***
Словно дети в предвкушенье чуда:
«Ёлочка, зажгись!» -
так и я, взыскуя весть Оттуда:
«Мамочка, приснись!»
Чуточку терпенья и везенья -
будет встреча вновь.
Будет Рождество и Воскресенье,
Радость и Любовь.
Сон
I
Мне приснился чудный сон о маме,
как мираж обманчивых пустынь.
Помню, я стою в какой-то яме
средь могил зияющих пустых
и ищу, ищу её повсюду...
Вижу гроб, похожий на кровать,
и в надежде призрачной на чудо
начинаю край приоткрывать.
А в груди всё радость нарастала,
тихим колокольчиком звеня.
Боже мой, я столько лет мечтала!
Вижу: мама смотрит на меня.
Слабенькая и полуживая,
но живая! Тянется ко мне.
Я бросаюсь к ней и обнимаю,
и молю, чтоб это не во сне.
Но не истончилась, не исчезла,
как обычно, отнятая сном.
Я стою на самом крае бездны
и кричу в восторге неземном:
«Мамочка, я знала, ты дождёшься,
ты не сможешь до конца уйти!
Что о смерти знаем – это ложь всё,
это лишь иной виток пути...»
И меж нами не было границы
средь небытия и бытия.
Ты теперь не будешь больше сниться,
ты теперь моя, моя, моя!
Я сжимала теплые запястья,
худенькие рёбрышки твои.
О, какое это было счастье!
Всё изнемогало от любви.
Бог ли, дух ли, ангел ли хранитель
был причиной этой теплоты,
как бы ни звалась её обитель,
у неё одно лишь имя – ты.
Тучи укрывают твои плечи,
ветер гладит волосы у лба.
Мама, я иду к тебе навстречу,
но добраться – всё ещё слаба.
И в слезах я этот сон просила:
умоляю, сон, не проходи!
Наяву так холодно и сиро.
Погоди, родную не кради!
И – проснулась… Из окошка вешним
воздухом пахнуло надо мной.
Я была пропитана нездешним
светом и любовью неземной.
Счастье это было всех оттенков,
мне на жизнь хватило бы с лихвой.
Я взглянула – календарь на стенке.
Подсчитала: день сороковой.
Плюс четыре долгих лихолетья,
как судьба свою вершила месть.
Но теперь я знала: есть бессмертье.
Мама есть и будущее есть.
II
Снилось, что стою я у черты,
за которой в призрачном тумане
проступают милые черты
и зовут, и за собою манят.
Я кидаюсь к маме, как в бреду,
только вид её меня пугает.
Что-то на тарелку ей кладу,
а она её отодвигает.
Почему бледна и холодна?
Где её весёлая повадка?
Почему безмолвствует она?
И гоню ужасную догадку.
Я на пальцы мамины дышу,
каждый согревая, как росточек,
и в смятенье вдруг произношу:
«Может быть, шампанского глоточек?»
Словно я закинула блесну,
замерев над омутом тревожно.
И она, улыбкою блеснув,
озорно ответила: «А можно?»
Вызов смерти через все нельзя!
Возвращенье к прежней, что была ты,
в этой фразе всю себя неся,
как в поле домашнего халата.
Всё больней, сильней и горячей
твоё сердце снова рядом билось.
Через толщу слёзных дней-ночей
наконец-то ты ко мне пробилась!
Пусть сто раз сомнамбулой очнусь,
схоронив развенчанное чудо,
пусть совсем однажды не проснусь,
я теперь навеки не забуду,
как назло болезни и врачу,
озорно, лукаво и отважно
говоришь: «Шампанского хочу!»
Остальное всё уже неважно.
III
Нет с этим городом связи обратной.
Адрес размыт на конверте пустом.
Не осчастливиться вестью отрадной.
Где он теперь, твой неведомый дом?
Мама и смерть – это несовместимо!
Как затесалась она меж людьми –
смерть – отвратительный, неотвратимый,
неумолимый соперник любви?!
Только однажды над чёрною ямой
чуть приоткрылись завесы края.
Сон мне приснился: записка от мамы.
