Нас нет
Приходи в детский сад, поиграйся бельмастой лягушкой
И оторванной бошкой от куклы славянских кровей.
Неожиданно глазки закатит кошак-погремушка,
Рот раззявя. Но он не умеет реветь.
Вот и школа. Холодная юность, возникшая грубо.
Улетел в книги Фета мечтаний некрасовских рой.
А железной весной разлагался в гробу Добролюбов –
Разлагался не хуже, чем царь Александр Второй.
Бог конкретен, а души и прочие твари абстрактны.
У абстракций, по Фихте, есть смысл, но нет бытия.
Он приходит внезапно – великий картавящий практик.
Он придёт! Словно бредит земля, по которой бредя,
Я увижу людей с высоты их, мне чуждых, страданий
На равнине защитного цвета, по правде сказать!
С высоты их заёмных пророков и свежих преданий.
Только вера исчерпана в рай. Отведу-ка глаза.
***
Железный феликс и кровавый карлик,
Воскресшие в 2009-м,
На тополь неодетый сели, каркнув:
«Таран – поэт-патологоанатом!».
Пусть это не тюрьма, а санаторий,
В котором – рад признаться! – есть есенин,
Начальники нам бирки прокололи
За то, что мы гуляли не со всеми.
На лекцию сгоняли, как на стрижку,
И ну вещать: кто наши, кто не наши.
Не знают те, чьего ума – излишки,
Что нужно быть внимательным к тонам же.
Все мужики – в дурацких длинных шортах,
В придачу – с беспонтовым мёртвым пивом.
А что, лицо зигующего чёрта
При облаках нисколько не красиво?
И думал я о том, что мы абстрактны.
Мы все в какой-то мере тёти раи
И дяди толи. Шлите нам инфаркты,
Хозяин ада и хозяин рая!
***
Ветер подует в окно и подбросит до потолка,
Уподобясь чёрту из безграничной Нави.
Яма прозрачна, да и, в общем, судьба легка.
В земле сырой от храма до кабака
Под крышей сада (недалеко река)
Шли мы тропою стада, которым удобно править.
Мои стихи – не штыки, а лишь первородный кал.
В «скорой» играет рэп. Что, себе тождественно слово?
Ветер меня с постелью подбросит до потолка
В больнице имени Бехтерева, а может, Солодникова.
Детство черта Тарана
Я ел хлеб с солью,
Писал на бересте,
Играл в охотника,
Играл в трамвай
(У канализации –
Остановка «Фу!»).
Но кто сказал,
Что долги и тихи
Летние вечера?
***
Как в той песне вода, мне сейчас нужна
Железнодорожная тишина
Да каскад освежающий слов незрелых.
Вот они и есть, да звучит во ФСИН
Белобрюхой России дешёвый гимн –
Просто снова я сумерки вижу в деревне.
Пусть колхозный рабочий, но дед мой родной
Называл стихотворство похмельным говном,
А меня внебрачным чужим ребёнком.
Здесь бывала моя покойная мать –
Приезжала ягодки собирать
И хиты группы «Дюна» включала громко.
Да и бабка умела ценить каждый цент
(Неспроста православный плебейский акцент:
«Тяй», «сисливо»). И, томно-восторженно лыбясь,
А порой задыхаясь, харкая, хрипя,
О вреде матерщины со мной у репья
Говорила, как будто молилась.
О соседских мужчинах-то что говорить!
Твёрдо знают они, что немодно курить.
Нынче мода другая – быть «синим».
Озабочены вовсе не тем, кто их враг, –
Только тем, кто в соседней халупе дурак
Или кто «петухи мусорские».
За большие берёзы заходит луна,
Как таблеточка для безнадёжного сна.
Я поставлю кастрюлю снаружи у входа,
Чтобы утром по ней постучать воробью
И, напившись, насрать вместо «Благодарю
За железнодорожную воду».
***
Где презренней дурдома ранняя смерть,
Где заповедь отрочества – «Не бздеть!»,
А игра с мячом называлась «Жопа»,
Одноклассник мой впервые взял в рот,
Но не член, а ствол, и нажал на курок.
Знать, позвал его не Вован, а Вотан.
Мы поймали кайф не от пива – от карт.
Мы плевали сзади на мужика,
Чтобы он не видел, как тянем лыбы.
Вот откуда автор такой позёр.
Сатанист, я и кошку бросал в костёр,
Вслед приятель – снежную глыбу.
