***
В окруженье лишь деревьев,
прячась в книжку и тетрадь,
я училась слушать время,
время жить и умирать.
Было сладко, было горько,
но хотелось всё испить.
Отщепенка и изгойка,
обреченная любить.
Ангел мне играл на флейте:
«Время – самый лучший врач».
Жизнь прекрасна – хоть убейте.
Я так счастлива – хоть плачь!
***
Вот он, мир мой невещественный,
необщественный, смурной.
По нему я путешествую
за щеколдою дверной.
Жизнь с годами упрощается,
ибо то, что нужно мне,
всё свободно умещается
на столе, в окне, во сне.
Там такие спят сокровища,
как в пылинке дальних стран...
Сокровенное утробище
для зализыванья ран.
***
Смотрю в штукатурное небо...
В. Ходасевич
Зеркало – открытое окно
в узкое домашнее пространство.
Вижу штор задёрнутых сукно,
скудное постельное убранство.
Неуют холодного угла,
лампочки, скрипучих табуретов,
но зато есть ящики стола,
где хранится множество секретов.
Мыслей, заморочек, заковык,
что рассортированы подушно:
страшные – задвинуты в шкафы,
страстные – таятся под подушкой.
Зазеркалье с видом на жильё,
раковина, капсула, шкатулка.
Небо штукатурное моё,
где, как снег, слетает штукатурка.
***
И не центр, и не окраина.
А за блочною стеной
виден двор мой неприкаянный
под холодною луной.
Вместо старенькой акации,
раньше радовавшей взор –
куст с обрубленными пальцами,
словно рана и укор.
Стройка начата и брошена,
кран маячит в небесах.
Я от мира отгорожена,
словно здание в лесах.
* * *
Стал как этот давно мне Тот свет.
Всё пронизано тьмою и светом.
Я не знаю, я есть или нет.
Только дерево знает об этом.
Звонким щебетом жителей гнёзд
наполняя домашнюю клетку,
подставляя для слов или слёз
мне свою кружевную жилетку.
То как мама окликнет впотьмах
утешительным шёпотом листьев,
то в нём брата мерещится взмах
искривлённой колёсами кистью.
Тень от вяза над старой плитой...
А с тенями отныне на «ты» я.
Я давно уже стала не той,
что любили мои золотые.
Сны свои сотворяя и для,
приручаю родимые выси.
Только дерево помнит меня,
осыпая сердечками писем.
***
Утро — самый нежный час,
обморок зари.
Не наступит он для нас,
хоть теперь умри.
Мой недолгий гость души,
оторопь судьбы.
Звук шагов замолк в тиши,
замело следы.
Это день моей тоски.
Тиканье часов.
Но сквозь сжатые виски -
эхо голосов.
Это было так давно...
Пробирает дрожь.
И стучит в моё окно
только снег да дождь.
***
Ледяное царство одиночества,
как строга твоя архитектура...
Прихожу сюда, когда захочется
звёздную послушать партитуру.
Королева замка поднебесного
принимает всех в свою обитель.
Так прохладна ласка бестелесная.
Здесь никто не тронет, не обидит.
Вновь меня закружишь, одиночество!
В стиле ретро танец твой печальный.
Купола возвышенного зодчества
излучают музыку молчанья.
***
Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.
А. Кушнер
Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.
К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.
Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.
На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.
Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.
***
Холод нападает на тепло,
где-то затаившееся в клетках.
Тучами луну заволокло.
Бесполезно сон искать в таблетках.
Тьма и нежить улицы ночной.
Выхожу одна я на дорогу.
Вьюги хвост, как ящерки ручной,
вьётся и змеится у порога.
Кто со мною – ангел или бес?
Мир метельный, мертвенный, смертельный.
Как ни затыкаю щели бездн –
холодок струится запредельный.
Вьюги завивается петля.
Кажется, что кем-то я заклята.
Сиротеет волглая земля,
ёжась без небесного пригляда.
