Не ум, а звук
ТИШЕ РАЗУМ: МУЗА РЕШИТ (палиндром)
Д.Е. Авалиани
Никто не знает, тугоух
и тайн моих не раскусив,
что, когда я ваяю стих,
не ум ведёт меня, а звук.
(тоже эпиграф)
— Что же вы на свет не вышли,
строчки? — скучно в рукаве!
— Дело в том, что нету мыслей,
нету мыслей в голове.
И не надо, и не надо!
Мысли пошлы и скучны.
Звуки — вот одна отрада,
антиподы тишины.
Надо, чтобы среди ночи,
вечерком и поутру
звуки чавкали калоша-
ми округлыми во рту.
Чтоб свистком они свистали,
чтоб гремели, как кирпич,
кувыркающий по стали,
скажем, крыши, грома спич.
Чтобы гукали и пели,
лепетали и лились,
сладкогласные, как феи
по дороге в парадиз.
Мотылькопад
Счастлив, кто падает вниз головой.
Мир для него хоть на миг, но иной.
В.Х.
Свеча фаллическая жгла
рой насекомых вздорный,
обесхитинивших тела
в суицидальном порно.
Парад алел и пеплом пал,
и, словно маршал шарма,
я принимал мотылькопад
и щурился шикарно,
жалея с псевдовысоты
тех, кто летал и ползал,
их погорелые мечты,
погибшие без пользы...
А всё же сто́ит – мотыльком
превысить степень риска:
взлетишь, сиянием влеком,
и в пепел обратишься.
Удобрит, выброшенный вон,
твой пыл богов угодья...
Не Вечность? – Пусть! Хоть миг, да твой.
В сей век. В сей год. Сегодня.
Не до семантики
глаз черенок скважина щёлка точка
что положил на что почему не то что
всё не по правилам цели намёки повод
ало-зелёная рыжь криво-ко́со-хово
дрожь рубежа пережарен угаром мая
текст неясней тосто́в гаснет свет мигая
лета легла деталь солнышко откоптело
четырёхмерный след оставляет тело
равнобурлящщее с бурным экстазом зомба
неснаряжённая жизнезарядом бомба
холостяково метелит пустое небо
не до семантики и пунктуаций не до
Пигмалион
Я чучельник здравого смысла,
комический таксидермист.
Шагнув, Перестройка зависла.
Как путь её крут и тернист!
И прежнюю скрепу-опору —
совковый мучительный рай —
вернёт удивительно скоро
на новом этапе спираль.
Где вместо Советов — Запреты:
законы, указы, табу...
И правда, что́ нам интернеты!
Да мы их видали в гробу!
Мы чутко внимаем запретам.
Поём запретителям спич.
Как сказано было поэтом,
нас резать пора или стричь.
Над нами глумятся бояре:
«Запрет, мол, — свободы приют.
А эти в сивушном угаре
и тухлую жвачку сжуют».
Но гневный мой друг амфибрахий —
так лихо не пикнет ли он,
что Смысл возродится без страха.
Как будто я Пигмалион!?..
Для звуков
Мы помним чудные мгновенья,
когда расстёгивали лиф...
Да, мы — как раз для вдохновенья.
Для звуков!..
Но — не для молитв.
Живу и лично всё решаю,
без сверхъестественных подмог.
Молитвы — дело попрошаек.
Поэт не раб. А царь и бог.
Lego жизни
Моё лирическое эго
из-под чернеющего снега
как черепушка печенега,
белеет в жухлых ковылях.
Грохочет Пушкина телега.
Возница материт Олега
(который вещий). Как из LEGO,
из слов стишок растёт, коряв.
А в потрохах иного мира,
где морды ло́снятся от жира,
Алеке не даёт Земфира,
и кот не ходит, паразит,
вдоль ль по цепи. Там роза мира
засохла. Не бряцает лира,
поскольку там не до Шекспира,
и президент нам всё грозит —
то повышением квартплаты,
то понижением зарплаты...
Духовных скреп грозит возвратом
без исключенья в каждый дом.
Там тишина не виновата,
что потонула в море мата.
Там брат войной идёт на брата
и пахнет в воздухе говном.
Так восстановим же, коллега,
своё лирическое эго.
С него стряхнём остатки снега
и, очертя, рванём на рать.
