Отсутствие диалога означает отсутствие собеседника.
Не знаю, кто это сказал, - может, я.
Но диалоги в моём рассказе вряд ли будут.
Что может быть проще романа в стихах, что может быть сложнее поэмы в прозе? Впрочем, вопросительный знак тут неуместен. Значит, так:
Что может быть сложнее поэмы в прозе.
Не в силах поставить точку, я дал незаконченной поэме отдохнуть и вышел на казавшийся свежим воздух.
Точка – это, как правило, не более чем запятая, ведь каждая последняя глава оказывается предпоследней, а к некоторым я возвращаюсь, не в силах поставить ту самую пресловутую точку, которая никак не ставится – ноги у неё что ли подкашиваются?
В который раз я шёл по моему любимому, а значит ненавистному, проспекту. Было многолюдно, и я в который раз, несмотря на давно потерянную способность удивляться, удивлялся тому, что вокруг не было ни единой живой души. Впрочем, уместится ли душа, названная кем-то и когда-то загадочной, уместится ли загадочная душа в носу, пусть и одетом в офицерскую шинель под шляпой или в платье под шляпкой. В носу хватит места только для указательного пальца - душе, даже загадочной, в нём не уместиться, да и зачем она – носу и в носу?
Каждый из многочисленных носов громко бурчал под себя одухотворённые реплики. Мне оставалось только – не забыть бы взять это наречие в кавычки – мне оставалось записывать громко бурчимые под нос фразы, но записать было нечем - не носить же с собой на прогулку перо с чернильницей. Пришлось полагаться на память, и она меня, как всегда, не подводила.
Иначе разве я написал бы тогда пьесу, всю состоящую из фраз, услышанных во время таких прогулок.
Вот и здесь вопросительный знак ни к чему. Нужна точка, но где же её найти?
Артистов я посадил в зрительном зале – полный зал артистов, - поставил перед ними зеркало, разве что назвал его сценой. Им, артистам, было смешно и весело, они были в восторге от того, что видят, – откуда им было знать, что голос и внешний вид со стороны выглядят неузнаваемо чужими.
Пусть смеются благодаря мне, но не надо мной, - подумал я. – Ведь смеха боятся даже те, кто ничего не боится, а мне есть кого – нет, не пугать – мне есть от кого защищаться. Да и слёзы смех скрывает лучше любых, всё ещё не нужных мне очков.
Незаконченная поэма ждала меня на столе, таком же безразличном, как мой давно растопленный камин.
Ну хорошо, вопросительный знак неуместен, но уместно ли ставить точку? И если да, то где её отыскать? Они, точки, при всей их схожести - совершенно разные. Тому, кто этого не знает, никогда не написать поэму в прозе. Да что там не написать – ему не понять ничего о тройке, летящей в бездну, притягивающую к себе так же, как клетка птицу, поэтому я и назвал её, тройку, птицей.
Притягивающую, как каминный огонь – мою незаконченную рукопись, в которой недостаёт одной-единственной точки. Возможно, её, точку, заменит каминный огонь? В камине бесчисленно много точек, похожих на запятые.
Бормочущие прохожие, толпами выходящие на проспект из моего зрительного зала, казались мне кем-то растиражированным в миллионах экземпляров.
Один растиражированный человек, мертвецки живой, хохочущий, глядя на сцену-зеркало или из общего зазеркалья - в зрительный зал. Он – в центре событий, да что там события, сегодня они одни, а завтра другие, - он - в центре неизменного проспекта, любимого мною и потому мне же ненавистного.
Снова, в который уже раз, нестерпимо захотелось свернуть отсюда на дорогу, ведущую к полю, где я не бывал не одну сотню лет – хотя и не уходил никуда. Да и разве уйдёшь? Вот ещё один неуместный вопросительный знак, похожий на искомую точку.
Тройка со всё заглушающим посвистом пронеслась мимо меня и многочисленных экипажей, возницы которых в испуге съехали на обочину, чтобы их не сбила мчащая к манящей пропасти птица. А из неё, из тройки-птицы, сыпались, устилая дорогу и мешая идти и ехать, бесчисленные окурки. Но не идти оказалось бы намного труднее
Вот найду точку, - решил я, - закончу мою поэму, и начну новую – об окурке. О человеке по прозвищу Окурок.
