Промолчавшим
Сгинул журавль в небе, сдохла синица в руке,
Всюду кровавые дерби, ужас застыл в пикé.
Смотрим и замолкаем – кровь на каждом ноже.
Кто там Авель и Каин – не разобрать уже.
Сколько с местью крысиной мосек спустили с цепи!
Словно больную псину душу свою усыпи.
Сунь за пазуху камень, под который вода не течёт.
Доверься своей карме и будет тебе почёт…
Латынь
Вот и снова в дело пошла латынь –
Homo homini lupus est.
Не скажешь испившему крови: «Остынь!»
И что на земле, как в театре, вдоволь свободных мест.
Omnia transibunt.
Рассыпется страна,
Предварительно кровью своею умоясь.
А виновата – латынь.
Только она.
O tempora! O mores!
* * *
Мужик в юбке играет на волынке.
После бородатой певички удивлять трудно.
Хотя на ютюб дать могу такие линки,
Где не до смеху, но выглядит голливудно…
Ничему не удивляясь, прочно сижу на стуле.
Ах, какая в Украине кипит буза.
Мечтаю, чтоб у каждой слепой пули
Прорезались глаза…
Боль
Она не весит ни карата,
её не снимет акамол.
Она –
предательство, утрата,
невидимой иглы укол.
Нас многому не учат в школе,
но объясняет бытиё,
что есть такая степень боли,
когда не чувствуешь её.
Эльгрегор
Возле дома растёт родное дерево – пальма.
Что стерильно кругом – не скажу, но всегда юдофильно.
Чужая страна была – а теперича матерь альма,
А та, откуда – сюда, иногда лишь в кадриках фильма.
Вот смотрю по ТВ – когда горько, когда прикольно,
Ностальгия ко мне не приходит, не мучает шельма.
Ни Нью-Йорка не надо мне, ни тем паче Стокгольма,
Только память мерцает огнями святого Эльма.
* * *
Если б ведала только, как холодно мне без тебя.
Даже северный ветер не кажется злым и суровым,
Незаметною осенью, первым листком сентября
Начался листопад жёлтым, серым и ярко-багровым.
Оглянись на меня, это я поднимаю листок –
Черновик этой осени, словно пустую страницу.
И увидишь во мне неуклюжую черную птицу –
Занесённую стаей на Ближний, но дальний восток.
* * *
Три раза в день едим различные таблетки
В надежде, что они помогут и спасут,
Хотя пора понять – мы в фармацевтной клетке,
И выйти из неё – непостижимый труд.
И всё же выход есть – не удивлю интригой,
Но думается, что спасение в одном,
Не химией, друзья, лечиться нужно – книгой,
Конфуций – натощак, Овидий – перед сном.
* * *
Затеет когда-нибудь жизнь подловину,
что ты угодишь невзначай под лавину,
и не откопают тебя, бандерлога –
и вроде такого не ждал эпилога.
Мы были воспитаны светом в тоннеле,
но наши надежды давно на панели,
а вера с любовью давно лесбиянки,
готовы всегда и в постель, и на танки…
Лошадь
Лошадь выпрягли старую, бросили в поле,
мол, своё оттаскала,
теперь бей баклуши,
и траву ешь от пуза,
и спи аж до боли,
заработала, мол, пансион свой старуший.
А она за повозкой бежать – непонятно,
как могли?
Я – сильна!
Я – стальная натура!
Так возница кнутом её выгнал обратно,
живо в поле, гуляй!
Эко, старая дура!
И застыла она одиноко и горько,
на глаза набегала соленая влага,
надорваться бы ей на какой-нибудь горке,
или с хрипом внезапно сорваться с оврага.
И стояла она на крутом косогоре,
велика, непонятна в душевном ненастье.
Может, сдохнуть на воле –
великое горе.
Может, сдохнуть в повозке –
великое счастье.
Пташка
Поэт не должен говорить на «ты»
Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
Тамара Габбе
Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.
Тот город…
В тот город, где я родился, не выпадет больше случай
Приехать в плацкартном вагоне и выйти на старый вокзал.
А память исколет сердце лапой еловой колючей
За то, что кому-то когда-то три слова недосказал.
Заправлена печь дровами, фырчит чугунок с бульоном,
А за окном в скворечне птенцов бесконечный грай.
И бабушка с дедом живы, и сахар ещё по талонам.
И так безмятежно в тетрадке рифмуются рай и сарай.
Верность
Стая в небо взлетит и – на юг,
От родимой земли, от зимы,
От суровых январских вьюг,
Брать чужое лето взаймы.
А другим этот путь незнаком,
Что им лютый мороз-лиходей!
Но на снег замёрзшим комком
С ветки падает воробей.
Ртутный столбик у сорока,
Как на траурном замер посту.
Все умеет природы рука,
Понимай её красоту.
Всё под силу – алмаз огранить,
Обучить полёту птенца,
Одного не умеет – хранить
Тех, кто предан ей до конца.
Осеннее
Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит – осень наступила,
Наступила прямо на меня...
Пожар в Париже
Не могу я держать пари,
кто поджег Нотр-Дам-де-Пари,
просто, если в стране бардак,
всё бывает примерно так.
А собор продолжает гореть,
А потом там построят мечеть,
те, кто ищет во всех вину,
те, кто после сожгут страну...
Non c'e pace tra gli ulivi
Сижу под густой и зелёной оливой,
Не ждите, товарищи, рифму «счастливый»,
Нет счастья пока что от этих олив
Для тех, кто воинственен и тороплив.
Оливки не ем в маринованном виде,
Хотя на оливу совсем не в обиде,
И воет над нею в полёте фугас,
Поскольку нет мира давненько у нас.