Буквы теснились, разгадку тая.
Жадно хватаю... родимые строчки...
Что-то мне хочет сказать, объяснить...
Но ускользает их смысл в заморочки,
рвётся в руках Ариаднина нить.
Сопротивлялись слова мне, слипаясь,
рамка письма им казалась тесна.
Чувствую – боже мой, я просыпаюсь!
Чья-то рука меня тащит из сна.
Тайна нетронуто в небе витала
и не давала мне грань перейти.
Но изловчилась я и прочитала –
крупными буквами: «ВСЁ ВПЕРЕДИ».
Что впереди, если сомкнуты вежды?
Что впереди, когда всё позади?!
И – озаренье: то был код надежды,
что к твоей снова прижмусь я груди.
Всё впереди, – повторяла упрямо.
Что мне косая теперь и погост?
Всё впереди. Мы увидимся, мама!
Я ухватила жар-птицу за хвост.
Спи, дорогая. Забудь про былое.
Над одуванчиком кружится шмель.
Я постою над твоим изголовьем
и попрошу, чтоб никто не шумел.
IV
Как мальчик детдомовский: «Где ты, мама?» – зовёт с экрана,
так я слова те шепчу пустоте, что тебя украла.
Сегодня приснилось: иду я ночью, пустынный город...
Тоска собачья, лютая, волчья берёт за горло.
Кругом чужое... чернеют тучи... ухабы, ямы...
Ищу повсюду, шепчу беззвучно: «Ну где ты, мама?»
И вдруг навстречу мне – ты, молодая, меня моложе.
Рыдая, к ногам твоим припадаю и к тёплой коже.
Ну где же была ты все дни, родная? Что это было?
А ты отвечаешь тихо: «Не знаю... Меня убило...
Меня убило грозою весенней... вот в эти бусы...»
И я проснулась. Сижу на постели. И пусто-пусто.
И я вспоминаю, как ты боялась молнии с детства.
И пряталась в ванной, а я смеялась над этим бегством.
Кругом грохотало, а я хохотала, а ты – не пикнешь...
Цыганка когда-то тебе нагадала: «В грозу погибнешь».
Ах, мама, мама, она обманула, не будет смерти!
Ты в тёмной ванной, наверно, уснула под звуки Верди.
Как ты эти бусы носить любила, как ты смеялась!
Ах, мама, мама, грозой не убило, ты зря боялась!
Границы сна между адом и раем размыты, нечётки...
Я бус костяшки перебираю, как будто чётки...
***
Так я понял: ты дочь моя, а не мать,
только надо крепче тебя обнять…
Б. Рыжий
Тихо вылез карлик маленький
и часы остановил.
А. Блок
Девочка на донышке тарелки.
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»
Ем взахлеб, пока не станет мелко,
К девочке тяну свои ладони…
А теперь ты жалуешься, стонешь.
Обступили капельницы, грелки.
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь
как та девочка на дне тарелки.
И, как суп тогда черпала ложкой,
я твои вычерпываю хвори.
Мама, потерпи еще немножко,
я спасу тебя из моря горя.
Ты теперь мне маленькая дочка.
Улыбнись, как девочка с тарелки…
В ту незабываемую ночь я
на часах остановила стрелки.
***
Как ты меня просила:
«Поговори со мной!»
Теперь полна бессильной
душа моя виной.
Спешила, торопилась,
попозже, как-нибудь...
Слабее сердце билось,
твой завершался путь.
Как я потом молила:
«Скажи хоть слово мне!»
Лишь губы шевелились
беззвучно в тишине.
Но слов твоих последних
мне донесло тепло
с балкона ветром летним
акации крыло.
И что шептала мама
мне веточкой в окне -
до боли понимала
душа моя в огне.
***
Просила ты шампанского в тот день,
и это вовсе не было капризом, –
судьбе обрыдлой, въевшейся беде
бросала ты последний дерзкий вызов.
Пила напиток праздных рандеву
через соломинку. Рука дрожала.
Соломинка держала на плаву,
но надломилась, но не удержала…
Шампанского я век бы не пила.
Как жить, тебе не нужной, бесполезной?