В словесное сыграем LEGO
путём возвышенного сленга,
Чтоб снова понеслась телега
по облакам, ----- ----!
На утрату книжки № 110
Прогрессирует прогресс
на потеху зрителям.
Пирожок насущный днесь
чёрств и непрельстителен.
С музой в сотовую связь
ввязываюсь затемно.
В ночь по кнопкам пальцев пляс:
глядь — стишка бредятина.
Приравняв курсор к перу,
за пир духа ратуя,
обозвал эту муру
«Книжкой 110-ю».
(Номер взялся не с небес,
жизнь к закату катится.
Чудо-юдо-ПСС[1] —
точно каракатица!)
Я её — на жёсткий диск,
наслаждался качеством...
Друг-компьютер, починись[2],
я ж забыл всё начисто!
Вприсядку
Как подсолнечный злак залузган,
издавая то рык, то стон,
я вприсядку скачу за плугом,
как советовал граф Толстой.
Не кузнечик, но саранча я,
кукарача и таракан.
Лично Пушкин меня не чаял
ли в лебядкин словить стакан?!
Я не дамся поэту-внуку
Ганнибаловых злых кровей,
а явлюсь сновиденьем-в-руку,
пререкаемый корифей.
В этом сне, может быть, четвёртом,
Золочёного века сне,
я примщусь суеверному чортом,
чтоб отстал и не мнился мне.
Но наскучив скакать присядкой,
я пойму: эта скука — знак,
и Ахилловой дрыгну пяткой,
наколовшись на дохлый злак.
Лорелея и диарея
Однажды Лорелею
пустили в галерею.
Она сняла ливрею
И говорит еврею[3]:
«В своём родном дворе я
схватила гонорею!»
— О, дайте же мне спрея! —
орёт она, зверея.
Но мудрые евреи
вскричали, пейсы брея:
— Опасна гонорея,
Прими пурген скорее!
Не пей настой кипрея
и не зови старлея,
тут не помогут спреи.
Не гумус, не пюре и
не выжимка порея,
а просто диарея!
Да, просто диарея.
1. Полное собрание сочинений.
2. Он и починился. И вот она, эта 110-я книжка!
3. Там евреи были.
ТИШЕ РАЗУМ: МУЗА РЕШИТ (палиндром)
Д.Е. Авалиани
Никто не знает, тугоух
и тайн моих не раскусив,
что, когда я ваяю стих,
не ум ведёт меня, а звук.
(тоже эпиграф)
— Что же вы на свет не вышли,
строчки? — скучно в рукаве!
— Дело в том, что нету мыслей,
нету мыслей в голове.
И не надо, и не надо!
Мысли пошлы и скучны.
Звуки — вот одна отрада,
антиподы тишины.
Надо, чтобы среди ночи,
вечерком и поутру
звуки чавкали калоша-
ми округлыми во рту.
Чтоб свистком они свистали,
чтоб гремели, как кирпич,
кувыркающий по стали,
скажем, крыши, грома спич.
Чтобы гукали и пели,
лепетали и лились,
сладкогласные, как феи
по дороге в парадиз.
Мотылькопад
Счастлив, кто падает вниз головой.
Мир для него хоть на миг, но иной.
В.Х.
Свеча фаллическая жгла
рой насекомых вздорный,
обесхитинивших тела
в суицидальном порно.
Парад алел и пеплом пал,
и, словно маршал шарма,
я принимал мотылькопад
и щурился шикарно,
жалея с псевдовысоты
тех, кто летал и ползал,
их погорелые мечты,
погибшие без пользы...
А всё же сто́ит – мотыльком
превысить степень риска:
взлетишь, сиянием влеком,
и в пепел обратишься.
Удобрит, выброшенный вон,
твой пыл богов угодья...
Не Вечность? – Пусть! Хоть миг, да твой.
В сей век. В сей год. Сегодня.
Не до семантики
глаз черенок скважина щёлка точка
что положил на что почему не то что
всё не по правилам цели намёки повод
ало-зелёная рыжь криво-ко́со-хово
дрожь рубежа пережарен угаром мая
текст неясней тосто́в гаснет свет мигая
лета легла деталь солнышко откоптело
четырёхмерный след оставляет тело
равнобурлящщее с бурным экстазом зомба
неснаряжённая жизнезарядом бомба
холостяково метелит пустое небо
не до семантики и пунктуаций не до
Пигмалион
Я чучельник здравого смысла,
комический таксидермист.
