***
Пускай не сбы'лось всё, что я хотела,
другим бы стал иначе этот мир.
Мечта мечтой осталась, нет ей дела
до наших будней, сношенных до дыр.
В пыльце на пальцах, в чём-то жёлтом, алом
она ещё таится где-то здесь,
на полустанке жарком обветшалом
её частицы – золотая взвесь –
в залитом солнцем зале ожиданья,
в бутоне нераскрывшегося сна,
в тоске несостоявшихся свиданий,
в глотке вина крепленого со дна.
***
Когда бы я жила в Великих Луках
в разлуке с радостью, с излучиной любви,
не зная рифм, забыв о сладких звуках,
твердила бы себе: плыви, плыви, плыви, —
бросая взгляд на сумрачную реку,
на дно уже скользя, предчувствуя провал.
Здесь Федор Сологуб, стремясь к успеху,
мечтал, писал стихи, страдал, преподавал.
Считал гроши, с невольным интересом
ходил в гимназию, но презирал процесс,
лубок и грязь провинции. Под прессом
тоски, отчаянья задуман "Мелкий бес".
Сто с лишним лет попыткой стали, пыткой?
Разросся город, через реку — новый мост.
Но недотыкомки, той самой прыткой,
нет-нет да и мелькнет облезлый серый хвост.
***
В мае откроешь дачу, встретишь вселенский хаос:
как после взрыва — бардак и не смести в совочек.
Млечная пыль прошлой жизни... Что тут ещё осталось? —
Драма непарных носков, трагедия одиночек.
Всё заросло, кустарник рвётся домой из сада —
это и есть хозяин в древнем немом обличьи.
Но соловей в ознобе черёмухового аромата
пробует "белый голос", он — Робертино птичий.
***
Весна расставляет везде ловушки, кидает сети,
и ты, проплывающий рядом с затуманенным взглядом,
попадаешься в них, серебрясь, ничего не заметив,
одурманенный свежим зельем – цветущим ядом.
На ходу засыпаешь и думаешь, что исцелён, разбужен,
что наконец-то любимым стал, непобедимым.
Как трудно смириться с тем, что уже никому не нужен,
ведь тебе эта клейкая нежность просто необходима, –
это небо цвета поношенных синих джинсов,
это солнце с таким ослепительным и бесстыжим
раскалённым нутром, бросающее всем вызов,
с каждым шагом оно горячей, с каждым вздохом – ближе.
***
Все женщины Лукаса Кранаха Старшего в зыбкой
оболочке Венеры, Дианы, Лукреции, дамы света –
в невесомом муслине, с едва уловимой улыбкой,
узкоплечие, большелобые, согретые негой лета,
из блаженства сырых садов, цветущих когда-то, где-то,
ускользают во тьму неизвестности налегке,
увлекая в погоню, оставляя лишь тень победы,
точно хвост вёрткой ящерицы в руке.
***
От себя устав, отвернувшись от дней и лет,
став никем, вдруг полюбишь всё это снова:
словно время тающий снег, золотистый свет,
слепо теплящийся в уголках сквозного
проходного, тайно ведущего вглубь двора.
Тот же тополь и та же звезда – награда
за стремленье к счастью, за преданность вечерам.
Тусклый лампочкой, затхлым душком распада
встретит дом, в который вернуться всегда влекло.
Постоишь, прислонившись спиной к перилам,
вспоминая нежность, забывшееся тепло, –
всё, что эти годы тебя хранило.
***
Я формочки купила в Максидоме,
чтобы испечь те самые мадленки,
которые упоминались Прустом
почти что в каждом бесконечном томе,
чтобы узнать забытые оттенки
на трёх желтках замешенного чувства
бессмертия, во всём его объёме,
и ждать, когда на аромат нетленки,
чуть подгоревшей, прилетит Марсель.
***
Выходной. Все разъехались. Чувство
одиночества — как благодать.
Во дворе так просторно, так пусто.
И сирень начала выгорать
раньше срока ещё, от пожара
оголтелого солнца устав,
из лиловой став розово-ржавой.
Горячо закипает листва.
Не желаешь ни славы, ни власти.
Тёплый воздух вокруг, как броня.
Дух цветущей земли, приступ счастья
летний ветер вдыхает в меня.
Этот день можно спрятать подальше —
схоронить в драгоценном ларце,
чтобы бережно вынув однажды,
улыбнуться в конце.
***
Говорит незримому: "Пошёл ты на..."
мужичок сидящий на земле.
Выйдешь из метро и видишь: жёлтая
ранняя листва у тополей,
клейкая; кто клятвы ей нашёптывал
спит давно в двоящемся нуле.
У старушки взяв букетик ветрениц,
вянущий, уже полуживой,
созерцаешь мрачно комплекс "Ленинец":
не зарос ни мхом, ни трын-травой
Дом Советов — кровожадный первенец,
сталинских времён сторожевой.
А вокруг дома стоят с пилястрами.
Помню двор с сиренью, закуток,
где мы жили, были даже счастливы,
но давил лепниной потолок,
ночью пахло подземельем, астрами,
шёл от стен тревожный холодок.
В настоящем копошится прошлое,
в будущее движется впотьмах
старое, прогнившее, прогоркшее,
возвращая первобытный страх,
превращая в крошево — хорошее,
облекая в плоть подзол и прах.
***
Беспокойные краски осенние:
алый, красный, оранжевый цвет –
нахожу в них как будто спасение.
Остаётся светящийся след.
Эти пятна багровые, рыжие
после жаркого летнего дня
на сетчатке глазной солнцем выжжены
и теперь будоражат меня.
Лето кончено. Зрелость прозрения
отошла. Беспредметен и сух
лист кленовый, в свободном парении –
словно пламенный дух.
***
Выйдешь – снег кружит в потёмках.
Вдруг захватывает дух.
Так отец меня ребёнком,
заворачивая в пух
одеяла, из тумана
душной ванной выносил,
жизнерадостный, румяный.
Нынче, выбившись из сил,
я, подхваченная словно
снежным вихрем, в облаках
у Отца седого снова
засыпаю на руках.
***
Проезжая по улице Котина,
часто думаю: вот моя Родина –
дом панельный, берёза, "Пятёрочка"
и асфальта засохшая корочка.
Мысли тяжкие, образы жуткие...
Жесть и лязг плющат сердце в маршрутке мне.
Объясняются так эти факторы:
делал Котин то танки, то тракторы.
Старики и старухи здесь жители.
Ничего они в жизни не видели,
кроме хлебных полей за околицей,
где за трактором танк вдруг пристроится.