***
Страсть улицы выкидывать коленца,
Петлять и узиться в твердеющую мглу,
Где глух предсмертный вздох,
А крик младенца
Вонзает в сердце острую иглу,
Где гитарист вычесывает звуки,
Скребет до крови, ржавчиной пылит,
И суждено дыхание и руки
Сломать о ночи черный монолит...
***
Однажды я жил в стороне от дороги,
Где холод, и ночь, и темно.
Сосед забредал, доходяга убогий,
Весь вечер мы пили вино.
Он в грудь барабанил и бил что есть мочи,
Кричал: «Ты не любишь меня!
А я с каждым днем становлюсь все короче,
Я в дым ухожу из огня!
Меня в этом чаде не видно, быть может,
И листья, сгорая, шуршат!
А ты все долдонишь: "О, боже! О, боже!"
Но боги твои не спешат!»
Он плакал, и поезд на станции дальной
Сбривал оголившийся лес,
И жизнь нам казалась дробинкой случайной,
Мишени пристрелянной без.
Бодали рассвет деревянными лбами,
Сидели с братком до зари.
Мы мертвыми с ним целовались губами,
И в дым выгорали внутри.
***
Что-то случилось. Но что? Посмотри по углам:
Мебель изваяна сумрачным пепельным светом,
Стены меж мною и богом подобны телам
Зрячих теней со щетиною серого гетто.
Дверь отверзается пропастью в тлеющий сад,
Между деревьев враждебно крадется мокрица,
Темным рельефом на клумбах недвижно лежат
Стынущих астр посиневшие хмурые лица.
Мечется голос-сквозняк в деревянной груди,
Сердце пыхтит одряхлевшею грузной медузой.
Лампочка вспыхнула в кухне – жена, бигуди…
Что-то случилось и стало обычной обузой.
***
«Мы умерли. Зато могли дышать...»
Пауль Целан
Ну, вот и все. Мы умерли – дыши!
Карминовый закат над головою,
Омытые любовью голыши,
Взаимному подвластные прибою.
Свободе безымянности ура!
Дай имя мне надежное, простое.
Мы были живы, кажется, вчера,
И задыхались в комнатном настое.
Там гибли розы желтые в глазах,
Нагие вещи мучили ночами,
Мы гнали страсть визжать на тормозах
И прогорать холодными свечами.
Мы подгрызали корни у небес,
Мы чтили ересь – циники, зелоты.
Теперь мы умерли, и я в тебе воскрес,
А ты – во мне. Но я не знаю, кто ты.
***
Скончалась Барби, кровь ее мертва,
Оторваны рука и голова,
И похороны в будущую среду,
Утешен Кен подругою другой,
Ее он гладит твердою рукой,
Сопровождая к званому обеду.
Бедняжка Барби, смерть в расцвете лет,
Твой траурный роскошен туалет,
Изящен гроб, пластмассовы мимозы.
Ах, молодость за трепетной чертой,
Где блюдца глаз и локон золотой,
И гардероб без белых тапок прозы!
Покойся с миром! В будущем году
Я голову прекрасную найду
На мерзлой клумбе, огуречной грядке,
Я отыщу тебя в пустом шкафу,
Чтоб ты сказала: «Господи, живу!
Пусть инвалид, но в целом я в порядке!»
***
Я этот призрак берегу
Все долгих двадцать с лишним лет.
Как будто вижу дом в снегу,
Камин, шотландской клетки плед.
Там гирьки ходиков спешат,
Но до паркета далеко,
И целый выводок мышат –
Стишат, написанных легко.
Поэт, жена, луна, окно,
Сочельник в доме обжитом,
Сервиз, хрусталь, цветы, вино,
«Дурак» ли, покер – это ль, то…
Им сорок – сорок с небольшим,
Стол, Мастер, Саския, бокал,
Сквозняк и сигаретный дым,
«Любви глагол» – как он сказал.
Казалась – может, от вина –
Тропа в заснеженном саду
Неглубока, длинным-длинна –
Легко от смерти убегу.
Но глаз в обратный путь спешил,
Стрелой сорочьей целил в грудь,
Когда? – он так и не решил –
«Когда-нибудь, когда-нибудь…»
Как легкомыслен шепот штор,
И уши – смерть не стерегут!
Огонь, любовный разговор,
Парной насиженный уют.
Сгорев, он превратился в дым,
Прозрачный призрак голубой,
И громко хлопнула за ним
Дверь черной конскою губой.
***
В середине
иль на исходе осени,
когда мы ближе всего
к смерти,
когда за окном опадает
минувшая часть дня,
нечто сыпучее
распространяется вширь, подчиняясь
неисчислимо зернистому ритму,
безбрежному,
как дождь или свет.
Дивные воскресные дни,
что я заменял любовью,
отречение старости,
готовящейся к непостижимому,
разумению того, что мы
принимали за настоящее,
эти дивные дни,
которые
заменили жизнью.
Влажная передозировка
странной любви к Богу.
Небо обтекло, как розовое
тело былой подруги.
Черная желчь – кипарисы,
рдяные флаги на солнце.
Протяни усталую руку,
останови треклятое солнце.
***
Ты раскрыл глаза: был и крив, и пьян
Старый клоун, маэстро с больным лицом,
За спиною ангелы смех, канкан,
И помада выжженным багрецом.
Неизбежна встреча, двум парам глаз
Было тесно в желтом, как воск, раю.
Там, в ночном притоне, играли джаз,
Желатин-лимон-заливном краю.
Скрой, молчи, что видел священный сон:
Небо, воздух соткан в тугую плоть,
Мотыльковых крыл золотой виссон –
И к тебе в глазницу сошел Господь.
Он все лучшие реплики взял себе,
Нимб, макушки плешь, желтой пакли клок
На усталой клоунской голове.
Цирк закрыт, адью, засыпай, сынок.
Нам на лысины с неба текла шампань,
А теперь всё выжжено добела,
Кто-то Божьи свечи в такую рань
Потушил, ушел... Ну и все дела.