Гуревич Лев. Штабс-капитан Лимберх

К столетию Гражданской войны в России 

«Щит разделен на три части, из коих в первой в золотом поле обращенная в левую сторону и стоящая на зеленом станке пушка, во второй в серебряном поле хлебные колосья и шпага крестообразно вверху коих шестиугольная звезда, а в третьей в голубом поле скачущий в правую сторону и трубящий в рог всадник. Щит увенчан дворянским шлемом и короною с тремя страусовыми перьями. Намет на щите голубой, подложенный серебром и золотом». 

Описание герба (блазон) рода Лимберхов. 

   Подполковник 3-ей гренадёрской артиллерийской бригады Алексей Александрович Лимберх в декабре 1877 года, в ходе боёв с турками при Шипке − Шейново, был ранен, и по представлению генерала Скобелева за проявленную храбрость был награждён орденом Св.Георгия IV класса. После лечения он вышел в отставку и поселился в своём имении «Шевелёво» в Крапивенском уезде Тульской губернии.
   В 1880 году Лимберха избрали предводителем уездного дворянства, и в этом же году Алексей Александрович сделал предложение Марии Николаевне Сабининой – дочери председателя земской управы.

Сражение у Шипки-Шейново 28 декабря 1877 года . Художник Кившенко А.Д. 

   В 1881 году на свет появился их первенец Александр Алексеевич, который к моменту большевистского переворота в октябре 1917 года, был профессором Михайловской Артиллерийской академии.
   Родившийся в 1883 году Модест Алексеевич окончил в Петербурге Императорское Училище правоведения (то самое, в котором учился великий русский композитор Чайковский). После Февральской революции в 1917 году, при Временном Правительстве Керенского он возглавлял подкомиссию по судопроизводству министерства юстиции.
   Младший сын Лев Алексеевич родился в 1889 году и, поскольку в дальнейшем речь пойдёт о нём, то кратко расскажем о его братьях.
   Блестящий учёный, профессор, полковник Александр Алексеевич Лимберх внёс большой вклад в создание новейших артиллерийских орудий и боеприпасов. Он активно участвовал в разработке стратегии и тактики применения артиллерии, что было исключительно важно для Русской армии, особенно в преддверии будущих войн. Александр Алексеевич был женат на Екатерине Александровне Нечаевой – дочери Главного врача Обуховской больницы Санкт-Петербурга А.А.Нечаева. Любопытно, что эта больница упоминается в повести А.С.Пушкина «Пиковая дама»: «Германн сошёл с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: „Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, дама!..“».
   Судьба Александра Лимберха сложилась трагически. В разгар «красного террора» 1918 - 1923 годов, он был осуждён по делу Петроградской боевой организации В.Н. Таганцева, сфабрикованного следственными органами ВЧК. По постановлению коллегии Петрогубчека от 24-го августа 1921 года, были приговорены к расстрелу и в тот же день казнены шестьдесят один участник этой организации. Среди них – выдающийся русский поэт Серебряного века Николай Гумилёв и профессор-артиллерист Александр Лимберх.
   Жизнь Модеста Алексеевича Лимберха протекала более счастливо. После Октябрьского переворота 1917 года в Петрограде он бежал в Финляндию, а по окончанию Первой мировой войны обосновался во Франции. Преподавал в ряде университетов, сотрудничал в ведущих европейских газетах, консультировал американский фонд Рокфеллера. В конце 20-х годов Модест Лимберх понял бесперспективность борьбы с большевиками и отошёл от политики.
   Его всегда тянуло к литературному труду но, если раньше это были книги по юриспруденции, тексты законов или публицистические статьи, то затем он стал писать беллетристику. В эти годы жанр детектива достиг пика своей популярности, и Модест Лимберх погрузился в мир роковых страстей, преступлений и убийств. Юридическое образование, владение латынью и европейскими языками, а также большой судебный опыт, нашли своё воплощение в написанных им книгах и киносценариях, которые дали обильные всходы в виде материального благополучия.
   Осознав опасность надвигающегося из Германии и Италии фашизма, Лимберх не замедлил воспользоваться приглашением из Голливуда и перебрался в Соединённые Штаты Америки. Свидание в 1935 году с Александром Фёдоровичем Керенским обоим принесло разочарование, и бывшие соратники расстались, чтобы больше никогда не встретиться. Модест Алексеевич Лимберх, автор более 20-ти книг, и получивший две кинопремии Оскар за сценарии, скончался в Лос-Анджелесе в 1971 году. Был женат на голливудской актрисе Натали Пейдж, пережившей своего мужа на 37 лет.
   Перед тем как Лев появился на свет, его родители Алексей Александрович и Мария Николаевна очень надеялись, что у них будет девочка. Рождение третьего сына не то чтобы их расстроило, но внесло некоторое разочарование, которое, впрочем, скоро исчезло. Младенец был очарователен, но особенно восхитительными казались его длинные, пушистые ресницы.
– Ну, прям, как девочка, – обращаясь к матери, умилялась бессменная нянька Наталья, воспитывавшая уже третьего ребёнка в семье.
   Лёвушка рос спокойным здоровым мальчиком, не доставлявшим особенных хлопот своим домашним. Отец часто бывал в разъездах, связанных с его обязанностями предводителя дворянства. Мария Николаевна начинала учить сыновей читать и писать, молитвам, а также французскому и немецкому языкам с раннего возраста. Поскольку Лёвушка был намного младше братьев, то в детстве ему приходилось больше общаться с деревенскими сверстниками, но особенно он подружился с кучером Пахомом – пожилым, но ещё крепким мужиком с аккуратной рыжей бородой.
   У Лимберхов в имении была конюшня, в которой содержались пять лошадей – два рысака, две лошади для обучения верховой езде старших братьев и мерин для хозяйственных нужд. Сразу после завтрака Лёвушка, прихватив на кухне пару кусков ржаного хлеба посыпанных солью, бежал на конюшню к своим любимцам – орловскому рысаку Громобою и верховой кобыле Крапинке. Заслышав звонкий голос мальчика, лошади радостно ржали и вытягивали головы сквозь решётки стойла. Лёвушка знал, что подавать гостинец следует на раскрытой ладони, чтобы лошадь случайно не повредила пальцы, и он вздрагивал, когда бархатные лошадиные губы касались его руки.
   В восемь лет мальчика отдали в Перовскую мужскую гимназию Тулы, в которой обучались его старшие братья. Частная гимназия, носящая имя её владельца и первого директора И.Ф. Перова, считалась одной из лучших в городе. Во время учёбы гимназисты Лимберхи по обыкновению жили в доме генеральши Рудневой на Петровской улице.
   На каникулы и в большие праздники они приезжали в родительское имение. С возрастом любовь младшего брата к лошадям только усиливалась, и умница Модест шутил,
– Лёвушку надо было назвать именем Филипп, что по-гречески означает «любитель лошадей».
   В девяти верстах от имения Лимберхов располагался один из лучших конных заводов России – Прилепский. До 1866 года имение Прилепы и одноимённый конный завод принадлежало полковнику Льву Николаевичу Гартунгу, женатому на дочери А.С.Пушкина – Марии Александровне. После приобретения имения и завода семейством Добрыниных Прилепский конный завод получил общероссийскую известность. Лёвушка не раз бывал на заводе вместе с отцом. Навсегда остались в его памяти табуны лошадей всевозможных мастей, пасущихся на заливных лугах реки Упы, бег рысаков на испытательном верстовом кругу, лошадиные матки, оберегающие только что родившихся жеребят.
   В каникулы, уже став постарше, по разрешению Олимпиады Платоновны – вдовы хозяина завода Алексея Николаевича Добрынина, он самостоятельно приезжал в Прилепы. Конюшенные и наездники, объезжавшие молодняк и взрослых лошадей, приветливо встречали трудолюбивого «молодого барина», не чуравшегося никакой работы, будь то проминка рысаков, чистка и кормление коней, или ковка лошадей на кузнице.
   В качестве поощрения, старший наездник конного завода Уильям Рейли, специально приглашённый из Северо-Американских Соединённых Штатов для тренировки лошадей по новейшим методикам, разрешал Льву заезд «врезвую» на испытательном кругу. Бег рысака в полную силу, свист ветра в ушах, несмотря на плотно надвинутый беговой картуз, шелест никелированных спиц двухколёсной беговой качалки, именуемой «американкой», покачивание хлыста над крупом лошади, туго натянутые вожжи – как всё это было прекрасно!
   Россию после позорно проигранной войны с Японией сильно штормило. Забастовки на заводах и фабриках, крестьянские волнения, студенческие выступления, убийства террористами-революционерами царских чиновников и генералов – всё это обрушилось на страну. С осени 1905 года в Туле, как и в большинстве городов России, стало неспокойно. Бастовали рабочие тульских заводов, поднимала голову черносотенная накипь, создавшая «Тульский союз за царя и отечество».
   Во время этих событий, в доме, где жил и «столовался» Лев, неожиданно появился его старший брат, капитан-артиллерист Александр Лимберх. Он поприветствовал хозяйку дома, которая прекрасно помнила «жившего у неё гимназиста Сашу», вручил привезённые гостинцы. Попив с гостеприимной генеральшей чаю, братья уединились в комнате Льва.
– Тут такое дело, брат, – спокойно, но достаточно строго произнёс Александр, – время сейчас непростое, может произойти всякое, поэтому я тебе кое-что привёз.
   Александр открыл кожаный саквояж и вытащил небольшой тёмно-коричневый предмет. Лев от неожиданности задержал дыхание.
– Неужели оружие?
   Александр кивнул головой, расстегнул кобуру и достал блестящий пистолет. Оружие удобно лежало в руке, и его тяжесть почти не ощущалась.
– Самозарядный «Браунинг1900», магазин на семь патронов, калибр 7,65 миллиметров, производство Бельгии.
– А откуда он у тебя?
– Офицеру Русской императорской армии разрешается приобретать и иметь вне строя личное оружие. К «Браунингу» я привёз тебе 100 штук патронов, но ты должен дать слово, что будешь беспрекословно выполнять всё то, чему я тебя научу, особенно в части осторожности. Сейчас покажу тебе, как разбирать и собирать пистолет, его чистить и смазывать, а завтра поедем с тобой за город. Я знаю одно место, там и постреляем.
   Запомни – оружие надо носить так, чтобы его легко было достать. Кобуру лучше крепить на поясе, а сам пистолет пристёгивать к кобуре вытяжным ремешком. Это позволит тебе не потерять его в случае рукопашного боя. А главное – не пользуйся оружием без надобности!
   В самом начале зимы Лев возвращался после уроков, которые он давал дочери купца Овсянникова – гимназистке 5-го класса, математические способности которой, находились, прямо скажем, в «первобытном» состоянии, но приносили до десяти рублей в месяц, что было весьма не лишним. Первый выпавший снег и луна, изредка появлявшаяся из-за тучек, позволяли не запутаться в переулочках этой весьма отдалённой тульской слободы.