***
Весенней грозы отрезвляющий душ.
Очистится небо от хмури и мути.
Воздушные шарики родственных душ
из рук выпускаю - летите, забудьте!
Не плачь ни о чём, ничего не имей.
Пусть Дух наберёт высоту без боязни,
как детской рукой запускаемый змей,
свободный от уз нелюбви и приязни.
От тяги корней, якорей и оков
отныне и присно пребудь независим.
Лети, задевая клочки облаков,
похожих на клочья стихов или писем.
Звучит журавлиных хоралов помин,
осенними листьями кружатся лица.
О что же вы сделали с сердцем моим,
что страшно оттуда сюда возвратиться?!
Как больно наткнуться на чей-нибудь взгляд,
скользнувший неузнанно, канувший мимо.
Воздушные шарики в небо летят...
О сколько их, сколько - доныне любимых!
***
Из забывших меня можно составить город.
И. Бродский
Имена дорогих и милых -
те, с которыми ешь и спишь,
консервировала, копила
в тайниках заповедных ниш.
И нанизывала, как бусы,
украшая пустые дни,
и сплетала из строчек узы,
в каждом встречном ища родни.
Был мой город из вёсен, песен,
из всего, что звучит туше.
Но с годами теряли в весе
нежность с тяжестью на душе.
Столько было тепла и пыла,
фейерверков и конфетти...
А со всеми, кого любила,
оказалось не по пути.
Отпускаю, как сон, обиды,
отпускаю, как зонт из рук.
Не теряю его из виду,
словно солнечно-лунный круг.
Да пребудет оно нетленно,
отлучённое от оков,
растворившись в крови вселенной,
во всемирной Сети веков.
Безымянное дорогое,
мою душу оставь, прошу.
Я машу на себя рукою.
Я рукою вослед машу.
Будет место святое пусто,
лишь одни круги по воде,
как поблёскивающие бусы
из не найденного Нигде.
Я немного ослаблю ворот,
постою на ветру крутом
и - опять сотворю свой город
из забывших меня потом.
***
И в затрапезной шапке-невидимке,
в которой не замечена никем,
сквозь города знакомые картинки
я прохожу беспечно налегке.
Не прохожу – скольжу бесплотной тенью,
ступенек не касаясь и перил,
не приминая травы и растенья,
не отражаясь в зеркале витрин.
Грань между тем и этим светом стёрта.
Никто нигде не нужен никому.
Как мир живых похож на царство мёртвых,
но это всё неведомо ему.
Я вижу всех – меня никто не видит.
Как странно хорошо идти одной,
неуязвимой боли и обиде,
неузнанной, незванной, неземной.
***
А телеграммы радости скупы,
но боль щедра и горечь хлебосольна...
Не отыскав нигде своей тропы,
не стала я ни Сольвейг, ни Ассолью.
Я так от этой жизни далека,
где всё прекрасно: лица и одежда.
Грызёт меня всеядная тоска.
Соломинкой прикинулась надежда.
Я жизнь свою сумела не прожить
по-своему, как я того хотела.
Зачем сейчас всё это ворошить?
Душа достигла своего предела.
Жить не сумела? Чем-нибудь другим
займись... Как небо — предвечерним светом...
Решай загадку замогильной зги,
что нам была предложена поэтом.
Уходят дни, неудержимо мчась,
летят, как пух от ветра дуновенья.
Проходит жизнь. Особенно сейчас.
Особенно вот в это вот мгновенье.
***
О небес легкокрылое чудо,
царство духа, чьё имя Ничто,
где неважно, кто я и откуда,
и какого фасона пальто,
где не нужно тепла и участья
и не больно от рвущихся уз,
где лучи заходящего счастья
обещают нездешний союз,
где гармония щедро уступит,
может быть, не один свой момент...
Ну а Бог, как всегда, недоступен.
Недоступный навек абонент.