Ведь ты моей соломинкой была
над этой рот разинувшею бездной.
***
Не снимая, ношу твой халат,
словно так я к тебе буду ближе.
Мерных дней набегающих лад
никогда эту боль не залижет.
Ты – во всем, что я вижу вокруг.
В каждом звуке – щемящая нота,
в каждой вещи – тепло твоих рук,
след твоей неустанной заботы.
По утрам я спешу на балкон.
Там акация веточкой машет.
Я здороваюсь с нею тайком,
и не так уже день этот страшен.
Мама, я тебя слышу едва…
Что сказать ты в ту ночь мне хотела?
Я почти угадала слова,
что листвою ты прошелестела.
Звонок
Всё не идёт из головы
звонок, что был на той неделе.
А в трубке словно ветер выл
и слышно было еле-еле.
Сначала муж кричал: «Алло!»,
пожав плечами: «Чья-то шутка?»
А я застыла за столом,
и отчего-то стало жутко.
Опять звонок. Я подхожу,
чтоб, наконец, поставить точку,
и сквозь далёкий гул и шум
вдруг слышу слабенькое: «Дочка...»
Ошибка? Продолженье сна?
Иль чей-то розыгрыш безбожный?
А вдруг возможно то, что нам
всегда казалось невозможным?!
Поверить в воскрешённый прах?
Слыть мракобесом и невеждой?
Но до сих пор во мне тот страх,
перемешавшийся с надеждой.
***
Поскрипывает мебель по ночам.
Я чувствую сквозь сон, что это мама.
И где ей быть? Здесь дом её, очаг.
Я верю в это сладко и упрямо.
Молчи, молчи, скрывайся и таи...
Кому расскажешь эту боль и счастье?
Любовь умерших в воздухе стоит
и охраняет нас от всех напастей.
Она во всём, что дышит и звучит -
в весенней трели, яблоневом цвете.
Слетают с неба шорохи в ночи,
бесследно исчезая на рассвете.
***
Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.
Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.
На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы с тобой спасёмся в бегстве.
Словно дети в предвкушенье чуда:
«Ёлочка, зажгись!» -
так и я, взыскуя весть Оттуда:
«Мамочка, приснись!»
Чуточку терпенья и везенья -
будет встреча вновь.
Будет Рождество и Воскресенье,
Радость и Любовь.
Сон
I
Мне приснился чудный сон о маме,
как мираж обманчивых пустынь.
Помню, я стою в какой-то яме
средь могил зияющих пустых
и ищу, ищу её повсюду...
Вижу гроб, похожий на кровать,
и в надежде призрачной на чудо
начинаю край приоткрывать.
А в груди всё радость нарастала,
тихим колокольчиком звеня.
Боже мой, я столько лет мечтала!
Вижу: мама смотрит на меня.
Слабенькая и полуживая,
но живая! Тянется ко мне.
Я бросаюсь к ней и обнимаю,
и молю, чтоб это не во сне.
Но не истончилась, не исчезла,
как обычно, отнятая сном.
Я стою на самом крае бездны
и кричу в восторге неземном:
«Мамочка, я знала, ты дождёшься,
ты не сможешь до конца уйти!
Что о смерти знаем – это ложь всё,
это лишь иной виток пути...»
И меж нами не было границы
средь небытия и бытия.
Ты теперь не будешь больше сниться,
ты теперь моя, моя, моя!
Я сжимала теплые запястья,
худенькие рёбрышки твои.
О, какое это было счастье!
Всё изнемогало от любви.
Бог ли, дух ли, ангел ли хранитель
был причиной этой теплоты,
как бы ни звалась её обитель,
у неё одно лишь имя – ты.
Тучи укрывают твои плечи,
ветер гладит волосы у лба.
Мама, я иду к тебе навстречу,
но добраться – всё ещё слаба.
И в слезах я этот сон просила:
умоляю, сон, не проходи!
Наяву так холодно и сиро.
Погоди, родную не кради!
И – проснулась… Из окошка вешним
воздухом пахнуло надо мной.
Я была пропитана нездешним
светом и любовью неземной.