   Внезапно на перекрёстке, освещённым тускло горящим фонарём, он заметил около десятка человек. Они окружили лежащего на земле человека и били его ногами.
– Мы тебе покажем, жидовская морда, кто в городе хозяин! Чтоб ты сдох, еврейский ублюдок!
   Лев замедлил ход и, не доходя несколько шагов, крикнул,
– Немедленно прекратите, господа, это нечестно!
   Толпа опешила и на мгновение прекратила избиение.
– Глянь-ка, теперь ещё и барин появился, наверняка студент, судя по фуражке!
– Вся беда от жидов, поляков и студентов! – выкрикнул высокий, тощий мастеровой с мешком за плечами.
   Внезапно из толпы выбежала невысокая, но почти квадратная мощная фигура с какой-то дубиной в руках, и с криком,
− «Я тебе, бл…ь, покажу нечестно!» – бросилась на гимназиста.
   В памяти Льва мгновенно возникла картина прошлогодней охоты на кабана в Шевелёвской роще. Он с отцом, братом Модестом и прочими охотниками стояли «номерами» в ограждении, ожидая, когда загонщики выгонят на них зверя. Громадный кабан-секач появился неожиданно. Лев не успел опомниться, как вокруг загремели выстрелы. Несмотря на полученные ранения, зверь неумолимо продолжал двигаться вперёд, «номера» расступились, кабан скрылся в чаще. Прошло более четверти часа, прежде чем собаки обнаружили мёртвого зверя.
   При виде бегущего на него громилы, Льва охватил страх, и стремительно заколотилось сердце, но мгновенно в голове всплыл урок, полученный от брата Александра. Он быстро расстегнул кобуру, потянул за вытяжной ремешок «Браунинг» и, почти не целясь, выстрелил по ногам нападавшего. Тот с рёвом рухнул на снег, а Лев машинально отступил назад и выстрелил, но теперь уже в воздух. Толпа, бросая мешки и узлы, кинулась врассыпную. Двое подскочили к упавшему подельнику, подхватили его под руки и потащили за собой. Через мгновение, на перекрёстке остались лишь Лев и лежащий на снегу окровавленный человек.
   Гимназист, всё ещё держа «Браунинг» в руке, медленно подошёл к нему.
– С Вами всё в порядке? Давайте я Вам помогу встать.
   Тот зашевелился и, опираясь руками о землю, пошатываясь, встал на ноги. Слетевший с ноги ботинок валялся тут же неподалёку, и Лев подал его потерпевшему. Невысокий, курчавый юноша, чуть постарше Льва, в чёрном пальто с надорванным рукавом, из-под которого виднелся белый халат, по-видимому, пришёл в себя.
– Вы кто, и как здесь очутились?
– Соломон Адерман – помощник фармацевта Адермана из аптеки Белявского. Я его племянник, – ответил он, протирая снегом окровавленные лицо и руки.
– Понимаете, я относил лекарство больному ребёнку на Малую Андреевскую улицу, что в Филипповской слободе. Вдруг, на меня напали эти дикие люди, которые возвращались с погрома, где-то там в слободе. Я, таки, попытался убежать, но они меня догнали, повалили на землю и начали бить. Разве от них убежишь? – Соломон говорил с заметным еврейским акцентом. Он с осторожностью посматривал на своего спасителя, особенно на его правую руку, которая всё ещё сжимала «Браунинг».
– Ах да, извините, забыл убрать, – и Лев торопливо засунул пистолет в кобуру. – Разрешите представиться, Лев Лимберх – гимназист. Давайте, я провожу Вас до аптеки.
– Нет, что Вы, я обязательно должен отнести лекарство, это так важно – ведь ребёнок сильно больной, – и Адерман достал из кармана белый пакет, к которому был прикреплён рецепт с адресом.
   Спустя час, после того как лекарство было доставлено, оба юноши уже подходили к аптеке Белявского, которая располагалась на Киевской улице.
– Огромное Вам спасибо, господин Лимберх, что Вы спасли меня. Моя мать и сестра будут за Вас молиться.
– Не стоит благодарности, на моём месте так поступил бы каждый порядочный человек.
– Ой, Вы, таки, не знаете жизнь, да и не у каждого с собой есть револьвер.
– Кстати, господин Адерман, у меня к Вам просьба. Никому не рассказывайте про стрельбу, иначе у меня могут возникнуть неприятности.
– Да ни в коем случае, клянусь не раскрывать рта.
Юноши обменялись рукопожатиями и разошлись.
   Придя домой, Лев попил чай и лёг спать. Перед его глазами постоянно возникала картина случившегося и, поняв, что заснуть не удастся, он решил написать письмо старшему брату.
   «Дорогой Александр! Сегодня со мной случилось происшествие, в характере которого я решительно не могу разобраться…. Поверь мне, я ни за что, не стал бы стрелять в людей, если бы не суровая необходимость спасти человека, вся вина которого состоит в том, что он другой веры…Я впервые понял, что в настоящей жизни придётся сталкиваться не с индейцами, как это описывается у Майн Рида, и не с англичанами, подобно героям книги Луи Буссенара «Капитан Сорви-голова», а с жестокими, озлобленными, малообразованными людьми, напрочь забывшими десять христианских заповедей…»
   В ответном письме Александр писал:
   «Дорогой брат! Спасибо за откровенное письмо, из которого следует, что ты взрослеешь и начинаешь сталкиваться с реальной жизнью….
   …Воспитание, полученное тобой, благодаря нашим родителям и священнику отцу Николаю, выработало в тебе черты характера, которые вызывают моё искреннее уважение….
   …Что касается необразованности тех громил, с которыми ты столкнулся, то поверь, – я встречал в своей жизни немало образованных, богатых людей с благородным происхождением, но с подобными черносотенными взглядами…»
   Летом 1908 года Лев после окончания Перовской гимназии отправился в Петербург для поступления в Константиновское артиллерийское училище. Как дворянин и окончивший гимназию с золотой медалью, он был зачислен в Первую учебную батарею, носившую название «1-ая Его Императорского Высочества Великого князя Михаила Николаевича батарея». Воспитанники училища находились на полном казённом содержании, назывались юнкерами и носили красные погоны с чёрной выпушкой.
   В сентябре начались учебные будни. Математика, включая теорию вероятности, химия и основы производства взрывчатых веществ, физика, материальная часть артиллерийского вооружения, уставы и тактика ведения боя, обучение пешему и конному строю, фехтование. гимнастика и танцы, – вот перечень предметов и занятий юнкера-первогодка Лимберха.
   Много времени уделялось верховой езде. Занятия вёл капитан Дюваль. Поначалу особенно тяжело было тем, кто, подобно Льву, считал, что он умеет ездить верхом. Понадобилось немало времени, чтобы заслужить одобрение строгого офицера. Помимо самой верховой езды, изучали ветеринарию – анатомию и болезни лошадей, занятия по которой вёл превосходно знавший лошадей профессор Воганька. (Как выяснили дотошные юнкера, его фамилия с чешского переводиться как «хвост»). Лев учился распознавать «характер» лошади, её недостатки и достоинства, чем она больна, и что её беспокоит.
   На выпускных экзаменах по верховой езде в присутствии начальника училища генерал-лейтенанта Похвиснева юнкер Лимберх получил 12 баллов и был произведён в младшие портупей-юнкера.
   Поначалу общение с юнкерами батареи представляло для Льва определённую сложность, так как большинство из них являлись отпрысками самых высших аристократических фамилий или детьми богатейших людей России, а их материальное положение было многократно выше, чем у Лимберха. Но твёрдость характера, независимость суждений, нежелание слушать, а уж тем более поддерживать сплетни, а также высокие отметки по всем предметам, физическая сила и ловкость – всё это вызывало уважение товарищей и командиров.
   После первого и второго годов обучения юнкера училища отправлялись в летние лагеря, расположенные в живописных окрестностях Петербурга, где с раннего утра до позднего вечера они стреляли из самых современных артиллерийских орудий и личного оружия, совершали марши, занимались топографической съёмкой.
   По окончанию училища Лев с его выпускными оценками мог бы претендовать на вакансию в гвардию, но, увы, сословные преграды и отсутствие необходимых средств, сделали бы его службу в гвардейском полку невыносимой и, в конце концов, ему пришлось бы отчислиться. По совету брата Александра, он подписал вакансию в Тульский 72-й пехотный полк, который недавно был оснащён двумя дивизионами 122 миллиметровых гаубиц образца 1910 года, изготовленных французской оружейной фирмой «Шнейдер». Летом 1911 года Лев Лимберх по Высочайшему повелению, получил первый обер-офицерский чин – звание подпоручика, и отбыл на действительную службу.
   Прибыв в полк, который дислоцировался в Варшаве, молодой офицер полностью окунулся в тяготы армейской жизни: каждодневные тренировки орудийных расчётов, занятия с солдатами «словесностью», учебные и боевые стрельбы, многокилометровые марши, обучение современным средствам связи, таким как полевая телефония и корректировка огня с помощью аэростатов.
   Осенью 1912 года Тульский 72-й пехотный полк участвовал во всероссийских манёврах. Боевой расчёт орудия подпоручика Лимберха занял первое место по результатам боевых стрельб, и приказом командующего округа генерал-лейтенанта Брусилова Льву Алексеевичу Лимберху было присвоено внеочередное звание − поручик. Это событие с большим подъёмом и необычайным количеством шампанского было отмечено в офицерском собрании полка.
   Красивый, стройный мужчина, с серыми глазами и ямочкой на подбородке, отличный наездник, он, безусловно, пользовался повышенным вниманием женщин. В письме брату Александру Лев писал: « …Отвечая на твой вопрос о моей личной жизни, конфиденциально сообщаю, что у меня роман с местной польской аристократкой, красавицей пани Валиевской. Уверяю тебя, ничего серьёзного, кроме физиологии. Почему-то, мои товарищи принимают меня за местного Дон-Жуана, что совершенно не соответствует истине. В конце концов, “ Quisqua suo arbitrio” – «у каждого свой выбор», хотя латынь – это больше по части Модеста. Некоторые мои сослуживцы предпочитают бордель, либо сожительство с квартирной хозяйкой или её дочками, но это не для меня….»
   1-го августа 1914 года Россия вступила в войну. Согласно планам Генштаба, 8-я армия, в составе которой находился Тульский 72-й пехотный полк, получила приказ начать наступление с целью окружения австрийских войск в Галиции. Первый бой, в котором участвовала 122-мм гаубица поручика Лимберха, завязался при форсировании реки Гнилая Липа 16-го августа. Под непрестанным огнём австрийской артиллерии полк форсировал реку и двигался вперёд. Два дивизиона гаубиц, заняв сходу огневые позиции, подавили австрийские орудия и оборонительные сооружения.