Что с тех пор поселилось навек во мне,
Не встающем больше под ростомер,
В годы те писавшем про лес, про травы?
Не желание хама обчистить господ,
Не стремление в гроб, не вселенская скорбь,
Не унынье, а страх перед травлей.
Не люблю по утрам жёлтых окон ряд.
Не люблю, когда вокруг говорят.
Что хорошего скажут они о ближнем?
Не люблю машины больших юнцов,
Молодиц, подзуживающих молодцов
Навалять тому, кто на свете лишний.
***
Расскажи малым детям, кто в нашем дворе шизанутый.
Пусть визжат поросятами, пусть верещат по-кошачьи.
А младенец заквакает. Мимо идущие хрюкнут.
Отдохни в выходной: с понедельника снова ишачить.
Расскажи малым детям, кто в нашем дворе шизанутый,
Чмокни вяленой воблой и пивом креплёным рыгни.
Я такой же, как ты. И червям я завидую трупным,
Ведь в гробу тишина. Во дворе – ба-ба-ба, гы-гы-гы.
***
Бог отравляет всё. Особенно одиночество.
Странный, угрюмый, гордый, с правильными чертами лица, –
Хуже, чем уголовник, что от пули бандитской корчится.
Очки носить – преступление. Книги читать нельзя.
Тихой воды взрыв. И зацветает спаржа.
Но мои соседи по даче, учуяв табачную вонь,
Говорят мне только три слова: «скотина», «тормоз», «лошара».
Эллочка Людоедка – это ещё ничего.
Все мы славим попытки прогресса, пулемёты и препараты,
Тряпку по прозвищу Старая Бяка, дряхлую кошку с вытекшим глазом.
А смертность везде – 100%. Это значит: исход одинаков.
Наши стрелы убили всех небожителей. Ум заходит за разум.
Ёжик врезался в облако. Поплакать бы от обиды.
Если не здесь, на диване, то хотя бы в ближайшем лесу.
Когда я стану большим, перееду в дом инвалидов.
Что же сильнее: страх смерти или желанье уснуть?
Душа не может знать всё. Душа – не причина тела.
Рожденье души не стоит выеденного лица.
Бабушка упокоилась. Бабочка улетела.
Остался табачный дым. Остался след колеса.
Вы спрашиваете, праведные, где моя благодарность?
– Зачем на нищих равняться? К хорошему я привык.
И на вопрос «Как дела?» я отвечу просто: «Смеркалось».
Пусть проза – «великий, могучий», но поэзия – СВОЙ язык.
Виктору Богданову
Стайки белых людей греготали в пивных магазинах.
Шелестела тупизмом и алчностью куча дерьма.
А на почве болезни Альцгеймера и онанизма
Седовласый пустынник сошёл, наконец-то, с ума.
Я сошёл от другого – от скучной жестокости вечной:
Революции, войны, репрессии, самообман…
Да и спальный район – как подстава с единственной свечкой:
«Подставляем» друг друга, но свет не убрать под диван.
И кому тут спасибо сказать за счастливое детство?
Ни одной нет Отчизны, а скучная местность – везде.
…Чтобы прибыль свою получить в похоронных агентствах,
Англичане рожали и вновь отравляли детей.
***
Где люди, там хамство. Людей не пугает тьма.
Где люди, там глупость. Чего от них ожидать?
В худшем случае – толстые ленинские тома,
В лучшем – по батарее стук и весёлый мат.
Депрессия кончилась. Время устроить террор.
Пройти, ни с кем не здороваясь, в первый ряд,
Припечатать бы своего учителя: «Вор!»,
Стать солдатом-сквалыгой и войну за себя проиграть.
Кто там по-своему думает? Ату его!
Наш богодьявол по-прежнему един и троичен.
Воля, озлобленная аскезой, хоть и не требует войн,
Но, глядя в окно, натыкается на зари белёсый кирпич.
Моя крылатая муза – ворчливая женщина средних лет
В комнате со снежинкой на двери зимой земной.
Лето сейчас, и я стану с музой моей жарить хлеб,
Не испачкав его золой, не ругая глубокий зной.
Пороки добрых людей: плач, раздражение, гнев.
Со злыми приятнее, но они считают, что нет
Неземной красоты, Ада, Хозяина Рая.
Но мир хотя и один, мы многое в нём не знаем,
Недаром при свете фонарика вечером я читаю.
