Воловик Александр. О природе вещей


Сюжет стишка диктует пиво

Еврей писать обязан про евреев.
Детерминанты славь, алгебраист.
Любовник, поутру щетину брея,
лобзанья наноси на чистый лист.
Огнём, пожарный, опали страницы.
Рифмуй, поэт, витиствуй славы для.
По сини неба — если ты синица —
выписывай круги и кренделя.
Ведь едэм дас, как говорится, зайне.
Искусство что! А жизнь-то бревис эст.
Которой каждый сам себе дизайнер,
а также композитор и кузнец.
Чадят прилежно пироги для пира
духовного — на совесть, не за страх.
И мне сюжет стишка диктует пиво,
что в чебуречной «Дружба» в Сухарях.

Фермата

Прикладные стишки, как винтовки с прицелом и мушкой.
Если цель не добьют — рукопашным прикладом крушат.
Прикладные — не чистые. И — не стихи. Потому что —
в них полощется быт и воняет помоев ушат.
Тут с ботинками споро рифмуются полуботинки,
губит розу мороз и кровава бедняжка любовь.
И душа стихотворца садится, как лифчик от стирки,
славословий и лайков освоив рекордный улов.
Не желая их славы, я жажду иного удела.
Сторонюсь от курков, от штыков и, простите, цевья.
Вечность в сторону смотрит, старушка — обычное дело.
Ну и что! Ведь не в ней, а в полёте весь кайф бытия!
На ходу, на бегу, пусть безумно, безудержно, бурно.
Цель — движение. Вне — направлений, колёс, скоростей,
Через трафика гул, ни на цыпочки, ни на котурны
не вставать! Остановка летальней постельных смертей.
Финиш. Сам пред собою кичась совершенством формата,
звук и букву солью в монитора слепящем окне.
Суммой пауз бессрочных фигура молчанья — фермата —
увенчает надгробие нерукотворное мне. 

Футбол

кубань забила локомотиву
команда выла лакая пиво
а музыканты в сырых потёмках
в пивные банки лабали громко
громила в кепи но с виду добрый
бил по доске деревянной воблой
арбитр рухнул в глубокий аут
как будто вдруг получил нокаут
а там интимно одна фанатка
под бубен гимна зевала сладко
и из кулисы учуяв бабу
походкой лисьей прокрались к бару
хавбек и форвард потом голкипер
но тренер бодро вперёд полки́ пёр
и понеслось ну а что там было
сказать нет слов а луна светила
пока вся сила локомотива
кубань месила и молотила
всё после сдунула ночь глухая
спорт это думаю чепуха я

О природе вещей

Я Лукрецием каркну, я Овидием визгну,
ведь не корму покорна лучезарная карма.
В лопухах у забора подберу я харизму,
Но харизмы капризны и, бывает, коварны...
Я взовьюсь Ювеналом над порочной планетой,
я проникну, как в поры, в потаённые щели,
где, пока верещали самозванцы-валеты,
короли крыли дам, так что дамы пищали.
Я увижу дотоле невнятное глазу,
очарован природой, а в природе — вещами.
Что ли зря я в салоне «Вдохновение Плаза»
заправляюсь в столовке расстегаем и щами!
Ну, а вещи вещают — такова их природа.
вроде «Эха района» или «Радионяни».
Я привёл бы подробно их поэмы и оды,
но харизма поблёкла и истлела, что́ странно.

Смеюнчик

смеюнчик верлимирней хлебника
кривротосклив оскаламбурен
прелюбогамной младоступности
куздрастлевая в смотрофон
харрасментарий гуинпленником
непринудист но в терем тюрем
перепалачен шлёпом пупочки
фрибольно взубом в солдафонд

В седьмом измерении

Метался: не шло. Из стекла ухмылялся двойник.
И шло, да не то. Не туда. Не сумел. Не проник.
И шло, но — само: не везло, не несло, не цвело.
И пахло. Но — вонью. В окне проплыло НЛО.
Соко́л пролетел. Прохудился и прежде худой
отстойник на кухне, набитый рябой ерундой.
Отчаянный чайник нечаянно фукнул в свисток,
и тут — началось! Выдвигаясь из пыльных кустов
оскаленной клавой, скрипел чёрно-белый рояль,
кряхтел септаккордом и шумно педали ронял.
И бурный, как Терек (он буен — я слышал!), был рад
разнузданный телек всучить нам нескромностей ряд
и их смаковать. Сладковатый вскипел фито-чай
и, не повернув головы маяковский кочан,
бубухнула гиря, брандмауэр грубо круша
(как в фильме Феллини), не строя взамен ни шиша.
Ну вот, наконец! Что-то дрыгнуло задней ногой
в седьмом измерении так, что немного другой
предстала компания знаков, на клетчатый лист
набросанных; и изменив выражение лиц,
друг другу уже двойники улыбнулись в стекло,
и мумрик[1] на Фобос нацелил своё НЛО.