На линии огня . 1916 год. Художник Петров-Водкин К.С. 

   Русские войска стремительно двинулись на Львов и Галич – столицу Галиции. Лев, как и подавляющее большинство солдат и офицеров полка, впервые участвовал в настоящем сражении. Австрийские позиции, усеянные трупами, зарядными ящиками, разбитыми орудиями, брошенными винтовками, представляли собой страшную картину. Прямое попадание шрапнели во взвод австрийской кавалерии неожиданно напомнило строки Лермонтова: «…Смешались в кучу кони, люди…». Ветераны, повоевавшие с Японией, утешали: «Ничего, братцы, скоро попривыкните». В этих боях противник потерял около 3000 убитых и свыше 500 раненых. 21-го августа русские войска овладели одним из древнейших европейских городов – Львовом, а 24-го – Галичем.
   Осенью 1915 года, во время печально знаменитого «великого отступления», в бою под Варшавой поручик Лимберх был ранен разорвавшимся неподалёку снарядом. Убитая под ним лошадь спасла ему жизнь, приняв осколки на себя. Окровавленного и контуженного, его доставили в полевой госпиталь, а оттуда – в смоленский госпиталь, где он три месяца находился на излечении. После выздоровления, поручик был признан пригодным к дальнейшему прохождению службы, и возвратился в свой полк.
   Пока Лев находился в госпитале, в своём имении «Шевелёво» от апоплексического удара, как сейчас бы сказали – инсульта, скончался Алексей Александрович. На похоронах Льва не было, так как он лечился в госпитале и о смерти отца узнал из запоздалой телеграммы, которую переслали в Смоленск из штаба полка.
   Спустя полгода, умерла его мать Мария Николаевна. Со своим мужем Алексеем Лимберхом они прожили вместе тридцать пять лет. После отпевания, похорон, согласно её завещанию рядом с могилой мужа, и скромного поминального обеда братья прошли в кабинет отца. Они уселись в старинные кресла, Александр закурил трубку, а Модест – сигару, и в это время в дверь тихонько постучали. В кабинет заглянул управляющий имением Тимофей Андреевич Бочаров, которого Алексей Александрович нанял в управляющие более тридцати лет тому назад, вскоре после своего избрания в предводители дворянства. В руках он держал «журавля» – хрустальный графин шустовского коньяка.
– Вот – от Вашего покойного батюшки остался. Всё мечтал – сыновья соберутся, тогда выпьем. А оно, видите, как вышло, – и Тимофей Андреевич прослезился.
   Поначалу братья вспоминали детство. Модест рассказывал, как они с Александром, начитавшись Артура Конан-Дойла, натянули на себя белые простыни и со свечками в руках зашли в комнату, где спал восьмилетний Лёвушка, чтобы его напугать.
– Ты, спросонья, ничего не понял, но потом, разобравшись, закричал точь-в-точь, как нянька Наталья: «Вон отсюда, озорники, а то я вас на горох поставлю!», – смеясь, закончил Модест.
   Беседа постепенно перетекла к нынешней жизни. Лев, два года проведший на фронте, с гневом и болью говорил об обстановке в войсках, о снарядном «голоде», о нехватке оружия и необходимой амуниции, о героизме солдат и офицеров, о бездарности царя и высшего командования.
   С чувством омерзения и брезгливости, Модест описывал вседозволенность и вмешательство в государственное управление Распутина и его окружения, его влияние на царскую семью. Коррупция и взяточничество в высших эшелонах власти, безволие кабинета министров привели к расколу российского общества. Видные промышленники и фабриканты, депутаты Государственной Думы, члены императорской фамилии открыто заявляли о предательстве императрицы Александры Фёдоровны.
– Вот увидите – всё это приведёт к революции.
   Лев впоследствии не раз вспоминал пророческие слова Модеста.
   Несмотря на наступившую ночь, братья не расходились. Александр, взяв слово с братьев, что всё услышанное останется между ними, рассказал о своей работе в комиссии по расследованию деятельности бывшего военного министра Сухомлинова, которому вменяли в вину плохое снабжение русской армии боеприпасами. Неблаговидную роль в этом деле играла супруга министра, через которую втёрся в доверие, и даже был устроен в контрразведку делец и фальшивомонетчик.
   Никто из братьев тогда и не предполагал, что вот так, втроём, они встречаются последний раз в жизни.
   Весной 1916 года на европейском театре военных действий сложилась катастрофическая обстановка. Ежедневные потери в битве под Верденом, получившей название «верденская мясорубка», составляли тысячи человеческих жизней. Англо-французское командование обратилось к России с просьбой начать немедленное наступление на Восточном фронте, дабы ослабить давление германских и австрийских армий.
   22-го мая на окопы и укрепления австрийской армии обрушился град снарядов – начался знаменитый «Брусиловский прорыв». Дивизион 122мм гаубиц, в котором воевал поручик Лимберх, находился на острие главного удара, поражая интенсивным огнём артиллерию и живую силу противника. За три дня боёв фронт был прорван на протяжении 70-80 вёрст и на глубину 25-30 вёрст. Германия срочно начала переброску дивизий с Западного фронта для помощи своим союзникам. За участие в этих боях Лимберх был награждён офицерским Георгиевским крестом 4-ой степени и ему было присвоено звание штабс-капитана.
   К началу 1917 года боеспособность российских войск оставалась ещё высокой, но положение в тылу осложнялось с каждым днём. 2-го марта 1917 года царь Николай II отрёкся от престола, и в России произошла буржуазно-демократическая революция. С приходом Временного правительства, армия потеряла боевой и моральный дух. Развал армии щедро финансировался немцами через партию большевиков, вождю которой Ленину, только в апреле 1917 года, министерством финансов Германии было выделено 3 миллиона марок.
   После октябрьского переворота в Петрограде и захвата власти большевиками, армия окончательно утратила способность к активным действиям, повсеместно начались братания с противником.
   В Тульском полку власть в солдатском комитете перешла к большевикам. Вместо прапорщика Гусельникова, выбранного ещё при Временном правительстве, командиром полка стал бывший унтер-офицер, большевик Мальцев, в своё время разжалованный в рядовые за мародёрство. Постановлением комитета у всех офицеров, которые пока оставались на своих должностях, отобрали денщиков.
   Поздним ноябрьским вечером Лимберх возвращался из расположения гаубичного дивизиона к себе на квартиру. Поужинал он в офицерском собрании, слава Богу, его ещё не разогнали, но мысль о нетопленной комнате и об отсутствии стакана горячего чая, приводила в раздражение. Внезапно, во дворе послышался негромкий голос,
– Лев Алексеич, Ваше благородие!
   Штабс-капитан насторожился, расстегнул кобуру и шагнул в темноту двора. Подойдя поближе, он узнал своего бывшего денщика Кузьмина. До ранения в 1915 году, денщиком у Лимберха был забайкальский казак Агеев − опытный солдат, который, что называется «из топора кашу сварит». К сожалению, вскоре после ранения своего офицера, Агеев погиб в бою. По возвращению поручика из госпиталя, его денщиком стал тихий и немногословный Кузьмин, родом из Ярославля.
   В бою под Галичем Лимберх спас ему жизнь. По расписанию орудийного расчёта 122мм гаубицы Кузьмин выполнял обязанности подносчика снарядов. В самый разгар боя на огневую позицию прорвались четыре австрийских кавалериста и батарейная прислуга в панике начала разбегаться. Поручик не сразу обнаружил возникшую опасность, а когда оглянулся, то увидел неприятельского всадника, занёсшего саблю над головой Кузьмина. Меткий выстрел из револьвера сбросил австрийца с лошади. Ещё два всадника были убиты из револьвера, а четвёртого Лимберх сбросил с лошади и заколол винтовкой-трёхлинейкой с русским трёхгранным штыком. Хорошо учили юнкеров Константиновского училища штыковому бою и стрельбе из револьвера.
– Слушаю тебя, – негромко сказал штабс-капитан.
– Лев Алексеич, тут такое дело. Вам надо сегодня же обязательно покинуть полк. Завтра уже никакой возможности не будет.
– Да что ты такое говоришь, это же прямое дезертирство, за это под суд.
– Да Вы поймите, Ваше благородие, − от волнения Кузьмин заговорил чуть громче, − полковое собрание завтра утром постановит Вас и ещё четырёх офицеров арестовать и отдать под трибунал, как врагов революции. Это антихрист Мальцев простить Вам не может тот случай с ксендзом, ведь за ним сейчас сила. Расстреляют, ведь, сволочи. Бежать Вам надо немедленно.
– Ты фамилии офицеров, которых вместе со мной собираются арестовать, знаешь?
– Да, вот бумажка.
– Спасибо тебе, Кузьмин, приведи Бог, может, ещё встретимся, а теперь иди.
– Спаси Вас Господь, Лев Алексеич!
   В памяти всплыло, как осенью, после тяжёлого марша по бездорожью дивизион остановился в каком-то небольшом городке. Группа офицеров заночевала в доме местного ксендза, где им отвели комнаты втором этаже. После ранения и контузии у Лимберха иногда возникали сильная мигрень и бессонница. Так случилось и в ту ночь. Где-то около двух часов ночи он задремал, но вдруг услышал внизу какую-то возню и сдавленный женский крик. Он оделся, взял револьвер и тихо спустился на первый этаж. За стеклянной дверью кухни, в свете свечи мелькали какие-то тени. Держа оружие наготове, Лимберх резко толкнул дверь и заглянул в кухню. На полу лежал ксёндз, с кляпом во рту, связанный по рукам и ногам. Полураздетая служанка – пожилая, но высокая и сильная женщина, отбивалась от двух грабителей, которые пытались её связать.
– Руки вверх! – громко скомандовал штабс–капитан и для острастки выстрелил в воздух. От неожиданности грабители подались назад и тут же подняли руки. В них Лимберх узнал двух унтер-офицеров дивизиона – Мальцева и Климова. На столе лежала скатерть, в которую было сложено столовое серебро. Другой узел, тоже с серебром, уже был туго завязан. Вскоре прибыл наряд, который доставил мародёров в штаб полка, где они были взяты под стражу. Командир полка генерал-майор Ардатов, не желая оставлять грязного пятна на репутации полка, не передал дело в военно-полевой суд, а, своей властью разжаловал грабителей в рядовые. Вспоминая всё это, Лев со злостью подумал: «Видишь, как всё обернулось».
   По дороге часть офицеров отделилась, чтобы пробираться на Кавказ. Лев решил доехать до Москвы, где жила Аглая Николаевна Зарубина – родная сестра матери, а оттуда в Шевелёво.
   Лишь попав в Киев, Лимберх почувствовал себя в относительной безопасности. На улице, ведущей к вокзалу, он заглянул в небольшую лавочку, чтобы купить хлеба и колбасы в дорогу. Хозяин – пожилой еврей, услышав просьбу покупателя, вышел из-за прилавка, внимательно осмотрел его и певуче произнёс,
– Значит так, господин офицер, я очень извиняюсь, но в таком виде Вам появляться на улице, а тем более на вокзале, категорически невозможно. Дезертиры, чтобы они имели хороший «кадохес», (лихорадка, несчастья на идиш) разорвут Вас на куски. Будьте так добры, пройдите в помещение за прилавок, и поимейте час терпения. Моня, сынок, осмотри господина офицера и сходи к Архипчуку – принеси всё, что нужно. Да, и не забудь чайник! Не глядите так удивленно, человек с чайником даёт более спокойное впечатление, да и в дороге, всё-таки надо пить, а во что Вы нальёте кипяток? Кроме того, Вам не следует бриться. Щетина, дай Бог, немного прикроет Ваше звание. И кстати, Вы курите?
   Услышав отрицательный ответ, хозяин выразительно замотал головой.
– Курите Вы или нет, пусть волнуются профессора медицины, но, иногда, человека убивают только за то, что у него нет табаку. Вот, возьмите кисет, старую газету на «самокрутки», несколько пачек махорки и не забудьте спички. Оружие спрячьте поглубже. Когда они видят оружие, то сначала стреляют, а потом думают.
   Через два часа Лимберх в потёртом, но чистом солдатском обмундировании, в поношенной армейской шинели и солдатских сапогах, сменивших не одного хозяина, с помятым чайником и «сидором» за плечами, набитым нехитрыми продуктами и махоркой, уже шагал к вокзалу.
   Вокзал был переполнен, толпы озверевших дезертиров штурмом брали отправляющиеся поезда. Территория вокзала и его окрестностей была загажена до невозможности. Лимберх с чайником в руке пошёл вдоль путей к водокачке, в надежде набрать воды. За каким-то невысоким станционным зданием, боковым зрением он заметил несколько трупов в офицерской форме, лежащих на промасленной земле. Навстречу шёл железнодорожный служащий с разноцветными флажками в руке.
– Извините, Вы не поможете добраться до Москвы? Я заплачу, – обратился к нему Лев. Железнодорожник покосился на чайник, и показал рукой на стоящий неподалёку состав,
– Вам повезло, вот этот состав скоро отойдёт на Москву. Забейтесь в теплушку, в самый угол и сидите тихо. Сами видите, что творится, – и он посмотрел в сторону убитых офицеров. – Послушайте, не будьте таким вежливым, чёрт побери, солдаты так не разговаривают. Они Вас тут же раскусят. А деньги Ваши мне ни к чему, – и он двинулся дальше.
   Лев подошёл к водокачке, умылся, набрал воды и полез в теплушку.
   Через две недели, ночью состав прибыл в Москву. Не раз в пути Лимберх вспоминал пожилого еврея – хозяина киевской лавочки, мудрые советы которого, в буквальном смысле, несколько раз спасали ему жизнь, и железнодорожника, помогшего сесть на поезд. Избегая патрулей, Лев добрался до квартиры тётки, расположенной в одном из замоскворецких переулков. Было холодно, с Москвы-реки дул сильный ветер, а от Кремля доносились одиночные выстрелы. Большевистский переворот в Москве продолжался.
   Аглая Николаевна и её дочь Татьяна поначалу сильно испугались, увидев незнакомого заросшего солдата, но, узнав его, бросились в объятья. Лев поведал родным о своих злоключениях в последние месяцы. Когда он спросил, как дела у Коли, сына Аглаи Николаевны, то в ответ, обе женщины зарыдали. Николай служил поручиком в сапёрном батальоне, входившем в состав Русского экспедиционного корпуса воевавшего во Франции. В апреле 1917-го года он был убит и похоронен на военном кладбище около Мурмелона. Лев, неожиданно для себя, вспомнил, что в детстве Коля увлекался филателией, особенно интересуясь марками английских, французских и голландских колоний
– А чем ты намерен заняться дальше? – спросила Татьяна.
– Хочу поехать в «Шевелёво», ты не знаешь как там дела? – В ответ она взяла со старинного бюро письмо и, молча, подала ему. Письмо было написано управляющим имением Бочаровым, и переслано в Москву Александром Лимберхом.
   «Любезный Александр Алексеевич! С большим горем сообщаю Вам и Вашим родным, что в начале ноября сельская беднота и прибывшие с фронта дезертиры, устроили погром и грабёж Вашего «Шевелёво». Крупную мебель изрубили, мелкую растащили местные жители, библиотека, картины и рояль были погублены, а домашнюю часовню они осквернили. После погрома, дом и конюшню, слава Богу, без лошадей, подожгли, да так, что всё сгорело дотла. Посылаю Вам подобранную возле часовни книгу – единственное, что уцелело. Христа ради, простите, что не смог ничего уберечь, но, против этих злодеев никакой управы нет. В Крапивенском уезде всего два милиционера, да и те носа не кажут. Храни Вас Господь, Ваш Тимофей Андреев Бочаров».

