***
Январский вечер, но — почти весна.
Не 90-х, нет! 80-х.
И молодость ещё почти видна,
она как звёзды: светит, да не взять их.
Но молодость ещё почти слышна,
почти что ощутима, точно запах,
который во флакон надёжный заперт
и рвется в щёлку. Но почти — весна.
Вершись, игра, пиши моя контора!
Ещё провала не видать почти,
где пагубные ящики Пандоры
распилят надо мною скрипачи.
Но жуток перечень грядущих дел и бед.
Гляжу: копеечка. А это белый свет.
Необъяснимая душа
У менестреля и министра, у атташе и алкаша
звенит, как нимб и как монисто, необъяснимая душа.
Она летает и бушует, подобна плазме и огню,
и ощущает душу жулик, и олигарх, и инженю.
Крестьянин, в сумрачном навозе копаясь кончиками вил...
И за бойцом летит в обозе душа на паре хрупких крыл.
Поэт, чиновник и профессор, а также славный средний класс,
ужель призрак бестелесный — душа — гнездится тоже в вас??..
Ужели гид нематериальный вас вводит в радость и тоску?
То — как джигит — в сальто-мортале коня меняет на скаку?..
Музыка
Дело, кажется, швах, лопнет кожица в швах барабана,
Do удавит валторну, органом взревет клавикорд,
и басовым ключом отомкнёт багинеты охрана,
и маэстро рванёт из оркестра и скроется, чёрт!
И сиятельный Бах развернёт оскорблённые брови,
и смахнёт незаметно на лацкан скупую бемоль,
и кровавый взорвётся аккорд у сопрано в утробе...
Рухнет замертво мир, поражён глухотой, как бельмом.
И умрут контрапункты, навязшая в клавишах жвачка...
Изумрудом и охрой мазнёт нас огня помело...
Мы летим под уклон, нас летально нуклон перепачкал,
и летает не клёвый пришелец, а чёрт в НЛО.
Вот он реет над нами, флюидами праха пропитан,
мастер магии мрачной и злой виртуоз похорон.
Выстриг фрачные фалды, хвостом опрокинул пюпитр
и, летя, улюлюкает в переносной какофон!
Мы уплатим налог на молитвы и сладкие звуки:
дискжокей, гогоча, заколотит нам в лоб децибел.
вивисекция лебедя — благо для гитик науки:
как сулил постулат — он не сдох, пока не досипел.
К пароксизму прогресса поспели смертельные споры.
С ними споры безумны: они уже тут, на губах.
В темноте вместо нас расцветают рябые узоры —
сглазил чёрный маэстро, и дело действительно швах.
***
Шрифт включает Ё и знак вопроса,
circonflex'ы и accent aigues,
символы W-переноса
и значок, похожий на серьгу[1].
Их, конечно, вытерпит бумага.
В сущности, по-честному, — экран…
Впрочем, есть и принтер…
Вот ума бы!
Памяти хотя бы миллиграмм...
Ведь при этом, значит, переносе
(пресловутом) чистится регистр.
В общий нуль идут: партайгеноссе,
бомж, и академик, и министр.
Переменят плоть и вор, и ангел.
Рыцарь нов, но тот же щит его.
Внешний мир один инвариантен:
косное бессмертно вещество.
Жизнь — иное. Суета и смета,
и — экстаз… Короче, это — Я.
Литеры унылая гамета.
Знойная зигота бытия.
И из этих кубиков, как фраза,
vita nova — сладостно горька.
Фабула единственного раза.
Форма прозябания белка.
***
но зато — дуэт для скрипки и альта!
Д.С. Самойлов
Трио для принтера, клавиатуры, экрана,
будучи начато, в общем, достаточно рано,
заполночь выдаст последние такты финала —
два-три листа распечатки, и это немало.
Два-три листа... Но с нуля таки тикает таймер.
Скрыта в программном продукте гармонии тайна.
Пусть эта тайна о частном, своём, не о сущем...
Два-три часа, и последний автобус упущен.
Паника дома. Квартира, как паникадило,
двор освещает и улицы даль, чтобы было
как бы светлее на скользких дорожках фортуны...
Но — для экрана! для принтера! клавиатуры!..
Похвала алфавиту
Из тех же самых тридцати трёх
как стих бы воспроизвести — трёп.
И мне бы сказочку, и вам речь...
А не покажется роман — сжечь!
Какая скука — лексикон стен!
Летите, рукописи, в сон, тлен.
Летите ввысь под гром литавр од,
печатный лист, абракадабр код.
Волхвов наитье — прототип строф…
Но сдохни, принтер, линотип: стоп!
Перед порогом в нашу даль лет —
ни иероглифов, ни альф, бет...
Гермес. Слетает с язычка текст:
«ЛЕЧУ ДАНАЕ ТЧК ЗЕВС».
Баян, на каторгу струны сев —
как индикатор старины, сед.