Счастье это было всех оттенков,
мне на жизнь хватило бы с лихвой.
Я взглянула – календарь на стенке.
Подсчитала: день сороковой.
Плюс четыре долгих лихолетья,
как судьба свою вершила месть.
Но теперь я знала: есть бессмертье.
Мама есть и будущее есть.
II
Снилось, что стою я у черты,
за которой в призрачном тумане
проступают милые черты
и зовут, и за собою манят.
Я кидаюсь к маме, как в бреду,
только вид её меня пугает.
Что-то на тарелку ей кладу,
а она её отодвигает.
Почему бледна и холодна?
Где её весёлая повадка?
Почему безмолвствует она?
И гоню ужасную догадку.
Я на пальцы мамины дышу,
каждый согревая, как росточек,
и в смятенье вдруг произношу:
«Может быть, шампанского глоточек?»
Словно я закинула блесну,
замерев над омутом тревожно.
И она, улыбкою блеснув,
озорно ответила: «А можно?»
Вызов смерти через все нельзя!
Возвращенье к прежней, что была ты,
в этой фразе всю себя неся,
как в поле домашнего халата.
Всё больней, сильней и горячей
твоё сердце снова рядом билось.
Через толщу слёзных дней-ночей
наконец-то ты ко мне пробилась!
Пусть сто раз сомнамбулой очнусь,
схоронив развенчанное чудо,
пусть совсем однажды не проснусь,
я теперь навеки не забуду,
как назло болезни и врачу,
озорно, лукаво и отважно
говоришь: «Шампанского хочу!»
Остальное всё уже неважно.
III
Нет с этим городом связи обратной.
Адрес размыт на конверте пустом.
Не осчастливиться вестью отрадной.
Где он теперь, твой неведомый дом?
Мама и смерть – это несовместимо!
Как затесалась она меж людьми –
смерть – отвратительный, неотвратимый,
неумолимый соперник любви?!
Только однажды над чёрною ямой
чуть приоткрылись завесы края.
Сон мне приснился: записка от мамы.
Буквы теснились, разгадку тая.
Жадно хватаю... родимые строчки...
Что-то мне хочет сказать, объяснить...
Но ускользает их смысл в заморочки,
рвётся в руках Ариаднина нить.
Сопротивлялись слова мне, слипаясь,
рамка письма им казалась тесна.
Чувствую – боже мой, я просыпаюсь!
Чья-то рука меня тащит из сна.
Тайна нетронуто в небе витала
и не давала мне грань перейти.
Но изловчилась я и прочитала –
крупными буквами: «ВСЁ ВПЕРЕДИ».
Что впереди, если сомкнуты вежды?
Что впереди, когда всё позади?!
И – озаренье: то был код надежды,
что к твоей снова прижмусь я груди.
Всё впереди, – повторяла упрямо.
Что мне косая теперь и погост?
Всё впереди. Мы увидимся, мама!
Я ухватила жар-птицу за хвост.
Спи, дорогая. Забудь про былое.
Над одуванчиком кружится шмель.
Я постою над твоим изголовьем
и попрошу, чтоб никто не шумел.
IV
Как мальчик детдомовский: «Где ты, мама?» – зовёт с экрана,
так я слова те шепчу пустоте, что тебя украла.
Сегодня приснилось: иду я ночью, пустынный город...
Тоска собачья, лютая, волчья берёт за горло.
Кругом чужое... чернеют тучи... ухабы, ямы...
Ищу повсюду, шепчу беззвучно: «Ну где ты, мама?»
И вдруг навстречу мне – ты, молодая, меня моложе.
Рыдая, к ногам твоим припадаю и к тёплой коже.
Ну где же была ты все дни, родная? Что это было?
А ты отвечаешь тихо: «Не знаю... Меня убило...
Меня убило грозою весенней... вот в эти бусы...»
И я проснулась. Сижу на постели. И пусто-пусто.
И я вспоминаю, как ты боялась молнии с детства.
И пряталась в ванной, а я смеялась над этим бегством.
Кругом грохотало, а я хохотала, а ты – не пикнешь...