Иван Владимиров. Разгром помещичьей усадьбы. 

   Лев читал это письмо, и бессильная ярость переполняла его. Татьяна пошла к себе в комнату и принесла небольшую старинную книгу в кожаном потёртом переплёте. На первой странице было напечатано:
   «МОЛИТВЕННИК. Помяни, Господи, о здравии и спасении рабов твоих».
   Далее в пустых строчках детским почерком было написано – «Сабинина Маша. 10 лет. Сабинина Аглая. 8 лет».
   Он узнал книгу – это был молитвенник его матери. Аглая Николаевна заплакала и тихо сказала,
– Мы с Татьяной решили, чтобы он был у тебя, Лёвушка. Ты у нас младшенький, Бог даст, проживёшь дольше всех, да и молитвенник тебя спасёт. Наш духовник, отец Павел видит Знамение Божие в том, что эта книга уцелела после нашествия антихристов.
   В Москве большевистское руководство объявило об обязательной регистрации офицеров бывшей российской армии, которая проходила в Алексеевском военном училище, расположенном в Лефортово. Знакомые отговаривали Лимберха туда идти, но он всё-таки решился. На подходе к училищу была видна очередь, растянувшуюся почти на версту. Случайно Лев разговорился с двумя офицерами. Выяснилось, что они, также как и он, в 1916 году участвовали в «Брусиловском прорыве», правда, в рядах 11-ой армии. Оглядевшись вокруг, решили выяснить, что творится за стенами училища. Пройдя вокруг здания, обнаружили, что из него никто не выходит. В дальнем углу, у пролома стоял вооружённый часовой, похоже, красный курсант, но из «бывших». Лев осторожно спросил, – А что делают с офицерами там, внутри?
– Тот заколебался, осмотрелся по сторонам и быстро сказал,– Вы что, оцепления дожидаетесь? – и добавил, отвернувшись, – Смотрите – скоро матросов подвезут.
   Лимберх со своими спутниками быстро пошли прочь от училища, предупреждая очередь об оцеплении. По дороге, к ним стали присоединяться офицеры. Когда они подходили к Яузе, из-за моста показался отряд вооружённых матросов. Толпа бросилась врассыпную, растворяясь в многочисленных московских улочках и переулках.
   Узнав, что на Дону генералы Корнилов и Алексеев создают Добровольческую Армию, группа офицеров, к которой присоединился штабс-капитан Лимберх, решила двинуться из Москвы на Юг. Выехав с Брянского вокзала, через Харьков и Ростов, они почти месяц добирались до Екатеринодара, занятого Добровольческой Армией. В городе повсюду царила неразбериха. Когда офицеры безуспешно пытались зарегистрироваться в одном из штабов вновь формируемой воинской части, Лимберха неожиданно окликнул чей-то голос,
– Господи, Лев, неужели это ты? Что за нелепая солдатская форма?
   Тот обернулся, и опознал в красавце-ротмистре своего однокашника по Константиновскому училищу Вику Новосельцева. Они тепло поздоровались, и Лимберх кратко рассказал о своих приключениях за последние месяцы.
– Вот, пытаемся записаться добровольцами, Позволь тебе представить моих товарищей.
– Ты ведь, кажется, воевал в Тульском полку, на Юго-Западном фронте?
– Да, командовал батареей 122мм гаубиц.
– Это очень хорошо. Сейчас, как раз, в 1-й Кубанской дивизии формируется артиллерийская бригада. Господа, среди Вас есть артиллеристы? – Новосельцев обратился к остальным. Получив отрицательные ответы, он пообещал помочь с регистрацией и повёл Льва к генералу Кутейникову.
– Ваше превосходительство, 72-го Тульского пехотного полка штабс-капитан Лимберх представляется по случаю прибытия в город Екатеринодар.
– Что за вид, штабс-капитан?
– Только что прибыл из Москвы, К сожалению, там большевики.
− Тогда другое дело. Кстати, полковник Лимберх, не Ваш родственник?
– Это мой старший брат Александр.
– Прекрасно, голубчик, - и он обратился к поручику, сидевшему за письменным столом. – Владимир Сергеевич, срочно оформите штабс-капитану необходимые бумаги – боевые офицеры нам сейчас крайне необходимы.
   Два с половиной года Гражданской войны преобразили Льва Лимберха. Он потерял свои лучшие душевные качества, которые воспитывались в нём с детства и юности. Доброта, умение и желание любить, терпимость уступили место злости, ненависти и беспощадности. В Добровольческой армии исчезло то самое чувство товарищества, о котором писал Николай Гоголь в повести «Тарас Бульба». На этой войне всё было по-другому – русские люди убивали русских людей, тех, чьё сознание было отравлено, искажено до неузнаваемости какими-то злыми силами, отбросившими прочь христианские заповеди, заменив их бредовыми идеями классового превосходства и интернационализма. Гражданская война выпустила наружу всё тёмное, что было в человеке, ведь недаром основным лозунгом большевиков стал ленинский девиз «Грабь – награбленное».
   С первых же дней пребывания в Добровольческой Армии штабс-капитан Лимберх участвовал в жесточайших боях, развернувшихся в северокавказских степях. В сентябре 1918 года его дивизией были взяты ряд станиц и город Армавир, в ноябре был захвачен город Ставрополь. Добровольческая армия под командованием генерала Деникина вошла в Полтаву и Харьков, затем были освобождены Орёл, Киев, Житомир и Одесса.
   В начале Гражданской войны, ввиду неумения управлять войсками и недостатка опыта, Красная армия несла огромные потери. На всю жизнь в памяти Лимберха осталась страшная картина боя под станицей Мечётенской, в Сальских степях. После тяжёлого марша, продолжавшегося всю ночь, батарейцы и сопровождавшая их полусотня казаков, выставили неподалёку от одиночного хутора боевое охранение и мгновенно уснули. Неожиданно Лимберха разбудил командир казачьей сотни есаул Семенчук,
– Лев Алексеич, сюда идёт пешим ходом колонна красных, никак не меньше роты. Они, похоже, о нас ничего не подозревают. Буди батарею. Поставим орудия в той балочке. Как они поравняются с нами – ударим картечью, а там и мои казачки с фланга поспеют.
   Как только колонна оказался на уровне орудий, Лимберх скомандовал,
– Поорудийно, картечью, прицел … , трубка…по три снаряда, беглым, огонь!
   Картечь разорвала колонну на части. После атаки казаков, красноармейцы побросали винтовки и начали сдаваться. Пленных отвели к хутору. Неожиданно из толпы раздался револьверный выстрел, и один из казаков рухнул из седла.
– Товарищи! Бей их! Белых мало, а нас вон сколько!
   И действительно, толпу пленных сопровождало не больше десятка всадников. Положение становилось критическим. Лимберх мгновенно подбежал к ближайшему орудию и скомандовал,– Налево! С передков! К бою! Картечью! Прямой наводкой! Беглый огонь!
   Через пару минут всё было кончено. Оставшихся в живых пленных, зарубили подоспевшие казаки. Внезапно наступила мёртвая тишина. Более жуткого зрелища Лимберх никогда не видел – горы трупов лежали вокруг хутора.
   В детстве, когда они с братом Модестом гостили у тётушки Аглаи Николаевны в Москве, их повели в Третьяковскую галерею, находившуюся неподалёку, в Замоскворечье. В зале художника Василия Верещагина Лёвушка долго не мог отвести взгляда от картины с необычным названием – «Апофеоз войны», на которой была изображена стоящая посреди раскалённой пустыни пирамида, сооружённая из тысяч человеческих черепов, а вокруг кружатся вороны. Модест объяснил, что греческое слово «апофеоз» означает высшее проявление или прославление любого явления.
– Нет, не черепа в пустыне, а сотни молодых убитых мужчин, которые ещё час назад были живыми – вот истинный «апофеоз войны», – с горечью думал Лимберх.
   Подъехал есаул Семенчук, поблагодарил за помощь и, увидев выражение лица штабс-капитана, тихо сказал, чтобы никто из окружающих не услышал,
– Что, Лев Алексеич, тошно? – и протянул фляжку. – На-ка, глотни, враз полегчает.
   Основной причиной наметившегося перелома в пользу Советской республики стала коренная перестройка Красной Армии, начатая в конце 1918 года. Благодаря дьявольской гениальности большевистского вождя Льва Троцкого, на службу были призваны бывшие царские офицеры и генералы – «военспецы», как теперь их стали называть. В армии была отменена выборность командного состава, возвращено единоначалие командиров, восстановлена в качестве наказания смертная казнь на фронте, введены новая форма и знаки различия. Красная армия успешно воевала на Юге России, на Восточном фронте против армии Колчака, отбила наступление войск генерала Юденича на Петроград. В начале 1920 года под властью большевиков была основная часть территории бывшей Российской империи.
   Воспользовавшись начавшейся советско-польской войной, барон Врангель на Юге России сформировал армию и перешёл к активным действиям. Однако, вместо обещаний о совместных боевых действиях, Польша заключила с Советской республикой выгодное для себя перемирие, и командование Красной Армии тут же начало переброску войск с польского фронта на Юг. Началась битва за Крым. Несмотря на многократное численное превосходство, большевики несколько дней не могли прорвать оборону, и только ценой значительных потерь им удалось ворваться в Крым. Эвакуация Русской армии и гражданских лиц происходила в неимоверно тяжёлых условиях.

Дмитрий Белюкин. Эвакуация корниловцев из Крыма. 