В окруженье лишь деревьев,
прячась в книжку и тетрадь,
я училась слушать время,
время жить и умирать.
Было сладко, было горько,
но хотелось всё испить.
Отщепенка и изгойка,
обреченная любить.
Ангел мне играл на флейте:
«Время – самый лучший врач».
Жизнь прекрасна – хоть убейте.
Я так счастлива – хоть плачь!
***
Вот он, мир мой невещественный,
необщественный, смурной.
По нему я путешествую
за щеколдою дверной.
Жизнь с годами упрощается,
ибо то, что нужно мне,
всё свободно умещается
на столе, в окне, во сне.
Там такие спят сокровища,
как в пылинке дальних стран...
Сокровенное утробище
для зализыванья ран.
***
Смотрю в штукатурное небо...
В. Ходасевич
Зеркало – открытое окно
в узкое домашнее пространство.
Вижу штор задёрнутых сукно,
скудное постельное убранство.
Неуют холодного угла,
лампочки, скрипучих табуретов,
но зато есть ящики стола,
где хранится множество секретов.
Мыслей, заморочек, заковык,
что рассортированы подушно:
страшные – задвинуты в шкафы,
страстные – таятся под подушкой.
Зазеркалье с видом на жильё,
раковина, капсула, шкатулка.
Небо штукатурное моё,
где, как снег, слетает штукатурка.
***
И не центр, и не окраина.
А за блочною стеной
виден двор мой неприкаянный
под холодною луной.
Вместо старенькой акации,
раньше радовавшей взор –
куст с обрубленными пальцами,
словно рана и укор.
Стройка начата и брошена,
кран маячит в небесах.
Я от мира отгорожена,
словно здание в лесах.
* * *
Стал как этот давно мне Тот свет.
Всё пронизано тьмою и светом.
Я не знаю, я есть или нет.
Только дерево знает об этом.
Звонким щебетом жителей гнёзд
наполняя домашнюю клетку,
подставляя для слов или слёз
мне свою кружевную жилетку.
То как мама окликнет впотьмах
утешительным шёпотом листьев,
то в нём брата мерещится взмах
искривлённой колёсами кистью.
Тень от вяза над старой плитой...
А с тенями отныне на «ты» я.
Я давно уже стала не той,
что любили мои золотые.
Сны свои сотворяя и для,
приручаю родимые выси.
Только дерево помнит меня,
осыпая сердечками писем.
***
Утро — самый нежный час,
обморок зари.
Не наступит он для нас,
хоть теперь умри.
Мой недолгий гость души,
оторопь судьбы.
Звук шагов замолк в тиши,
замело следы.
Это день моей тоски.
Тиканье часов.
Но сквозь сжатые виски -
эхо голосов.
Это было так давно...
Пробирает дрожь.
И стучит в моё окно
только снег да дождь.
***
Ледяное царство одиночества,
как строга твоя архитектура...
Прихожу сюда, когда захочется
звёздную послушать партитуру.
Королева замка поднебесного
принимает всех в свою обитель.
Так прохладна ласка бестелесная.
Здесь никто не тронет, не обидит.
Вновь меня закружишь, одиночество!
В стиле ретро танец твой печальный.
Купола возвышенного зодчества
излучают музыку молчанья.
***
Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.
А. Кушнер
Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.
К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.
Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.
На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.
Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.
***
Холод нападает на тепло,
где-то затаившееся в клетках.
Тучами луну заволокло.
Бесполезно сон искать в таблетках.
Тьма и нежить улицы ночной.
Выхожу одна я на дорогу.
Вьюги хвост, как ящерки ручной,
вьётся и змеится у порога.
Кто со мною – ангел или бес?
Мир метельный, мертвенный, смертельный.
Как ни затыкаю щели бездн –
холодок струится запредельный.
Вьюги завивается петля.
Кажется, что кем-то я заклята.
Сиротеет волглая земля,
ёжась без небесного пригляда.
