ухмыляясь, Тимофеич. – Лишним не будет.
- Ненормальный старик! Вы портите оболочку. Как, позвольте узнать, я могу…
Они заспорили. Збарский наскакивал, Тимофеич хмыкал и угрюмо отбрехивался.
Я воспользовался моментом и рванул к выходу. Если б кто-то попытался меня остановить – я убил бы, не дрогнув, и даже не заметил бы. Любого. Все, что спало во мне – проснулось и превратилось в натянутую стальную пружину. Не останавливаясь, не позволяя никому приблизиться, дотронуться до меня, я выбежал из потайного коридора, выбрался наверх, наружу, под зимнее небо, на площадь с кострами…
И вот я здесь. В своей квартире. Сижу, закрывшись на все замки, перепуганный и несчастный.
Ни есть, ни спать не могу вторые сутки подряд – пища вываливается из рук, глаза не смыкаются. Я ослабел и не могу понять, что происходит.
Возможно, я чем-то заразился, пока ковырялся в чьем-то опоганенном теле. Трупный яд разливается по организму. Но хуже всего - что отравлен мозг. Ничем иным я не могу объяснить…
О, эта вавилонская мерзость!.. Терафим. Теперь я все знаю о нем. Это и материальный предмет, и - одновременно – магическая сущность. Вавилоняне создавали их из трупов и черепов младенцев. Кровь – основа оккультной силы терафима, она позволяет подчинять демонов… Цена веры – кровь и всемогущество. В наши дни убивают и за меньшее. Теперь и на бога не понадеешься – боги у всех разные… Бог материалистов страшнее других богов… Но как можно во все это верить?!
А я и не верю. Не верю. Но… Почему тени говорят со мной?!
…Они преследуют меня с тех пор, как я вырвался из подземного логова. Когда морозный ветер подхватил и меня потащил вперед, по снежному полю… Их кожистые крылья оглушительно хлопали, задевая лицо, когти скребли, царапали и крушили лед… Над деревянным зиккуратом возле Никольской башни клубилась мгла. И оттуда к черному небу летели их вопли, крики и голодный вой. Я вырвался из потока, я убежал, я смог!..
Но тени пробрались и сюда. Они облепили стены, потолок. Их становится все больше. Они хищно помаргивают в мою сторону крохотными ярко-красными глазками… Я чувствую – вскоре они набросятся на меня. И тогда… Все будет кончено. В груди словно дыру прорвали, и прореха эта растет. Все, что я могу ощущать – лишь невыносимая бо… "
***
Доктор Заварин так и не был найден. Для тех немногих, кто знал его, он словно бы застрял навсегда между двумя мирами: миром живых и миром мертвых. Впрочем, память о докторе не была долгой. Зима 1924 года выдалась в России столь жуткой, что вздыхать о пропавших было некогда и некому. Пропадали все. К тому же и происшествие с этим медиком ничего всерьез не меняло ни в чьей-либо жизни, ни в общем течении истории – тем более.
Он был, жил и пропал. Подобно искре, вспыхнувшей в огромном костре и бесследно улетевшей в ночное небо вслед за множеством других - таких же.