   В беспрерывных арьергардных боях, немногочисленные части отступающих белогвардейских войск дали возможность эвакуировать из крымских портов 146 тысяч военных и гражданских лиц. 14 ноября 1920 года батарея Лимберха с двумя оставшимися трёхдюймовыми пушками дала свой последний бой на шоссе в предместьях Ялты, преграждая единственно возможный путь для кавалерии красных. Выпустив имеющиеся снаряды, батарейная прислуга сняла с пушек орудийные панорамы и затворы, а сами пушки столкнула в глубокое ущелье. Лимберх был немногословен,
– Дальнейшее – неизвестность. Кто пожелает, на повозках едем в порт, там грузимся на суда и плывём в Турцию.
   К нему подошли трое батарейцев.
– Ваше благородие, господин штабс-капитан, – обратился пожилой унтер-офицер Кудинов, воевавший вместе с Лимберхом почти год.
– Тут такое дело. Мы с земляками решили к себе в станицу Тихорецкую возвратиться. Эта Туретчина не для нас. Как ещё говорила моя бабка – где родился, там и пригодился.
– Сейчас, Кудинов, я приказывать не могу. Сам видишь, как оно сложилось. Будьте осторожней, да постарайтесь подальше от комиссаров и чекистов держаться. Послушай, лошадей оставшихся заберите, не оставлять же их красным.
   Когда повозки домчались до Ялтинского порта, то было уже поздно. Последние пароходы, оставляя чёрные полосы дыма, уходили за горизонт.
   Штабс-капитан Лимберх и его батарейцы, подобно многим другим солдатам и офицерам Белой армии, оказались в безвыходном положении. В листовках, брошенных с аэроплана, большевики гарантировали «обеспечить беспрепятственный выезд за границу и полное прощение», но этому никто не верил. Посовещавшись, решили двигаться на Керчь, где у поручика Костаки жили родители, рассчитывая раздобыть какое-нибудь судёнышко и перебраться через Керченский пролив. Памятуя о своём «путешествии» через Украину в 1917 году, Лимберх предложил своим спутникам переодеться. В одном из богатых домов на набережной Ялты, куда не успели добраться грабители, нашли гражданскую одежду и кое-какие продукты.
   После освобождения Крыма, на полуострове, по прямому указанию большевистского руководства, был организован «красный террор», который был подготовлен заранее. Захваченных офицеров, чиновников, добровольцев, зажиточных граждан допрашивали, заполняли на них анкеты и помещали в тюрьмы или приспособленные под это помещения. Условия содержания были невыносимыми. Негде было лечь, не кормили совсем, воду давали один раз в день, передачи не допускались. Приговоры оформляли списками на 100, 200, а то и 300 человек, якобы проходящих по одному «делу». Заключённых расстреливали, прилюдно вешали, топили в море, рубили шашками, раненых убивали прямо в госпиталях. В период с ноября 1920-го года по март 1921-го года было уничтожено около 120 000 тысяч человек. Крым обезлюдел и превратился во «всероссийское кладбище».
   Лимберх и его товарищи шли ночью, а днём отсыпались в безлюдных местах. Иногда видели чекистские заставы и поисковые отряды, которые обходили стороной. Еды становилось всё меньше, а пополнить её запасы не удавалось. Погода испортилась, начались затяжные дожди, переходящие в мокрый снег. Одежду просушить не было возможности, некоторые заболели и кашляли.
   В самом начале декабря, под утро совершенно измотанный и вымокший отряд остановился на «днёвку» в заброшенном сарае, неподалёку от небольшого татарского села Алач. Попив кипятку с размоченными сухарями, забрались на чердак и заснули, зарывшись в сено. Лимберх проснулся от того, что его сильно трясли за плечо. Он с трудом открыл глаза и, увидев направленные на него штыки, протянул руку под голову, где лежала кобура с наганом.
– Ты, ваше благородие, за своей «дурой» не рыпайся, вот она, - и щербатый матрос потряс высоко поднятой кобурой.
– Давай, собирайся. Доставим Вас всех в КрымЧК-а, а там, как-нибудь разберутся.
   Внезапно в углу чердака раздался глухой выстрел. Матрос выхватил «маузер» и, не раздумывая, выстрелил несколько раз в угол.
– Семёнов и Зязин, гляньте-ка, что там стряслось.
– Товарищ Попельнуха, тут, один – из «этих», себя стрельнул, – обратился к матросу испуганный красноармеец.
   Сквозь разворошённое сено Лимберх увидел покрытое смертельной бледностью лицо подполковника Ивашкевича, и на какое-то мгновение ему позавидовал.
   По приказу Попельнухи пленников обыскали и связали им руки. Продукты и табак отобрали, документы велели держать при себе. Матроса неожиданно заинтересовал молитвенник, найденный в вещмешке Лимберха,
– Это что ещё за книга? А, молитвенник – ну, это очень может пригодиться. Считай, сейчас у вашего брата одна надежда – на господа Бога, – он протянул молитвенник обратно, а стоявшие вокруг бойцы дружно засмеялись.
   Офицеров отвели по лесной тропе до шоссе, где находились два грузовика, и отвезли в Феодосию. Застрелившегося подполковника Ивашкевича обыскали, сняли с него одежду, сапоги, нательный крестик, а тело оттащили в ближайшие кусты.
   Пакгауз феодосийского коммерческого порта, превращённый в своеобразную тюрьму, был окружен рядами колючей проволоки, и через каждые пятьдесят метров стояли караулы по два человека. Задержанных пленников провели в охраняемое помещение, и наскоро обыскали. У Лимберха отобрали вещмешок с парой белья, миской и кружкой, но молитвенник, который он держал под рубашкой, не тронули. Допрос проводил нелепого вида человек, похожий на бывшего семинариста. С немытыми волосами, торчащими из-под кожаной фуражки и лошадиным лицом покрытым фурункулами, сильно «окая», он задавал вопросы, указанные в лежащей перед ним анкете, и долго записывал ответы мелкими кругленькими буквами. Потом заполнил какую-то карточку, дал её на подпись Лимберху и без всякого предъявления обвинения приказал конвойным увести заключённого.
   В здании бывшего пакгауза находилось не менее тысячи человек. Окна и многочисленные двери были заколочены деревянными щитами, из-за чего в огромном помещении, освещаемом несколькими электрическими лампочками, царил полумрак. Во влажном воздухе от дыхания поднимался пар. В зале постоянно стоял гул голосов. Нар или сидячих мест не было, и некоторые пристраивались на каменном полу. К «новеньким» пробирались люди, которые кричали: «Дроздовцы есть? Марковцы есть? Из 4-ой казачьей дивизии, кто есть?». Ближе к ночи, к единственной двери подходил караул, вооружённый ручными пулемётами «Льюис», и зал послушно замирал. Начальник караула выкрикивал фамилию, звание, названный человек называл свои инициалы и шёл на выход. Уведённые в ночь люди, а их обычно было не менее ста, никогда не возвращались. Вместо них прибывало новое пополнение, так что тюрьма была постоянно переполнена. На третий день заключения, под вечер, дверь в зал неожиданно распахнулась и громкий голос выкрикнул: «Штабс-капитан Лимберх, на выход!». Лев не сразу сообразил, что его вызывают, настолько это было необычно, но потом, очнувшись, стал пробираться к выходу. Начальник караула уточнил его инициалы и под конвоем повел заключенного в соседнее здание. Сопровождающие подвели Лимберха к двери, на которой была табличка с надписью «ОПЕРАТИВНО-СЕКРЕТНЫЙ ОТДЕЛ», постучали в дверь, и, услышав: «Войдите!», зашли в комнату. Двое в чёрных кожаных куртках, таких же галифе и высоких чёрных сапогах, судя по униформе высокопоставленные чекисты, сидели по обе стороны письменного стола, и пили чай. Начальник караула обратился к плотному черноволосому человеку, находившемуся лицом к двери,
– Товарищ Шершавов! Заключённый Лимберх, согласно Вашему приказанию, доставлен. Сопроводительные документы у меня.
  Черноволосый чекист вышел из-за стола и обратился к своему собеседнику, невысокому рыжему человеку,
– Увидите товарища Бела Куна, передавайте ему привет. Кстати, товарищ Тульский, Вам конвой нужен?
– Спасибо, мне тут недалеко, кроме того, я на авто приехал. Вот только руки гражданину за спиной застегните, – и он подал начальнику караула блестящие стальные наручники.
– Всего Вам доброго, товарищи, спасибо, – невысокий чекист явно был евреем. Лимберха посадили в автомобиль, чекист сел за руль, и автомобиль тронулся. Провожавший их начальник караула обратился к своему заместителю, стоящему рядом,
– Эх, Макарыч. Надо было в чекисты подаваться, вишь какая на них форма, да и на авто разъезжают, – и, оглядевшись вокруг, негромко добавил, – «иерусалимские дворяне» нынче большую силу набрали, будут теперь садиться на нашу шею.
   Отъехав от пакгауза, автомобиль свернул на боковую улицу и выбрался на дорогу, ведущую в Джанкой. Проехав несколько километров, машина свернула на обочину и погасила фары. Яркая луна освещала дорогу.
– Не ожидали здесь меня встретить, господин Лимберх? – чекист повернулся и снял фуражку. – Помните помощника фармацевта Соломона Адермана, которому Вы в 1905 году в Туле спасли жизнь? Так это я.
   Лимберх от неожиданности потерял дар речи. Адерман достал ключи от наручников и расстегнул их. Лев посмотрел на бывшего помощника фармацевта и спросил, растирая затёкшие руки,
– А вы не боитесь? – и показал глазами на наручники.
– Конечно, нет. За эти годы я хорошо понял, что значит офицерская честь, особенно для Вас. Кстати, поэтому белые и проиграли Гражданскую войну, ибо, в отличие от ваших, большевики всегда ставят во главу угла политическую целесообразность и здоровый цинизм. Но у нас немного времени, а я Вам должен кое-что объяснить. Во-первых, я теперь не Соломон Мовшевич Адерман, а Сергей Михайлович Тульский. Этот партийный псевдоним мне придумала в Праге во время эмиграции Надежда Константиновна Крупская, жена Ленина. Во-вторых, я сейчас являюсь заместителем председателя КрымЧК. Просматривая принесённые мне на подпись расстрельные списки, я увидел Вашу фамилию и почему-то подумал о том бесстрашном тульском гимназисте, который спас мне жизнь. В-третьих, – все Ваши прежние документы и «ДЕЛО», заведённое в феодосийском территориальном отделении КрымЧКа останутся у меня, чтобы я мог их лично уничтожить, а то – мало ли что Вам придёт в голову. В-четвёртых, – отныне Вы – Павел Романович Новак. Гражданин Новак, православного вероисповедования, потомственный мещанин города Юрьева Лифляндской губернии. Думаю, что он немного старше Вас, но это не так уж важно. Вот его Паспортная Книжка. Советую выучить её наизусть. Документ подлинный, но, боюсь, настоящему хозяину он больше не понадобиться. Пятое, – по специальности Вы ветеринар, о чём свидетельствует диплом на имя Павла Романовича Новака, выданный Варшавским ветеринарным институтом. В авто лежит саквояж Новака с его монограммой, в котором находится набор необходимых ветеринарных инструментов и, что очень важно, справочники и учебники по ветеринарии, правда на немецком языке. Надеюсь, что гимназический курс немецкого и латыни Вы ещё помните, да и с лошадьми, судя по Вашей «той жизни», хорошо знакомы. Там же подлинная справка, что Вы, Новак, «работали ветеринаром в заповеднике Аскания – Нова и были уволены, ввиду полного разорения хозяйства заповедника». Шестое,– я дам Вам на дорогу немного продуктов и денег, потому что, если этого будет много, то вызовет подозрение. И, седьмое - last but not least («последнее по счёту, но не по важности» - англ.). Вот документ, что Вы – гражданин Новак Павел Романович прошли проверку в КрымЧК, и «в антисоветской, а также контрреволюционной деятельности, не участвовали». Да, чуть не забыл, – Соломон достал из куртки блестящий «Браунинг» и две обоймы патронов
– По-моему, у Вас тогда был похожий пистолет?
– Именно так. А скажите, Соломон, как Вы – большевик, чекист можете помогать злейшему врагу советской власти и трудового народа?
– Я Вам так отвечу. Дай Бог, чтобы мы всегда имели таких врагов, как лично Вы. Кроме того, древнеримский писатель Плавт говорил: « Improbus est homo, qui beneficium scitsumere et redder nescit» . Фармацевт должен хорошо знать латынь.
   Лев тут же перевёл вслух: «Бесчестен человек, который благодеяние умеет принять, а заплатить тем же не умеет» и добавил,– когда-то, в Первой тульской гимназии, я изучал латынь и что-то ещё помню.
   Лимберх вышел из машины, собрал свои вещи, пожал руку Соломону Адерману и сказал,
– Пятнадцать лет назад в Туле, Вы мне сказали, что Ваша мать и сестра будут молиться за меня. Моей матери уже нет, сестры у меня никогда не было, так что за Вас я буду молиться сам.
   Морозным январским утром 1921 года к перрону железнодорожного вокзала Курска подошёл состав, прибывший с Юга Советской России. После того, как пассажиры покинули поезд, по вагонам пошли санитары с носилками. Они вытаскивали трупы умерших во время поездки, и, ввиду сильного мороза, складывали их штабелями, неподалёку от станционных путей. Сапёры местного гарнизона с помощью взрывчатки готовили братские могилы, а похоронные команды перевозили покойников. Как правило, одновременно хоронили от двухсот до трёхсот человек.
   Когда санитары местного госпиталя Егасов и Сморыжёв вытаскивали очередного покойника из последнего вагона, фельдшерице Анне Митрофановне Ситниковой, которая по указанию начальника госпиталя Александра Леонтьевича Башмакова, вела статистический учёт умерших в пути и собирала их документы, показалось, что она услышала стон. Подойдя поближе к носилкам, Ситникова взяла лежащего человека за запястье.