Придумывалось – точнее, сочинялось с натуры – до смешного несложно.
Если не смогу или не успею, - решил я, - напишет мой собеседник, нужно только – надо же, снова забыл о кавычках, - нужно найти его и рассказать о моей задумке.
Что может быть проще, чем написать поэму в прозе – о человеке, которого однокашники прозвали Окурком и который всю жизнь доказывал им всем – вон тем, почтительно уступающим ему дорогу и жмущимся друг к дружке на обочине, - доказывал всем, кто считал его окурком, что окурки – это они, а он – тот самый, растиражированный в бесчисленном количестве экземпляров некто.
Этот некто, - продолжал я, - будет похож на главного героя моей пьесы, миллионы – кто знает, сколько их, - миллионы носов под шинелями и шляпками будут счастливы принимать его не за того, кем он является, а будет он, некто, невзрачным секретным агентом, какового агента начальство, всегда имеющее тонкие виды, направит пофланировать по проспекту и узнать, нет ли где измены.
Он отомстит этому некогда могущественному начальству, заняв его место. Окурку такое было бы не под силу, а значит, он – слышите вы все, - он не окурок, тем более не с маленькой буквы. Он пришёл к вам, в эту вашу страну, из неё и останется в ней надолго, как вы и мечтали. Он – это вы, он – это каждый из вас, он – это тот самый указательный палец.
А птица-тройка всё летела и летела в приближающуюся бездну, не оставляла в покое едущие с размеренным поскрипыванием экипажи.
Я не знал, что добираться до моего дома окажется так тяжело, - но если бы знал, всё равно ушёл бы с заполненного носами и шинелями проспекта и побрёл к моему старому дому в поле, на которое ветром и свистом занесло бесчисленное множество выбрасываемых из свистящей тройки окурков.
Под разодранным ковриком я нашёл ключ - давно заржавевший, но ещё послушный.
Я вошёл – все четыре стены, кажется, облегчённо вздохнули и улыбнулись мне. Я был дома, и кому как не им помочь мне в поисках точки, похожей на запятую и заменяющей вопросительный знак. Она наверняка здесь, в моём камине, оставалось приглядеться и перенести её в рукопись, не опалив бумагу и, наконец, закончив мою поэму в прозе.
- Принёс? – спросил ожидающий меня незнакомец.
Ах да, мы же с ним были на «вы».
- Принесли?
Он не был похож на тех, в зрительном зале. Их противоположностью он тоже не был, ведь быть противоположным означает целиком зависеть от оригинала. Мы не успели разговориться, как он подтвердил:
- Зависимость от противоположности так же неприятна, как любая другая зависимость от кого-то или чего-то.
- Белое не противоположно чёрному, - согласился я, хотя больше всего на свете не люблю соглашаться. – Оно бело само по себе и от чёрного никак не зависит, как и чёрное – от него.
Мы улыбнулись друг другу. Он продолжил:
- Поэма, тем более в прозе, у меня вряд ли получится. Да и что, вы уж простите мне вопросительный знак, что может быть сложнее поэмы в прозе? А вот рассказы у меня, кажется, получаются неплохо, почитайте при случае, мне важно знать ваше мнение. Вот – последний по счёту. Он не закончен так же, как ваша поэма, и даже точка – уж поверьте – не закончит ни его, ни её. Они – бесконечны, как этот дом, как наше с вами поле. Вы не любите соглашаться, но думаю, вы согласны.
Мы обменялись рукописями, словно верительными грамотами.
Я отвернулся от камина и прочитал незаконченный рассказ, а мой новый знакомый читал – кажется, не впервые, – мою незаконченную поэму.
- Не беспокойтесь, коллега, - сказал он, на секунду подняв глаза от рукописи, - обязательно напишу. Спасибо за идею!
Не пробормотал, а – сказал, и это вселило надежду, близкую к уверенности.
У рассказа было хорошее название, да и вообще, там, по сути, всё было верно. Ну, может быть, чуть субъективно.
Такой себе субъективный реализм.
Отсутствие диалога – это отсутствие собеседника.
А я, кажется, собеседника всё же нашёл.
Монреаль,
Март 2019 г.