Пассионарность пассива

Сохнущих скрип дубов и разбой побегов
глушат невинно живое твоё лицо.
И не пытайся вырвать у них победу.
Пей не шампань, а терпения тёплый сок.
Делай, что́ должен: малую смальту звука
взвякни в зиянье мозаики — звонче чтоб —
меж междометий, глаголов и тусклых стуков:
стоп несказуемых — кротких предлогов об.
Орнаментально, почти что комбинаторно
проб перебор переборет парад бугров[2],
не пререкаясь с придворным трезвоном горна
и не братаясь с когортой его врагов.
Спектром магическим в небезызвестной призме
синтаксис смело криви и коверкай слог,
каменнолико на празднике и на тризне
равно нейтральный, пассивный, что твой залог.
И, постигая пассионарность пассива,
по́ступи пестуя шалый летящий шаг,
ты не истлеешь слепою строкой курсива,
а воспаришь — как светящийся яркий шар.

Виталий Глебович

Встань, слова дикий готтентот,
и вниз, где не был.
Как эфиопский чёрный скот,
боднись об небо.
Из ненаписанного стихотворения Виталия Глебовича
Виталий Глебович лежал в своей постели.
Он улыбался: жизнь была легка.
Воспоминания приятно шелестели,
а за окошком проплывали облака.
Вдруг вдохновение схватило за живое,
неспящее — его. В.Г. прерывисто зевнул,
возвысил тенорок свой внутренний до воя
и грозен стал, как Бог, или как Вельзевул.
Ему явилась рифма вдруг: «Боднись об небо —
Аддис-Абеба». Тут схватил он телефон
светящийся и вот, для будущей потребы,
в раздел «Черновики» её заносит он.
Казалось бы, теперь — на правый бок и немочь
глядеть ночную, а не лупать, как сова,
глазищами. Но нет, не спит Виталий Глебыч,
играющий впотьмах в дурацкие слова.
К утру он сочинит одно четверостишье
(столицу Абиссинии забыв упомянуть).
И тут сознание его свернётся сонной мышью...
Виталий Глебович, не спать!
Встать в тапки!
Время — в путь.

И складно, и не скучно

Сиди, обыденность, в потёмках,
не тормози мою работу!
Я не люблю писать о ЧЁМ-ТО.
Меня не вдохновляет ЧТО-ТО.
А я люблю писать про нечто.
Про взгляд и нечто. Но такое,
чтобы звенело, как колечко
о подстаканник, золотое.
И чтобы тонкие глаголы
витали, цацкались и пели,
и звуков лёгкие уколы
ознобом отзывались в теле.
Летя стремглав, как света кванты,
чтоб в цель они ложились кучно...
— Так Вы творите как новатор?
— Ну, да: и складно, и нескучно.

К вечеру переводов Владимира Микушевича из Шекспира в клубе «Стихотворный Бегемот» в Малаховке во время Чемпионата Мира по футболу, на котором (вечере/чемпионате) я не присутствовал

Микушевич с Шекспиром пришли в бегемот.
В бегемоте им было тепло.
Микушевич присел, а Шекспир наборот,
ну, и ихнее время пошло.
Микушевич с Шекспиром плясали танго́
и смотрелись во все зеркала.
Бегемот хохотал и орал: «О-го-го!»,
он ведь любит такие дела.
Да, Шекспир не Гюго, не Толстой с бородой,
и ни разу совсем не Басё.
А кругом футболисты носились ордой
и голы забивали на всё.
Я бы тоже залез бегемоту в нутро,
как-никак, это ж гиппопотам!
Только мне неохота тащиться в метро,
и в итоге я тут[3], а не там.

1. мумрики — самоназвание жителей Фобоса.
2. бугор — начальник; элемент «элиты»; «известняк».
3. то есть дома.