Шагнув, Перестройка зависла.
Как путь её крут и тернист!
И прежнюю скрепу-опору —
совковый мучительный рай —
вернёт удивительно скоро
на новом этапе спираль.
Где вместо Советов — Запреты:
законы, указы, табу...
И правда, что́ нам интернеты!
Да мы их видали в гробу!
Мы чутко внимаем запретам.
Поём запретителям спич.
Как сказано было поэтом,
нас резать пора или стричь.
Над нами глумятся бояре:
«Запрет, мол, — свободы приют.
А эти в сивушном угаре
и тухлую жвачку сжуют».
Но гневный мой друг амфибрахий —
так лихо не пикнет ли он,
что Смысл возродится без страха.
Как будто я Пигмалион!?..
Для звуков
Мы помним чудные мгновенья,
когда расстёгивали лиф...
Да, мы — как раз для вдохновенья.
Для звуков!..
Но — не для молитв.
Живу и лично всё решаю,
без сверхъестественных подмог.
Молитвы — дело попрошаек.
Поэт не раб. А царь и бог.
Lego жизни
Моё лирическое эго
из-под чернеющего снега
как черепушка печенега,
белеет в жухлых ковылях.
Грохочет Пушкина телега.
Возница материт Олега
(который вещий). Как из LEGO,
из слов стишок растёт, коряв.
А в потрохах иного мира,
где морды ло́снятся от жира,
Алеке не даёт Земфира,
и кот не ходит, паразит,
вдоль ль по цепи. Там роза мира
засохла. Не бряцает лира,
поскольку там не до Шекспира,
и президент нам всё грозит —
то повышением квартплаты,
то понижением зарплаты...
Духовных скреп грозит возвратом
без исключенья в каждый дом.
Там тишина не виновата,
что потонула в море мата.
Там брат войной идёт на брата
и пахнет в воздухе говном.
Так восстановим же, коллега,
своё лирическое эго.
С него стряхнём остатки снега
и, очертя, рванём на рать.
В словесное сыграем LEGO
путём возвышенного сленга,
Чтоб снова понеслась телега
по облакам, ----- ----!
На утрату книжки № 110
Прогрессирует прогресс
на потеху зрителям.
Пирожок насущный днесь
чёрств и непрельстителен.
С музой в сотовую связь
ввязываюсь затемно.
В ночь по кнопкам пальцев пляс:
глядь — стишка бредятина.
Приравняв курсор к перу,
за пир духа ратуя,
обозвал эту муру
«Книжкой 110-ю».
(Номер взялся не с небес,
жизнь к закату катится.
Чудо-юдо-ПСС[1] —
точно каракатица!)
Я её — на жёсткий диск,
наслаждался качеством...
Друг-компьютер, починись[2],
я ж забыл всё начисто!
Вприсядку
Как подсолнечный злак залузган,
издавая то рык, то стон,
я вприсядку скачу за плугом,
как советовал граф Толстой.
Не кузнечик, но саранча я,
кукарача и таракан.
Лично Пушкин меня не чаял
ли в лебядкин словить стакан?!
Я не дамся поэту-внуку
Ганнибаловых злых кровей,
а явлюсь сновиденьем-в-руку,
пререкаемый корифей.
В этом сне, может быть, четвёртом,
Золочёного века сне,
я примщусь суеверному чортом,
чтоб отстал и не мнился мне.
Но наскучив скакать присядкой,
я пойму: эта скука — знак,
и Ахилловой дрыгну пяткой,
наколовшись на дохлый злак.
Лорелея и диарея
Однажды Лорелею
пустили в галерею.
Она сняла ливрею
И говорит еврею[3]:
«В своём родном дворе я
схватила гонорею!»
— О, дайте же мне спрея! —
орёт она, зверея.
Но мудрые евреи
вскричали, пейсы брея:
— Опасна гонорея,
Прими пурген скорее!
Не пей настой кипрея
и не зови старлея,
тут не помогут спреи.
Не гумус, не пюре и
не выжимка порея,
а просто диарея!
Да, просто диарея.
1. Полное собрание сочинений.
2. Он и починился. И вот она, эта 110-я книжка!
3. Там евреи были.