***
Весенней грозы отрезвляющий душ.
Очистится небо от хмури и мути.
Воздушные шарики родственных душ
из рук выпускаю - летите, забудьте!
Не плачь ни о чём, ничего не имей.
Пусть Дух наберёт высоту без боязни,
как детской рукой запускаемый змей,
свободный от уз нелюбви и приязни.
От тяги корней, якорей и оков
отныне и присно пребудь независим.
Лети, задевая клочки облаков,
похожих на клочья стихов или писем.
Звучит журавлиных хоралов помин,
осенними листьями кружатся лица.
О что же вы сделали с сердцем моим,
что страшно оттуда сюда возвратиться?!
Как больно наткнуться на чей-нибудь взгляд,
скользнувший неузнанно, канувший мимо.
Воздушные шарики в небо летят...
О сколько их, сколько - доныне любимых!
***
Из забывших меня можно составить город.
И. Бродский
Имена дорогих и милых -
те, с которыми ешь и спишь,
консервировала, копила
в тайниках заповедных ниш.
И нанизывала, как бусы,
украшая пустые дни,
и сплетала из строчек узы,
в каждом встречном ища родни.
Был мой город из вёсен, песен,
из всего, что звучит туше.
Но с годами теряли в весе
нежность с тяжестью на душе.
Столько было тепла и пыла,
фейерверков и конфетти...
А со всеми, кого любила,
оказалось не по пути.
Отпускаю, как сон, обиды,
отпускаю, как зонт из рук.
Не теряю его из виду,
словно солнечно-лунный круг.
Да пребудет оно нетленно,
отлучённое от оков,
растворившись в крови вселенной,
во всемирной Сети веков.
Безымянное дорогое,
мою душу оставь, прошу.
Я машу на себя рукою.
Я рукою вослед машу.
Будет место святое пусто,
лишь одни круги по воде,
как поблёскивающие бусы
из не найденного Нигде.
Я немного ослаблю ворот,
постою на ветру крутом
и - опять сотворю свой город
из забывших меня потом.
***
И в затрапезной шапке-невидимке,
в которой не замечена никем,
сквозь города знакомые картинки
я прохожу беспечно налегке.
Не прохожу – скольжу бесплотной тенью,
ступенек не касаясь и перил,
не приминая травы и растенья,
не отражаясь в зеркале витрин.
Грань между тем и этим светом стёрта.
Никто нигде не нужен никому.
Как мир живых похож на царство мёртвых,
но это всё неведомо ему.
Я вижу всех – меня никто не видит.
Как странно хорошо идти одной,
неуязвимой боли и обиде,
неузнанной, незванной, неземной.
***
А телеграммы радости скупы,
но боль щедра и горечь хлебосольна...
Не отыскав нигде своей тропы,
не стала я ни Сольвейг, ни Ассолью.
Я так от этой жизни далека,
где всё прекрасно: лица и одежда.
Грызёт меня всеядная тоска.
Соломинкой прикинулась надежда.
Я жизнь свою сумела не прожить
по-своему, как я того хотела.
Зачем сейчас всё это ворошить?
Душа достигла своего предела.
Жить не сумела? Чем-нибудь другим
займись... Как небо — предвечерним светом...
Решай загадку замогильной зги,
что нам была предложена поэтом.
Уходят дни, неудержимо мчась,
летят, как пух от ветра дуновенья.
Проходит жизнь. Особенно сейчас.
Особенно вот в это вот мгновенье.
***
О небес легкокрылое чудо,
царство духа, чьё имя Ничто,
где неважно, кто я и откуда,
и какого фасона пальто,
где не нужно тепла и участья
и не больно от рвущихся уз,
где лучи заходящего счастья
обещают нездешний союз,
где гармония щедро уступит,
может быть, не один свой момент...
Ну а Бог, как всегда, недоступен.
Недоступный навек абонент.