– «Pulsus filiformis («пульс нитевидный»), – вспомнила Анна уроки доктора Башмакова, и, глядя на лицо и шею умирающего, строго сказала, – сыпной тиф. Быстро несите больного в тифозный барак госпиталя, да Паспортную Книжку захватите.
– Ситникова, считай, что у тебя «крестник» образовался, так, что с тебя причитается.
– Вы и так уже с утра «напричитались». Эй, саквояж по дороге не оброните, а то, я вас знаю.
   Если санитаров сопровождал пожилой фельдшер Галкин – хронический алкоголик, то санитары обирали умерших прямо при нём. Часы, деньги, кольца, дорогие нательные крестики, – всё шло в «общий котёл», а потом дружно пропивалось. Но мародёрствовать при Ситниковой они стеснялись, а, кроме того, это могло дойти до Башмакова или комиссара госпиталя. Поэтому, в её дежурство трупы обчищали в момент укладки их в штабеля. Анна подняла со снега санитарную сумку с документами покойников, положила в неё журнал статистики и пошла в госпиталь.
– Господи, какие у этого Новака ресницы, прямо как у девушки, − подумала она вслух, а потом добавила, сердясь на себя, – Ну вот, глупости какие.
   Через десять дней Новака перевели из тифозного барака в палату выздоравливающих. Наголо остриженный, сильно похудевший, он едва мог передвигаться. Хотя кормили из рук вон плохо, но покой и уход сделали своё дело – больной немного окреп. Когда, ближе к ночи, гасили свет и шум в палате затихал, он доставал молитвенник, и, держа его в руках, наизусть повторял знакомые с детства слова.
   Как-то Новак повстречал Ситникову в коридоре. В белом халате, стройная, с пепельными волосами, выбивавшимися из-под белой косынки, она показалась ему очень красивой. Убедившись, что поблизости никого нет, Новак сказал,
– Анна Митрофановна, я хочу Вас поблагодарить Вас.
– Но за что?
– Вы спасли мне жизнь, а это не так уж мало.
– Ну, что Вы, это мой долг. Больные обычно называют нас санитарками, фельдшерицами, нянями, а ведь на самом деле мы сёстры милосердия. Именно милосердия. А как Вы себя чувствуете, гражданин Новак?
– Спасибо, намного лучше. А можно я Вас попрошу называть меня Павлом.
– Хорошо, я согласна, – Анна улыбнулась, и две чуть заметные ямочки украсили её лицо.
   Спустя пару недель, Новака попросили зайти к начальнику госпиталя. Он постучал в дверь и заглянул в кабинет.
– Вы меня звали, доктор? Моя фамилия Новак.
– А, заходите, – Башмаков заглянул в историю болезни, – Павел Романович, Вы ведь по профессии ветеринар?
– Совершенно верно, доктор.
– Вот видите, мы с Вами в некотором роде коллеги, только Вы врачуете наших «меньших» братьев. Голубчик, помогите госпиталю. На конюшне чёрт ногу сломит, сущий беспорядок. По списку двенадцать лошадей, а из них больше половины больны. Поехать за продуктами или за дровами не на чем, старший конюх Холодков совершенно отбился от рук, пьянствует, дерзит.
– Я согласен, но у меня из одежды только это, – Новак распахнул больничный халат, из-под которого виднелись бумазейная нижняя рубаха и кальсоны, – да и помощник мне не помешал бы.
– Павел Романович, голубчик, я дам Вам записочку нашему завхозу Путляеву, он Вас приоденет, а в помощь дадим кого-нибудь, из выздоравливающих.
   На складе Новаку подобрали слегка обгоревшую шерстяную гимнастёрку, офицерские брюки – галифе, из которых он предусмотрительно выпорол красные канты, английские кожаные ботинки с обмотками, снятые с какого-то бедолаги–добровольца, длинную кавалерийскую шинель с «разговорами» – поперечными нашивками-застёжками на груди и барашковую шапку.
   Когда Новак с помощником Каюмом Мустафиным, с которым он был знаком по тифозному бараку, подошли к воротам конюшни и распахнули их, то в голове Павла Романовича возникло выражение, которое он знал ещё в начальных классах гимназии – «авгиевы конюшни». Стойла и денники заваленные неубранным навозом, полусгнившая солома вперемежку с клочьями сена, обрывки конной упряжи, пустые ясли, обглоданные лошадиными зубами – всё говорило о полной разрухе. По конюшне валялись лошадиная сбруя и хомуты, сломанные колёса от телег и загаженные конские попоны. Амбар для фуража был пуст, на полу виднелись остатки просыпанного ячменя, повсюду, не таясь, бегали мыши. Из разбитых окон, кое-как заколоченных горбылём, нещадно дул ледяной ветер.
– Есть, кто живой? – позвал Новак. Из глубины конюшни появился чумазый подросток, на вид лет шестнадцати.
– Я − Васятка, а Вам что надоть?
– Послушай, а где конюхи?
– Дяденька Холодков с Егоровым продали привезённый овёс и два дня, как запропали, а я, воопче-то, помощник конюха.
– Ну вот, что, Васятка. Я Павел Романович – ветеринар, а это – Каюм Мустафин, он со мной. Нас прислали навести здесь порядок. Давай, показывай лошадей, и, вообще, всё, что тут в наличии.
   Лошади выглядели ужасно. Впавшие бока, говорившие о постоянной бескормице, покрытые коростой шкуры, нестриженые гривы и хвосты. У некоторых животных на спинах и ногах открытые раны, большинства из них не подкованы, на пожилого мерина с выбитым глазом было страшно смотреть.
   Для начала, лошадей напоили, предварительно помыв вёдра, положили в кормушки сена, ибо никакого другого корма в конюшне не имелось. Запрягли в подходящую телегу крупного гнедого жеребца, который еле передвигал ноги, и стали убирать навоз. Так проработали до позднего вечера, а чтобы не прерываться, за ужином на кухню послали Васятку.
   Утром работа была продолжена. Каюм с Васяткой вывозили навоз, а Новак отправился в госпиталь, нашёл Анну и, рассказав о своём новом «назначении», попросил достать карболки, серы, медного купороса и зелёного мыла. На конюшне он нашёл берёзовый дёготь, на его основе приготовил лечебную мазь, заварил «осьмушку» махорки для табачного отвара, а затем принялся чистить и мыть лошадей. Первой он вывел во двор невысокую гнедую кобылу, судя по зубам, лет десяти. Её согнутые в коленях ноги дрожали и подгибались, а когда рука легла на круп, кобыла испуганно вздрогнула – видимо, болели почки. Новак начал потихоньку поливать лошадь водой и осторожно тереть мягкой щёткой. Неожиданно он заметил на левом бедре знакомое тавро Прилепского конного завода, и сердце его заныло. «Господи, вот где довелось встретиться», растроганно подумал он, и, устыдившись собственной слабости, прикрикнул на кобылу, – Стой, спокойно!
   Внезапно ворота распахнулись, и в конюшенный двор ввалились двое – широкоплечий верзила с громадными кулаками в женской меховой шубе, снятой, по всей видимости, с десятипудовой купчихи, и невысокий, вертлявый человечек в куцей шинельке, потрёпанной буденовке со споротой звездой и штофом с остатками мутного самогона, в руке.
– Гляди, Егоров, да у нас, никак, гости. А, ты, чего сюда припёрся? – обратился высокий здоровяк к Новаку, разя перегаром. Тот попытался объяснить, зачем он здесь, но его и слушать не стали. Человек в шубе заорал на весь двор,
– Васятка, сучонок, дуй сюда!
– Дяденька Холодков, тебе чаво?
– На, вот тебе денег, сбегай за самогоном, да, поживей.
– Никуда он не пойдёт, ему работать надо, – спокойно произнёс Новак, хотя внутри у него всё закипело. Из конюшни вышел Каюм и подошёл поближе.
– Ты что это тут командуешь, вошь тифозная! Пошёл отсюда на …, пока я тебя не прихлопнул, – и Холодков с силой толкнул Новака в грудь обеими руками. Не ожидавший удара, тот отлетел на несколько метров и упал, ударившись спиной о телегу. Егоров радостно заржал,
– Лёничка, добавь ему ещё!
   Новак незаметно подобрал лежащую на земле подкову, крепко сжал её, поднялся и приблизился, держа правую руку за спиной.
– А, гнида буржуйская, сейчас тебе конец, – зарычал Холодков и двинулся вперёд, размахивая кулачищами. Павел Романович, вспомнив уроки английского бокса, которым обучал его в Константиновском училище юнкер князь Мещерский, расставил ноги, слегка наклонил корпус и, уклоняясь от удара, со всех сил ткнул нападавшего в зубы.
   В этот удар Новак вложил то, что копилось в его душе все эти годы – разорённое родительское гнездо, гибель ни в чём не повинных людей, виноватых лишь в том, что они более образованы и богаче, чем другие, десятки тысяч подло замученных и убитых его товарищей, дикие расправы над священнослужителями.
   Холодков рухнул как подкошенный и затих. Егоров подхватил обломок оглобли и попытался вмешаться, но подскочивший Каюм ударом сапога между ног, согнул того пополам. Через минуту всё было кончено. Трясущийся от страха Васятка, поливал водой голову мычащего и выплёвывающего кровавое крошево зубов Холодкова и помогал тому подняться. Когда собутыльников выталкивали за ворота, Новак негромко сказал Холодкову,
– Ещё раз здесь увижу – убью.
   Ворота заперли, и молчаливый Каюм, посмотрев на Новака, неожиданно улыбнулся и сказал,
– Ай, маладес, бик яхши( очень хорошо).
   Спустя месяц, конюшня преобразилась. Навоз и затоптанная соломенная подстилка ежедневно вывозились, упряжь и сбруя были починены и развешаны по стенам, телеги отремонтированы, ячмень, овёс и сено сложены в фуражном сарае. За это время,Новак со своими помощниками поставили на ноги почти всех лошадей. К гнедой кобыле, с клеймом такого знакомого завода, у него было особое отношение. Васятка клички кобылы не знал, записей никаких не было, и Павел Романович стал звать её Прилепой. Он мазал больные места и раны самодельной мазью, промывал табачным отваром и зелёным мылом, дополнительно кормил лошадь мелко нарезанной картошкой и морковью. Когда Прилепа окрепла, начал потихоньку её «работать» – запрягал в беговые дрожки и выезжал за ворота. Сначала пускал шагом, потом лёгкой рысью, а затем «врезвую» – всё как в далёком детстве.
   В один из весенних дней Башмаков попросил Новака отвезти его на совещание. Когда они с доктором лихой рысью, на лакированных беговых дрожках подъехали к зданию Губисполкома, то стоящие перед подъездом и нещадно дымящие участники совещания, удивлённо заахали и стали спрашивать главврача: « откуда у него такой выезд, и где госпиталь достал такую лошадь?». Довольный Башмаков вкратце рассказал историю Новака и познакомил его с окружающими. Прилепа, чувствуя обращённое на неё внимание, старательно перебирала точёными «ножками», «стригла» ушами и не отказалась от предложенного кем-то куска хлеба.
   После окончания Гражданской войны экономика страны была полностью разрушена, повсюду царили голод и разруха. Были остановлены большинство заводов, фабрик и шахт, сотни тысяч беспризорных детей заполнили города и посёлки, транспорт был почти разрушен. Чтобы преодолеть всё это, в середине 1921-го года большевики приняли НЭП – новую экономическую политику, которая вновь разрешила свободную торговлю и использование наёмного труда, то есть, в известной степени, был реставрирован капитализм.
   Жизнь в Курске стала понемногу приходить в нормальное русло. На базарах появились продукты, открывались частные магазины и пивные, заработали синематографы и, даже, драматический театр. Новый экономический порядок не обошёл стороной конюшню Новака. Прослышав про «кудесника-ветеринара», да ещё и с дипломом, к нему начали приводить больных лошадей, нередко оставляя их на время лечения. Деловой Каюм взял на себя обязанности «казначея», осуществляя хитроумные денежно-обменные операции. Он занимался извозом, закупал и продавал фураж, арендовал соседний с конюшней сарай и устроил в нём кузницу для ковки лошадей, заведовать которой, взялся один из выздоравливающих – хохол Прощенко, поработавший в родной Виннице «ковалём» более тридцати лет. Дела на конюшне пошли в гору, появились заработки.
   Как-то за ужином, когда Васятка уже ушёл, Каюм спросил,
– Павел, ты что акча (деньги) боишься? Работай утро, работай день, работай ночь, тебе акча не надо?
– Да зачем мне деньги, у меня и так всё есть. По правде сказать, кроме Прилепы мне никто не нужен.
– Ты, однако, тупас (глупый). Вот, акча, воскресенье иди на базар. Другой одежонка купи, Анна гулять зови. Она на тебя сильно глядела.
   В ближайший выходной Новак отправился в «Нахаловку» – главную «барахолоку» Курска, чтобы купить что-нибудь подходящее. Повстречав случайно на рынке Анну, он слегка растерялся, но та весело поздоровалась и спросила,
– Павел, Вы что-то здесь собираетесь купить?
– Да. Честно говоря, у меня своей одежды нет, только та, что Путляев мне подобрал. Вот Каюм и посоветовал мне сюда прийти. Говорит – ни одна девушка на меня не посмотрит, пока не приоденусь. Анна, Вы мне не поможете, а то я в этом полный невежда.
– Молодец Ваш Каюм. Ладно, так и быть, пошли, но только деньги спрячьте подальше – тут полно «карманников».
   Она взяла его под руку и повела в торговые ряды. Спустя три часа, приобретя «городской» пиджак, тёмные брюки «навыпуск», «гражданские» ботинки и пару белых сатиновых косовороток, они с трудом выбрались на свежий воздух. Павел поблагодарил Анну за помощь, сказав: «без Вас я бы погиб», и, смущаясь, пригласил её пообедать в бывший трактир «ПЕТРОВИЧ», а ныне - «Ресторан «ДЮФРЕ», в котором он пару раз бывал с Каюмом и его деловыми знакомыми.