Приходи в детский сад, поиграйся бельмастой лягушкой
И оторванной бошкой от куклы славянских кровей.
Неожиданно глазки закатит кошак-погремушка,
Рот раззявя. Но он не умеет реветь.
Вот и школа. Холодная юность, возникшая грубо.
Улетел в книги Фета мечтаний некрасовских рой.
А железной весной разлагался в гробу Добролюбов –
Разлагался не хуже, чем царь Александр Второй.
Бог конкретен, а души и прочие твари абстрактны.
У абстракций, по Фихте, есть смысл, но нет бытия.
Он приходит внезапно – великий картавящий практик.
Он придёт! Словно бредит земля, по которой бредя,
Я увижу людей с высоты их, мне чуждых, страданий
На равнине защитного цвета, по правде сказать!
С высоты их заёмных пророков и свежих преданий.
Только вера исчерпана в рай. Отведу-ка глаза.
***
Железный феликс и кровавый карлик,
Воскресшие в 2009-м,
На тополь неодетый сели, каркнув:
«Таран – поэт-патологоанатом!».
Пусть это не тюрьма, а санаторий,
В котором – рад признаться! – есть есенин,
Начальники нам бирки прокололи
За то, что мы гуляли не со всеми.
На лекцию сгоняли, как на стрижку,
И ну вещать: кто наши, кто не наши.
Не знают те, чьего ума – излишки,
Что нужно быть внимательным к тонам же.
Все мужики – в дурацких длинных шортах,
В придачу – с беспонтовым мёртвым пивом.
А что, лицо зигующего чёрта
При облаках нисколько не красиво?
И думал я о том, что мы абстрактны.
Мы все в какой-то мере тёти раи
И дяди толи. Шлите нам инфаркты,
Хозяин ада и хозяин рая!
***
Ветер подует в окно и подбросит до потолка,
Уподобясь чёрту из безграничной Нави.
Яма прозрачна, да и, в общем, судьба легка.
В земле сырой от храма до кабака
Под крышей сада (недалеко река)
Шли мы тропою стада, которым удобно править.
Мои стихи – не штыки, а лишь первородный кал.
В «скорой» играет рэп. Что, себе тождественно слово?
Ветер меня с постелью подбросит до потолка
В больнице имени Бехтерева, а может, Солодникова.
Детство черта Тарана
Я ел хлеб с солью,
Писал на бересте,
Играл в охотника,
Играл в трамвай
(У канализации –
Остановка «Фу!»).
Но кто сказал,
Что долги и тихи
Летние вечера?
***
Как в той песне вода, мне сейчас нужна
Железнодорожная тишина
Да каскад освежающий слов незрелых.
Вот они и есть, да звучит во ФСИН
Белобрюхой России дешёвый гимн –
Просто снова я сумерки вижу в деревне.
Пусть колхозный рабочий, но дед мой родной
Называл стихотворство похмельным говном,
А меня внебрачным чужим ребёнком.
Здесь бывала моя покойная мать –
Приезжала ягодки собирать
И хиты группы «Дюна» включала громко.
Да и бабка умела ценить каждый цент
(Неспроста православный плебейский акцент:
«Тяй», «сисливо»). И, томно-восторженно лыбясь,
А порой задыхаясь, харкая, хрипя,
О вреде матерщины со мной у репья
Говорила, как будто молилась.
О соседских мужчинах-то что говорить!
Твёрдо знают они, что немодно курить.
Нынче мода другая – быть «синим».
Озабочены вовсе не тем, кто их враг, –
Только тем, кто в соседней халупе дурак
Или кто «петухи мусорские».
За большие берёзы заходит луна,
Как таблеточка для безнадёжного сна.
Я поставлю кастрюлю снаружи у входа,
Чтобы утром по ней постучать воробью
И, напившись, насрать вместо «Благодарю
За железнодорожную воду».
***
Где презренней дурдома ранняя смерть,
Где заповедь отрочества – «Не бздеть!»,
А игра с мячом называлась «Жопа»,
Одноклассник мой впервые взял в рот,
Но не член, а ствол, и нажал на курок.
Знать, позвал его не Вован, а Вотан.
Мы поймали кайф не от пива – от карт.
Мы плевали сзади на мужика,
Чтобы он не видел, как тянем лыбы.
Вот откуда автор такой позёр.
Сатанист, я и кошку бросал в костёр,
Вслед приятель – снежную глыбу.