Цыганка когда-то тебе нагадала: «В грозу погибнешь».
Ах, мама, мама, она обманула, не будет смерти!
Ты в тёмной ванной, наверно, уснула под звуки Верди.
Как ты эти бусы носить любила, как ты смеялась!
Ах, мама, мама, грозой не убило, ты зря боялась!
Границы сна между адом и раем размыты, нечётки...
Я бус костяшки перебираю, как будто чётки...
***
Так я понял: ты дочь моя, а не мать,
только надо крепче тебя обнять…
Б. Рыжий
Тихо вылез карлик маленький
и часы остановил.
А. Блок
Девочка на донышке тарелки.
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»
Ем взахлеб, пока не станет мелко,
К девочке тяну свои ладони…
А теперь ты жалуешься, стонешь.
Обступили капельницы, грелки.
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь
как та девочка на дне тарелки.
И, как суп тогда черпала ложкой,
я твои вычерпываю хвори.
Мама, потерпи еще немножко,
я спасу тебя из моря горя.
Ты теперь мне маленькая дочка.
Улыбнись, как девочка с тарелки…
В ту незабываемую ночь я
на часах остановила стрелки.
***
Как ты меня просила:
«Поговори со мной!»
Теперь полна бессильной
душа моя виной.
Спешила, торопилась,
попозже, как-нибудь...
Слабее сердце билось,
твой завершался путь.
Как я потом молила:
«Скажи хоть слово мне!»
Лишь губы шевелились
беззвучно в тишине.
Но слов твоих последних
мне донесло тепло
с балкона ветром летним
акации крыло.
И что шептала мама
мне веточкой в окне -
до боли понимала
душа моя в огне.
***
Просила ты шампанского в тот день,
и это вовсе не было капризом, –
судьбе обрыдлой, въевшейся беде
бросала ты последний дерзкий вызов.
Пила напиток праздных рандеву
через соломинку. Рука дрожала.
Соломинка держала на плаву,
но надломилась, но не удержала…
Шампанского я век бы не пила.
Как жить, тебе не нужной, бесполезной?
Ведь ты моей соломинкой была
над этой рот разинувшею бездной.
***
Не снимая, ношу твой халат,
словно так я к тебе буду ближе.
Мерных дней набегающих лад
никогда эту боль не залижет.
Ты – во всем, что я вижу вокруг.
В каждом звуке – щемящая нота,
в каждой вещи – тепло твоих рук,
след твоей неустанной заботы.
По утрам я спешу на балкон.
Там акация веточкой машет.
Я здороваюсь с нею тайком,
и не так уже день этот страшен.
Мама, я тебя слышу едва…
Что сказать ты в ту ночь мне хотела?
Я почти угадала слова,
что листвою ты прошелестела.
Звонок
Всё не идёт из головы
звонок, что был на той неделе.
А в трубке словно ветер выл
и слышно было еле-еле.
Сначала муж кричал: «Алло!»,
пожав плечами: «Чья-то шутка?»
А я застыла за столом,
и отчего-то стало жутко.
Опять звонок. Я подхожу,
чтоб, наконец, поставить точку,
и сквозь далёкий гул и шум
вдруг слышу слабенькое: «Дочка...»
Ошибка? Продолженье сна?
Иль чей-то розыгрыш безбожный?
А вдруг возможно то, что нам
всегда казалось невозможным?!
Поверить в воскрешённый прах?
Слыть мракобесом и невеждой?
Но до сих пор во мне тот страх,
перемешавшийся с надеждой.
***
Поскрипывает мебель по ночам.
Я чувствую сквозь сон, что это мама.
И где ей быть? Здесь дом её, очаг.
Я верю в это сладко и упрямо.
Молчи, молчи, скрывайся и таи...
Кому расскажешь эту боль и счастье?
Любовь умерших в воздухе стоит
и охраняет нас от всех напастей.
Она во всём, что дышит и звучит -
в весенней трели, яблоневом цвете.
Слетают с неба шорохи в ночи,
бесследно исчезая на рассвете.
***
Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.
Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.
На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы с тобой спасёмся в бегстве.