И.Владимиров. В ресторане. 1922 год. 

   Анна вела себя за столом непринуждённо, мило шутила, и даже не отказалась от предложения выпить водки. Павел рассказывал о Варшавском оперном театре, о великих русских певцах Шаляпине, Собинове, Неждановой, которых он там слушал, и мысленно благодарил пани Валиевскую, которая в своё время не пропускала ни одной оперной премьеры. По дороге домой заговорили о докторе Башмакове, и Ситникова вспоминала, как познакомилась с Александром Леонтиевичем и его женой Тамарой Эрастовной в санитарном поезде в 1915-м году, в котором она служила сразу после окончания гимназии и курсов сестёр милосердия. Прощаясь возле госпитального флигеля, где она жила, Павел ещё раз её выразил свою благодарность и предложил сходить в синематограф, когда она будет свободна.
   На появившиеся заработки Новак по совету Каюма снял комнату в доме пожилой вдовы, сумевшей избежать уплотнения жилплощади, за какие-то заслуги её покойного мужа – владельца типографии перед нынешними властями. Придя домой, Павел достал молитвенник матери и надолго задумался. Он и помыслить себе не мог, что в его душе, измученной и израненной всей чередой событий этих грозных лет, может найтись уголок для чувства любви, но его влекло к этой, почти незнакомой женщине, которой он обязан своим спасением. Затем задул керосиновую лампу – «трёхлинейку», прочитал «Молитву о спасении души», и мгновенно уснул.
   Лето 1921 года выдалось крайне тяжёлым. На территории европейской России царила настоящая засуха. В Поволжье голодало около 15-ти миллионов человек, первыми от голода умирали дети и старики. Десятки тысяч людей, спасаясь от голода, двинулись в крупные города. Госпиталь задыхался от наплыва больных, которых практически нечем было кормить. Врачи и остальной медперсонал работали почти круглые сутки. На конюшне Павла была такая же безрадостная обстановка. Лошади болели от бескормицы, запасы фуража катастрофически таяли. Каюм и Васятка сбились с ног в поисках корма, обшаривая самые удаленные закоулки Курской губернии. Немного помогали связи доктора Башмакова с воинским гарнизоном города, иногда подбрасывавшим в госпиталь несколько мешков ячменя и овса, которые чаще всего использовали, чтобы подкормить больных.
   Анна и Павел почти не виделись, лишь один раз, вечером им удалось погулять. После прогулки, она пригласила Павла к себе домой попить чай и познакомила со своей подругой, доктором Юровой, с которой они жили вместе в небольшой комнатке. За столом, вспоминали случаи из детства, учёбу, прежнюю довоенную жизнь, стараясь забыть повседневные заботы. Павел был немногословен, и после его ухода подруги решили, что у него в прошлой жизни было такое, о чём он не хотел бы вспоминать.
   Прошло больше месяца, когда им удалось встретиться вновь. Стоял тёплый вечер, они долго гуляли и, неожиданно, Анна предложила пойти к нему домой. В комнате Павла царила «спартанская обстановка»: стол, стул, небольшой гардероб, громадный книжный шкаф, доверху набитый книгами, принадлежащими хозяевам, и железная кровать, застеленная суконным солдатским одеялом. Павел извинился, что ничего, кроме чая и хлеба он предложить гостье не может, но Анна вместо ответа подошла и поцеловала его. Под утро она рассказала, что в начале 1915 года познакомилась в госпитале с находившимся на лечении, после ранения в руку, Владимиром Маевским, который только недавно получил свой первый офицерский чин. Между двадцатидвухлетним прапорщиком, награждённым солдатским Георгиевским Крестом 4-ой степени, и молодой сестрой милосердия завязался роман. Перед отправкой на фронт, он сделал Анне предложение и подарил кольцо с её и своими инициалами. Она регулярно получала от него письма, но через два месяца всё внезапно оборвалось. Ещё через месяц пришли посылка и письмо от его однополчан, где сообщалось, что Владимир был убит в бою 30 августа 1915-го года и похоронен в городе Вильно. В посылке находились её письма, их совместная фотография, сделанная перед расставанием, кольцо и небольшая иконка.
   Вскоре Анна переехала жить к Павлу, чем несказанно обрадовала хозяйку дома Веру Константиновну, в своё время окончившую в Петербурге медицинское отделение Бестужевских высших женских курсов.
   Наступил 1922 год. На Рождество Анна сказала Павлу, что у них будет ребёнок. У него сильно забилось сердце, он нежно её обнял и произнёс: «Ну вот, теперь нас трое». Анна долго не решалась написать письмо родным в подмосковное Кунцево. Сначала она хотела посоветоваться с Павлом, но потом решилась и написала сама.
   «Дорогие мама и папа! …У меня в жизни произошли большие изменения. Я повстречала одного человека, причём обстоятельства этой встречи настолько необычные, что их впору можно описывать в авантюрном романе… Человек он порядочный, мужественный, умеющий постоять за себя, внешне очень красивый. Родом он из города Юрьева, в раннем детстве потерял родителей и воспитывался дядей. Зовут его Павел Романович Новак, по профессии он ветеринар, или как раньше говорили «коновал». Он обучался в Варшавском ветеринарном институте. У нас в городе на него, как на специалиста, разве, что не молятся… Павел немногословен, почти не шутит, много читает, особенно сочинения графа Толстого, говорит, что раньше на это не было времени….Даше Юровой кажется, что он такой строгий, оттого, что в его жизни была трагедия, о которой ему тяжело вспоминать….Я переехала к нему жить, скоро у нас будет ребёнок, скорее всего к середине лета. Я знаю, что мама мечтала о венчании в церкви и красивой свадьбе, но, увы, всё это осталось в прежней жизни, которой уже никогда не будет…».
   Родные Анны жили в подмосковном городке Кунцево. Её отец – Митрофан Авдеевич Ситников, родом из семьи уездного землемера, с отличием окончил сначала реальное училище, а затем Императорское московское техническое училище (ИМТУ), где проявил значительные успехи в химии и механике. Инженер Ситников стажировался в Берлинском техническом университете, а также на бельгийском оружейном заводе FNAG. Занимался разработкой порохов и боеприпасов, и в 1908 году был назначен казенным управляющим завода «Русско–Бельгийского общества патронных заводов», расположенного в Кунцево. В 1890 году он женился на Глафире Николаевне Тумановой – дочери купца 2-ой гильдии, которая в своё время окончила Рождественские фельдшерско-акушерские курсы. С Митрофаном Авдеевичем у них было двое детей – Николай и Анна.
   Получив назначение в Кунцево, Митрофан Авдеевич купил земельный участок на Рябиновой улице, неподалёку от храма Спаса Нерукотворного образа на Сетуни. Вскоре там был построен просторный дом и заложен большой яблоневый сад, саженцы для которого он выбирал лично.

Алексей Кондратьевич Саврасов. 