Сижу под густой и зелёной оливой,
Жду рифму, товарищи…
Я – терпеливый…
Сгинул журавль в небе, сдохла синица в руке,
Всюду кровавые дерби, ужас застыл в пикé.
Смотрим и замолкаем – кровь на каждом ноже.
Кто там Авель и Каин – не разобрать уже.
Сколько с местью крысиной мосек спустили с цепи!
Словно больную псину душу свою усыпи.
Сунь за пазуху камень, под который вода не течёт.
Доверься своей карме и будет тебе почёт…
Латынь
Вот и снова в дело пошла латынь –
Homo homini lupus est.
Не скажешь испившему крови: «Остынь!»
И что на земле, как в театре, вдоволь свободных мест.
Omnia transibunt.
Рассыпется страна,
Предварительно кровью своею умоясь.
А виновата – латынь.
Только она.
O tempora! O mores!
* * *
Мужик в юбке играет на волынке.
После бородатой певички удивлять трудно.
Хотя на ютюб дать могу такие линки,
Где не до смеху, но выглядит голливудно…
Ничему не удивляясь, прочно сижу на стуле.
Ах, какая в Украине кипит буза.
Мечтаю, чтоб у каждой слепой пули
Прорезались глаза…
Боль
Она не весит ни карата,
её не снимет акамол.
Она –
предательство, утрата,
невидимой иглы укол.
Нас многому не учат в школе,
но объясняет бытиё,
что есть такая степень боли,
когда не чувствуешь её.
Эльгрегор
Возле дома растёт родное дерево – пальма.
Что стерильно кругом – не скажу, но всегда юдофильно.
Чужая страна была – а теперича матерь альма,
А та, откуда – сюда, иногда лишь в кадриках фильма.
Вот смотрю по ТВ – когда горько, когда прикольно,
Ностальгия ко мне не приходит, не мучает шельма.
Ни Нью-Йорка не надо мне, ни тем паче Стокгольма,
Только память мерцает огнями святого Эльма.
* * *
Если б ведала только, как холодно мне без тебя.
Даже северный ветер не кажется злым и суровым,
Незаметною осенью, первым листком сентября
Начался листопад жёлтым, серым и ярко-багровым.
Оглянись на меня, это я поднимаю листок –
Черновик этой осени, словно пустую страницу.
И увидишь во мне неуклюжую черную птицу –
Занесённую стаей на Ближний, но дальний восток.
* * *
Три раза в день едим различные таблетки
В надежде, что они помогут и спасут,
Хотя пора понять – мы в фармацевтной клетке,
И выйти из неё – непостижимый труд.
И всё же выход есть – не удивлю интригой,
Но думается, что спасение в одном,
Не химией, друзья, лечиться нужно – книгой,
Конфуций – натощак, Овидий – перед сном.
* * *
Затеет когда-нибудь жизнь подловину,
что ты угодишь невзначай под лавину,
и не откопают тебя, бандерлога –
и вроде такого не ждал эпилога.
Мы были воспитаны светом в тоннеле,
но наши надежды давно на панели,
а вера с любовью давно лесбиянки,
готовы всегда и в постель, и на танки…
Лошадь
Лошадь выпрягли старую, бросили в поле,
мол, своё оттаскала,
теперь бей баклуши,
и траву ешь от пуза,
и спи аж до боли,
заработала, мол, пансион свой старуший.
А она за повозкой бежать – непонятно,
как могли?
Я – сильна!
Я – стальная натура!
Так возница кнутом её выгнал обратно,
живо в поле, гуляй!
Эко, старая дура!
И застыла она одиноко и горько,
на глаза набегала соленая влага,
надорваться бы ей на какой-нибудь горке,
или с хрипом внезапно сорваться с оврага.
И стояла она на крутом косогоре,
велика, непонятна в душевном ненастье.
Может, сдохнуть на воле –
великое горе.
Может, сдохнуть в повозке –
великое счастье.
Пташка
Поэт не должен говорить на «ты»
Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
Тамара Габбе
Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.
Тот город…
В тот город, где я родился, не выпадет больше случай
Приехать в плацкартном вагоне и выйти на старый вокзал.
А память исколет сердце лапой еловой колючей
За то, что кому-то когда-то три слова недосказал.
Заправлена печь дровами, фырчит чугунок с бульоном,
А за окном в скворечне птенцов бесконечный грай.
И бабушка с дедом живы, и сахар ещё по талонам.
И так безмятежно в тетрадке рифмуются рай и сарай.
Верность
Стая в небо взлетит и – на юг,
От родимой земли, от зимы,
От суровых январских вьюг,
Брать чужое лето взаймы.
А другим этот путь незнаком,
Что им лютый мороз-лиходей!
Но на снег замёрзшим комком
С ветки падает воробей.
Ртутный столбик у сорока,
Как на траурном замер посту.
Все умеет природы рука,
Понимай её красоту.
Всё под силу – алмаз огранить,
Обучить полёту птенца,
Одного не умеет – хранить
Тех, кто предан ей до конца.
Осеннее
Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит – осень наступила,
Наступила прямо на меня...
Пожар в Париже
Не могу я держать пари,
кто поджег Нотр-Дам-де-Пари,
просто, если в стране бардак,
всё бывает примерно так.
А собор продолжает гореть,
А потом там построят мечеть,
те, кто ищет во всех вину,
те, кто после сожгут страну...
Non c'e pace tra gli ulivi
Сижу под густой и зелёной оливой,
Не ждите, товарищи, рифму «счастливый»,
Нет счастья пока что от этих олив
Для тех, кто воинственен и тороплив.
Оливки не ем в маринованном виде,
Хотя на оливу совсем не в обиде,
И воет над нею в полёте фугас,
Поскольку нет мира давненько у нас.
Сижу под густой и зелёной оливой,
Жду рифму, товарищи…
Я – терпеливый…