Что с тех пор поселилось навек во мне,
Не встающем больше под ростомер,
В годы те писавшем про лес, про травы?
Не желание хама обчистить господ,
Не стремление в гроб, не вселенская скорбь,
Не унынье, а страх перед травлей.
Не люблю по утрам жёлтых окон ряд.
Не люблю, когда вокруг говорят.
Что хорошего скажут они о ближнем?
Не люблю машины больших юнцов,
Молодиц, подзуживающих молодцов
Навалять тому, кто на свете лишний.
***
Расскажи малым детям, кто в нашем дворе шизанутый.
Пусть визжат поросятами, пусть верещат по-кошачьи.
А младенец заквакает. Мимо идущие хрюкнут.
Отдохни в выходной: с понедельника снова ишачить.
Расскажи малым детям, кто в нашем дворе шизанутый,
Чмокни вяленой воблой и пивом креплёным рыгни.
Я такой же, как ты. И червям я завидую трупным,
Ведь в гробу тишина. Во дворе – ба-ба-ба, гы-гы-гы.
***
Бог отравляет всё. Особенно одиночество.
Странный, угрюмый, гордый, с правильными чертами лица, –
Хуже, чем уголовник, что от пули бандитской корчится.
Очки носить – преступление. Книги читать нельзя.
Тихой воды взрыв. И зацветает спаржа.
Но мои соседи по даче, учуяв табачную вонь,
Говорят мне только три слова: «скотина», «тормоз», «лошара».
Эллочка Людоедка – это ещё ничего.
Все мы славим попытки прогресса, пулемёты и препараты,
Тряпку по прозвищу Старая Бяка, дряхлую кошку с вытекшим глазом.
А смертность везде – 100%. Это значит: исход одинаков.
Наши стрелы убили всех небожителей. Ум заходит за разум.
Ёжик врезался в облако. Поплакать бы от обиды.
Если не здесь, на диване, то хотя бы в ближайшем лесу.
Когда я стану большим, перееду в дом инвалидов.
Что же сильнее: страх смерти или желанье уснуть?
Душа не может знать всё. Душа – не причина тела.
Рожденье души не стоит выеденного лица.
Бабушка упокоилась. Бабочка улетела.
Остался табачный дым. Остался след колеса.
Вы спрашиваете, праведные, где моя благодарность?
– Зачем на нищих равняться? К хорошему я привык.
И на вопрос «Как дела?» я отвечу просто: «Смеркалось».
Пусть проза – «великий, могучий», но поэзия – СВОЙ язык.
Виктору Богданову
Стайки белых людей греготали в пивных магазинах.
Шелестела тупизмом и алчностью куча дерьма.
А на почве болезни Альцгеймера и онанизма
Седовласый пустынник сошёл, наконец-то, с ума.
Я сошёл от другого – от скучной жестокости вечной:
Революции, войны, репрессии, самообман…
Да и спальный район – как подстава с единственной свечкой:
«Подставляем» друг друга, но свет не убрать под диван.
И кому тут спасибо сказать за счастливое детство?
Ни одной нет Отчизны, а скучная местность – везде.
…Чтобы прибыль свою получить в похоронных агентствах,
Англичане рожали и вновь отравляли детей.
***
Где люди, там хамство. Людей не пугает тьма.
Где люди, там глупость. Чего от них ожидать?
В худшем случае – толстые ленинские тома,
В лучшем – по батарее стук и весёлый мат.
Депрессия кончилась. Время устроить террор.
Пройти, ни с кем не здороваясь, в первый ряд,
Припечатать бы своего учителя: «Вор!»,
Стать солдатом-сквалыгой и войну за себя проиграть.
Кто там по-своему думает? Ату его!
Наш богодьявол по-прежнему един и троичен.
Воля, озлобленная аскезой, хоть и не требует войн,
Но, глядя в окно, натыкается на зари белёсый кирпич.
Моя крылатая муза – ворчливая женщина средних лет
В комнате со снежинкой на двери зимой земной.
Лето сейчас, и я стану с музой моей жарить хлеб,
Не испачкав его золой, не ругая глубокий зной.
Пороки добрых людей: плач, раздражение, гнев.
Со злыми приятнее, но они считают, что нет
Неземной красоты, Ада, Хозяина Рая.
Но мир хотя и один, мы многое в нём не знаем,
Недаром при свете фонарика вечером я читаю.