Осенний лес. Кунцево. Проклятое место. 1872 

   Под руководством Ситникова к 1913 году завод по производительности и качеству достиг уровня лучших европейских заводов . Во время Первой мировой войны, завод перешёл на трёхсменную работу, и, хотя часть рабочих забрали на фронт, а сырья не хватало, во многом благодаря Митрофану Авдеевичу, к 1915 году выпуск патронов увеличился в полтора раза.
   После большевистского переворота произошла, по выражению их вождя, «красногвардейская атака на капитал». Завод был национализирован, Управляющего отстранили, все буржуазные специалисты были уволены, одним словом - власть перешла в руки рабочих. Ситников после увольнения занялся домашним хозяйством: привёл в порядок дом, перебрал печь в бане, утеплил окна и двери, чтобы экономить дрова. Весной 1918 года занялся огородом, вскопал землю под овощи и картошку, так как понимал, что приближаются голодные времена.
   Летним днём перед забором неожиданно затарахтел мотоциклет. Двое в военной форме показались на дорожке, ведущей к дому. Глафира Николаевна побледнела и вопросительно посмотрела на мужа.
– Гражданин Ситников?
– Да, это я.
– Вам пакет из Совнаркома, распишитесь.
   Ситников надломил сургучные печати, достал белый лист бумаги.
   «Решением Совнаркома Республики гражданину Ситникову Митрофану Авдеевичу предписывается незамедлительно прибыть на Кунцевский патронный завод и приступить к исполнению обязанностей Директора завода, со снабжением продовольственным пайком по высшей категории». Внизу приписка от руки: «В случае неподчинения привлечь к ответственности по законам военного времени» и подпись «В. Ульянов – Ленин».
   Ситников приехал на завод и то, что он увидел, привело его в ужас. Заводское начальство беспрерывно пьянствовало, выписывая спирт в химической лаборатории. «Красный директор» сам не пил, но был «мямля» и покрывал пьющих. Износ оборудования достигал 80-ти процентов, качество сырья было ужасающим, процент брака недопустимо высоким. Треть поголовья конного парка завода пало от бескормицы. Потребовался месяц, чтобы как-то начать выпуск самого необходимого – патронов для винтовок-трёхлинеек. Всю Гражданскую войну директор Ситников почти не покидал завод, лишь изредка бывая дома.
   Письмо от Анны привело их с Глафирой Николаевной в совершенное замешательство, тем более, что от Николая, который служил мичманом на линкоре Балтийского флота «Петропавловск», никаких вестей не было. После подавления Кронштадтского восстания против большевиков в марте 1921-го года, он с частью экипажа ушёл в Финляндию по льду залива, и тревога за его судьбу не покидала семью.
   Митрофан Авдеевич в ответном письме писал:
   … «Дорогая дочка, пожалуйста, тщательно следи за своим здоровьем, ведь теперь ты несёшь ответственность перед будущим ребёнком. В такой сложный период жизни Вам следует находиться с семьёй, поэтому мы с матерью считаем, что ты и Павел Романович должны, непременно, в ближайшее время переехать жить в Кунцево. Надеемся, что он, как человек бывалый, это прекрасно понимает. Насчёт работы для Павла Романовича не беспокойтесь, так как конный парк завода составляет порядка двухсот лошадей, а грамотных ветеринаров у нас не хватает…Средства, необходимые для переезда, могу выслать немедленно… С Николаем всё по-прежнему. Целуем, родители» .
   Перед самым отъездом Павел столкнулся с доктором Башмаковым, и тот попросил заглянуть к нему «на минутку». Александр Леонтиевич прикрыл дверь, достал из шкафчика небольшой графинчик, судя по всему с разведённым спиртом, тарелку с кусочками хлеба и парой ломтиков сала.
– Голубчик, давайте на дорожку, а то когда ещё доведётся выпить. – Доктор ловко разлил спирт, они чокнулись и выпили.
– Кстати, я давно хотел Вам сказать одну вещь. В студенчестве я увлёкался психиатрией и вошедшим в моду, с лёгкой руки Зигмунда Фрейда, психоанализом. Так вот, однажды мне попался трактат великого знатока человеческих душ Оноре де Бальзака под названием «Теория походки», где он рассматривает походку людей в зависимости от их профессии. Например, походку военного отличает неподвижный торс и ноги, как бы идущие сами по себе. Вот только про походку ветеринаров у Бальзака почему-то ничего не было.
   Что-то похожее на удивление промелькнуло во взгляде Новака. Башмаков выразительно посмотрел на него и предложил выпить ещё по одной. Немного захмелев, доктор прослезился, пожал Павлу руку и сказал,
– Берегите нашу Анечку, ведь она нам с Тамарой Эрастовной – почти, как дочка. А насчёт моего юношеского увлечения психиатрией, не извольте беспокоиться. Я и прежние власти не сильно-то почитал, а уж нынешние – увольте.
   С отъездом очень выручил Каюм. Он приобрёл билеты, упаковал и доставил вещи на вокзал, помог сесть в поезд. Перед самым расставанием Каюм отвёл Павла в сторону, засунул ему во внутренний карман тяжёлый, тщательно упакованный столбик, и шепнул на ухо: «Тут «николашки», алтын (золото), в Москва пригодится». При прощании Анны с Александром Леонтиевичем и Тамарой Эрастовной все трое прослезились, и даже всегда строгая Даша Юрова отвернулась, прижимая платочек к глазам.
   В июле 1922 года в семействе Ситниковых появилась на свет дочка, которую по просьбе Павла, и к всеобщему согласию, назвали Марией. После приезда в кунцевский дом, между мужчинами возникла взаимная симпатия, вскоре перешедшая в настоящую дружбу, и, по предложению старшего, они перешли на «ты». Митрофана Авдеевича в Павле привлекал внутренний нравственный стержень, серьёзное отношение к делу, забота об Анне и Машеньке. Сам Ситников знал себе цену, но старался этого не показывать. Видя своё дело во всей его полноте, он прекрасно понимал относительность своих успехов, а найдя верное решение, он только сильнее подкручивал усы, мол «знай наших», и довольно усмехался. Павел поражался тому, какие у того были ловкие и быстрые руки.
   В 1924 году у Павла и Анны родилась дочь Татьяна, а в 1927 году – близнецы Игорь и Руслан, названные так, по просьбе Митрофана Авдеевича в честь героев его любимых русских опер.
   В конце двадцатых годов в советской России, после относительного затишья, снова подул злой ветер. Стремительно захватывающий власть коммунистический диктатор Сталин, жёстко сворачивал НЭП, возвращая страну к политике «военного коммунизма». На миллионы крестьянских хозяйств накинули рабское ярмо коллективизации. Малограмотные специалисты, постоянные авралы, неумение чётко спланировать и организовать работу, неквалифицированные рабочие привели к провалу намеченных планов. И, вместо признания собственных ошибок и неудач, большевики, начали поиск внутренних и внешних врагов. Такими врагами стали наиболее трудолюбивые и зажиточные крестьяне, которых, иначе как «кулаки», не называли, и «бывшие», то есть дореволюционные технические специалисты. В мае 1928 года завершилось Шахтинское «Дело об экономической контрреволюции в Донбассе», сфальсифицированное органами ВЧК-ОГПУ. Было осуждено 49 специалистов, из них 11 расстреляно.
   12 декабря 1928 года в Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ) при Совете народных комиссаров, состоялось совещание, которое рассматривало вопросы производства боеприпасов в стране. Председатель Совета Валерьян Куйбышев – человек небольшого росточка, как и всё сталинское окружение, обрушился на руководителей главков, заводов и добывающих предприятий с обвинениями за провал выпуска продукции. Малокультурная, технически безграмотная речь, перемежаемая крепкими выражениями, необоснованные упрёки, упоминание о бывших буржуазных специалистах, которые ведут вредительскую работу, до глубины души возмутили участника совещания Ситникова. Директор Кунцевского патронного завода попросил слова, и, внешне спокойно, чётко и технически аргументировано, показал всю несостоятельность куйбышевской критики, закончив свою речь следующей фразой: «По-моему, Председатель ВСНХ пытается политическими ярлыками прикрыть собственную некомпетентность, что крайне вредит нашему делу». Все замерли, а Митрофан Авдеевич собрал свои заметки, сложил в портфель и покинул кабинет, несмотря на бессвязные выкрики Куйбышева. Выйдя в приёмную, он сел на стул и мгновенно умер.
   Хоронили его на Сетуньском кладбище при огромном стечении народа. Павел и Анна поддерживали Глафиру Николаевну под руки. При прощании многие рабочие завода, особенно женщины, плакали. Из руководства Главного Управления по боеприпасам и ВСНХ никто не присутствовал, видимо опасаясь мести Куйбышева.
   В середине 1929 года при обсуждении сценария предстоящего судебного процесса о вредительстве в промышленности, который будет назван «Дело Промпартии», Сталин сказал присутствующим начальнику ОГПУ-ВЧК Рудольфу Менжинскому и его заместителю Генриху Ягоде: «Жалко этот враг Ситников не вовремя умер, так что, ищите теперь другого главаря контрреволюционеров».
   После убийства Кирова в 1934 году, маховик сталинских репрессий стремительно набирал обороты, достигнув своего пика в 1937-1938 годах. Кровавая секира Сталина и его подручных выкашивала руководителей партии, старейших большевиков, высший, средний и командный состав Рабоче-Крестьянской Красной Армии, работников государственной безопасности, наркомов, директоров заводов и колхозов, деятелей науки и культуры, священнослужителей, простых граждан. Члены семей репрессированных подвергались расстрелам и высылке, ущемлялись в правах. Всего до начала 2-ой Мировой войны, в стране было репрессировано около 12 миллионов человек, из их них полтора миллиона были убиты.
   В марте 1938 года Павел Романович прочитал в главной газете большевиков «Правда» сообщение о приговоре по делу Бухарина – Рыкова – Ягоды. В списке приговорёных к расстрелу под номером 11 значился – «Тульский Сергей Михайлович». В ближайшее воскресенье Новак отправился в храм Спаса Нерукотворного образа на Сетуни и обратился к старенькому священнику отцу Авраамию.
– Батюшка, помогите мне. Я узнал, что человек, который спас мне жизнь, был невинно убит. Я хочу за него помолиться, но этот человек принадлежал к другой вере, и не был крещён. Как мне поступить?
   Батюшка взял Павла за руку, посмотрел ему в глаза и сказал,
– Любой человек может от сердца обратиться к Богу и помолиться за кого угодно. И Бог, как всемогущий и не связанный никакими традициями и обычаями, волен поступить наперекор любой догме. Сам обращайся к Богу, будучи с ним с глазу на глаз, с любой просьбой. И Он ответит тебе лучше и правильнее, чем любой учёный богослов. Иди с миром, сын мой.
   Павел купил свечу, зажёг от другой свечи, поставил её перед иконой Божьей Матери, прочитал молитву об упокоении души убитого: «помяни, Господи, душу усопшего раба твоего Соломона…», вытер набежавшую слезу и вышел из храма.
   Через год Павел Романович тяжело заболел. Сначала он долго скрывал от домашних, что неважно себя чувствует, но Анна всё-таки заставила пойти к врачам. Диагноз был неутешительным. Глафира Николаевна возила его к профессору, с которым подружилась, когда покойный Митрофан Авдеевич был «прикреплён» к кремлёвской больнице. Наступило некоторое улучшение, но потом всё стало совсем плохо. Анна крепилась, старалась проводить с ним больше времени, требовала этого же от детей. Больного выводили в сад, располагали под яблонями, посаженными руками Митрофана Авдеевича, и было слышно, как яблоки, упавшие с ветвей, со стуком ударялись о землю.
   Похоронили его рядом с могилой тестя, как он и просил. Однажды Анне попался в руки молитвенник в тёмно-коричневом переплёте, с которым Павел не расставался во время болезни. Она откинула обложку, и на пожелтевшем от времени форзаце аккуратным и чётким почерком Павла было написано: «Помяни, Господи, души рабов твоих», и далее строчки, последняя из которых, явно выделялась свежими чернилами:
Лимберх Алексей Александрович, сконч. 1915 год.
Лимберх( Сабинина ) Мария Николаевна, сконч.1916 год.
Зарубин Николай Андреевич, убит апрель 1917 года, Франция.
Новак Павел Романович, убит 1921 год?
Ситников Митрофан Авдеевич, сконч. 1928 год.
Адерман Соломон, убит 1938 год.
Лимберх Лев Алексеевич, сконч.1940 год.