Сезон открыт
Я сегодня, «в порядке бреда»,
Препарировал птицу счастья,
И набиты пером подушки -
редким, цвета ультрамарин.
Догоняет стилягу-осень
Тень зимы в подвенечном платье
И ветра не спеша заводят
Ненастроенный клавесин.
Сто чертей заперты в чулане,
Не докурена Примы пачка,
Я сегодня ни злой, ни добрый,
Потому что сезон открыт.
Все патроны забиты туго,
Недокормленная собачка -
Цепи рвет. Был послушным цербер,
Дрессированным, до поры.
Я залег на границе «полночь».
Разбегайтесь мечты-зверюшки!
Недоеденный стонет кактус,
Проклиная авантюризм.
Шевельнулся курок, готовясь,
Но кусают клопы в подушках,
Омерзительно жалят счастьем,
Тёмно-синим и не моим.
Лужное
В талом зеркале апреля — взгляд восторженно наивный.
Отправляют бригантины, шхуны, ялики и баржи
Флинты, Нельсоны и Греи:
Веткой, крашеной дощечкой, щепкой, фантиком бумажным.
Огибая лёд и гравий, счастье льётся вдоль обочин
И ликует, и хохочет, —
Прогоняя смехом стужу.
Устья рек щекочут лужу. Лужа злится — лужа хочет
Стать заправским океаном. Гневных волн гуляет росчерк —
Топит лодки, обещая бесконечное начало.
Тает день, а лет так мало…
Или много?.. Это тайна.
Вал девятый накрывает срез резиновых сапог…
Серо-синей сойкой вечер приземлился на порог,
Голоса сирен из окон зазывают капитанов.
Тает снег, мечты взрослеют...
Корабли уходят в док.
Какое ты, счастье?
Если бы счастье имело цвет, то какой?
Тёплый, насыщенный, яркий – граната, кармина и охры,
С оттенками лета, песка, дикой мальвы и веточкой зелени,
Обрамляющей рваные контуры акварельным мазком.
Я не художник, но моя кисть рисует так, а не иначе.
Если б у счастья был вкус, то какой?
Сладко-терпкий, с горечью чёрного шоколада,
С ноткой кайенского перца, сочный, рассыпчатый, тающий на языке.
Можно добавить крупинку соли и каплю вишнёвого сока.
Я не стряпуха из портовой таверны, но приготовил бы так, а не иначе.
Если б у счастья был звук, то какой?
Переливчато-чистый, медово-тягучий и тонкий:
Шёпот проснувшихся первоцветов, ночные скрипки цикад,
Перекаты маракасов прибоя, диезы ветров, ариозо дождя
И воркование голубей, пригревшихся на соседнем карнизе.
Я не дирижёр, но мой оркестр играет так, а не иначе.
Если б у счастья был запах, то какой?
Ваниль, сладкий миндаль, чёрные розы Халфети –
Дразнящие ноты начала, пусть их насытит полуденный зной –
Аромат сердца, накрыв шлейфом устричной свежести гроз,
Плюс кислинка от капли вина на твоих теплых губах.
Я не парфюмер и не аптекарь, но смешал так, а не иначе.
Если бы счастье можно было потрогать? Какое оно на ощупь?
Мягкое и горячее, немного шершавое, облизанное морским бризом.
Легко помещается на ладони, но рук не хватает объять.
Фарфорово-хрупкое и удивительно прочное. У него форма твоих запястий.
Я не конвоир и не тюремщик, но удержу его так, а не иначе.
Если бы счастью можно было дать имя.., я бы назвал его твоим.
Багровая жатва
Не хотел я встречаться, нежданно увидел её.
Обездоленный взгляд,
неприветливый,
горько-полынный, безумный и льдистый –
удивительной меткости выстрел
разорвал и вспорол часовой механизм изнутри.
Призрак ломаных шестерней,
безвозвратно коверкая время и судьбы,
оставляя борозды на стерне перестрелянных зёрен,
длинным шлейфом тянулся,
горячим, багровым.
Я идти не хотел,
но шагал по полям и
свинцовым надгробьям,
намагниченный взглядом пустые зрачки бурил.
А она,
голося автоматным простуженным лаем,
окликая меня по имени,
подзывала костляво и жадно,
округляя прожорливо смрадную глотку.