Греми, симфония! Перун — в Стикс[2]!
Кирилл с Мефодием. Перо. Кисть.
Тревожно лидерам, но скор срок —
грузиться литерам в набор строк!
Стихотворение. Вина — чья?
Бежит волнение от А к Я.
Что — вдохновение! — В висках кровь…
И — тем не менее — каскад строф.
Мои осьминоги
Жил бы от получки до получки,
всё менял бы трёшки на гроши.
Но — головоногие моллюски
завелись в извилинах души.
Две ноги по нашим меркам — малость.
Устоять — ни-ни!.. И потому —
столько осьминогов присосалось
к радости и страху, и уму.
Я листал бы вяло жизни книгу
мимо треволнений и тревог,
если бы не складывался в фигу
самый мой карманный осьминог.
Да к тому ж они полны чернила...
Брызжутся!.. То кляксы, то слова...
Ихний слог недавно похвалила
лично Каракатица сама!
Только главный спрут — любви и секса —
весь в подкорку вкопан, и — не зря.
Он — уродец: в нём для крови cердце
вместо — для чернила — пузыря!
Посреди собратьев говорливых,
хитренький, себе он на уме...
Вот и я поэтому не лирик,
а большой любитель — в буриме.
***
Поэзия — это шкап.
Д.И. Хармс
Он приходил домой, певец абсурда,
постель из слов стелил он на полу
и камни многозначные лежали
ничком на перевёрнутой строфе.
А у него в окне светило блюдо,
и шкап скрипел на рельсах голубых,
и пудель тёр хорошенькую морду
о розовый кирпичный абажур.
Курил он кошку, серую как трубку,
как воздух — из окошка выходил.
Но ночь над Невским серая стояла,
где был когда-то Пушкин. И — убит.
Эпос и пафос
Дан допинг спортсмену и кофе Бальзаку,
и зелье шаману, и водка Джек Лондону,
но радужный вздор дорогого дензнака
не дан моему вдохновенью холодному.
История сожрана эпосом ложным.
Растрачен весь пафос на склоки и жалобы.
Пегас мой замучен мочалом подножным.
Чья муза бы пела — моя помычала бы!
Конечно, я знаю, на что я надеюсь,
когда я тачаю безделки бесплатные...
Но Эпос и Пафос — как Фобос и Деймос —
то грянут из прессы, то канут, неладные.
Отставленным локтем встречаю опасность,
вминая коленку в ступеньку троллейбуса,
и прячу — до встреч с контролёрами — пафос.
Продолжим наш перечень: время для эпоса,
Дан Пушкин Дантесу и деньги Иуде,
отгружены яблоки Еве и Ньютону...
Да если б не знал я, как именно будет,
то чёрта ли мне развлекаться дебютами!..
Смирить бы гордыню горбатой гортани,
алтыну и тугрику не соразмерную!..
Но нет — я стартую. Швыряйтесь тортами.
Меня не исправить и высшею мерою.
Памятник
Exegi monumentum...
Когда, локтём круша цивилизацию,
я насмерть вжат в автобус, в самый пик,
то чувствую, что ближе стал к Горацию,
точней, к тому, чего он там воздвиг.
Что ж мне — за обелиски что ли прятаться!
Для пантеона я созрел почти.
Вот мой проект: вишу под 30°,
в руке пятак и в воздухе очки.
Вокруг, как подобает, предстоящие —
скопленье сумок, туловищ и шей —
и выставка красивых, как по ящику,
отечественных в том числе вещей.
Глядел бы век — вздохнуть бы мне сподобиться...
Гораций! Вам бы жить при НТР!..
Гораздо те мудрей, кто вне автобуса,
владельцы «Мерседесов», например.
Как жаль — меня когда-то не заметили,
а то и мне бы в «Жигуле» — лафа!
Ведь я ж не хуже их, и междометием,
даст бог, не зарастёт моя строфа!
Но мне бензином их не оскоромиться...
Вишу — не отоваренный фирмой,
и истекает чей-то фарш сукровицей
на монумент нерукотворный мой...
Пусть мудрецы вершат свои деяния,
мне не до них: и у меня — дела.
Да мне и изваянье — подаяние,
и уж подавно — не до барахла...
Но есть такие вещи, друг Горацио,
какие — ты, конечно, знаешь сам,
которые всё снятся нам и снятся нам,
всё снятся нам и снятся, мудрецам.
Из пепла
Вот если был бы малость помоложе я,
свисталось мне б, как чижику весною.
И как легко мне было б имя божие
тревожить всуе буквой прописною!
И у меня в начале были б возгласы.
И я б лупил по ласточкам из пушек...
Но скептицизм умеренного возраста
душе не оставляет побрякушек.
Мне нет с небес блатного вдохновения,
и грош души не заложил я в пекле...
Бессмертные мои произведения
из лично моего восстанут пепла!
1 @
2 Здесь: Днепр etc.