И дышала палёным, прогорклым и ржавым.
Так добычу ласкают прищуром голодным.
Не хотел я идти.
Я её проклинал, упирался под путами взгляда,
но смеялась, глухая, контуженая Война,
переваривая меня и пустую апрельскую жатву.
Старик и память
Пахнут солью и рыбой бессонница и песок,
В сером войлоке неба запутались звёзд дукаты.
По набрякшей кромке, простуженный и босой,
Как сомнамбула в мороке, тихо бредёшь куда-то.
Стала домом забвения старая лодка твоя.
Шесть скрипящих и шатких шагов от кормы до бака,
Омертвевшим ковром под ногами топорщится чешуя
И хрипит океан беспризорной, больной собакой,
Лижет мёртвое дерево, точит приливом песок.
Улыбнёшься ему, как большому чёрному другу,
Оседлаешь рассохшейся банки трухлявый престол,
Обмусолив горчащий смолою сигарный обрубок.
Кровожадный шагреневый бархат морских желудей
Жалит пальцы и память, что якорем села на отмель:
Помнить каждый улов, забывая любимых людей –
Непонятно и страшно. Быть может, осилишь сегодня?..
Что-то было: макрели, марлины, объятья штормов,
Крепкий ром послевкусием патоки метил губы,
Оседая украденным выдохом… Дальше что?
Ночь, безумие румбы и шорох муслиновых юбок,
Тихий смех, скрип кровати, волнение простыней,
И земля штормила, тела разбивая в клочья…
Ты любил безрассудно и жадно, но хоть убей,
Не припомнить глаз, промелькнувших в чернильной ночи.
Что, не вышло, дружище? Опять не срослось, старина?
Океан, чертыхаясь, плюётся в приют рыбачий.
Отраженьем бликует нахальная девка луна,
И хохочет плутовка, тебя, простака, дурача.
Закричать бы, но без толку. Утлый всхлип
Поглотит волна. Запутавшись в откровеньях,
На заре уснёт забытый жизнью старик,
Положив одиночеству голову на колени.
Памяти Валерия Исаянца
Он не верил в спасенье души, в декларацию прав,
В истуканов уродливых с дикого острова Пасхи,
В абсолютных блаженных, кто врал, что ни разу не крал,
Он романам бульварным не верил, похожим на сказки.
Он шатался по миру, вдыхал имена городов,
Пил из луж отражения туч и закусывал пылью.
Сотни улиц прошёл, не теряя друзей и врагов,
Он бы мог потерять, но о нём все давно позабыли.
Он добра не искал, просто брал, что дают задарма.
Бил поклоны не Богу – копейке на грязном асфальте.
Не пугало отсутствие стен – в подворотнях дремал
Он младенческим сном, без прописки и банковской карты.
Он влюблялся в закаты, в сакральный кораблик луны,
Во хмелю пел с простуженным ветром и плакал от счастья.
Всё богатство – тетрадка на дне заскорузлой сумы.
Он стихами болел. Хворь нутро разрывала на части.
Он срывался и падал, ломая себя. Он тонул
В глубине отчуждения, в яркой непонятой мысли.
Засыпал и летал. Просыпался – летал наяву,
Сквозь игольное ушко судьбу продевая при жизни.
Евхаристия Магдалины
Не грусти, я омою светом твою печаль,
Боль усталых стоп, запомнивших сто путей.
Полог звёзд откинув, выйду в ночи встречать,
Ты распустишь волосы, радуясь темноте.
Провожу друзей, до утра позабыв о них.
Знай, вечеря наша – главная из вечерь.
Для меня – последняя. Маслом чадит ночник,
И танцуешь ты, как бабочка на луче.
Козий сыр, виноград, смоковницы сладкий вкус –
Подождут. Причащусь тобой, не просфорою, не вином;
Плоть губами крещу. Не во сне.
Но когда проснусь, –
Будет поздно, медово-мускусно и грешно…
Сласть запрета вкусив, оставляю в тебе зерно.
Прорастет кровь от крови, созреет плоть во плоти.
Ты – легко простишь, я поверю в спасенье, но
За любовь и веру уйду на кресте платить.
Пусть под сердцем незримо колышется оберег.
Сохрани наш секрет, как запретной любви залог.
Никому не верь. Изначально – я Человек,
Сын, отец, в человека влюблённый Бог.