Горшенин Алексей. Грешен наш путь...

   У этого питейного заведения, занимавшего часть некогда большого заводского общежития, не имелось, как полагается, на входе вывески, приглашавшей заглянуть сюда желающих с такого-то часа утром до такого-то вечером. Впрочем, о его существовании и распорядке работы окрестные завсегдатаи и так были прекрасно осведомлены.
   К открытию на высоком железном крыльце в несколько ступенек, ведущих к массивной металлической входной двери, обычно уже томилось с десяток страждущих поправить подорванное накануне чрезмерным возлиянием здоровье. Народ терпеливо ждал продавщицу, и когда ровно в восемь утра она, провернув два раза ключ в замке, отмыкала дверь, с облегченным вздохом устремлялся за нею…

«Наливайка»

   Официально, по документам, заведение значилось просто закусочной — одной из нескольких, входивших в состав общества с ограниченной ответственностью «Виночерпий», занимающегося продажей на разлив алкогольных напитков. Посетители же называли заведение, как кому заблагорассудится, но чаще всего «наливайка» или, с оттенком седой старины, — «шинок».
   Когда-то общежитие выходило своим фасадом прямо на оживленный проспект, а левым крылом на пересекающую его улицу, ведущую к заводоуправлению крупного предприятия. По другую сторону улицы расположилась районная администрация. Но на волне предпринимательского бума, наплодившего массу разного рода павильончиков, ларьков и прочих временных сооружений малого бизнеса, между общежитием и тротуаром проспекта, возле остановки общественного транспорта возникла под одной, пластиковой, крышей череда торговых точек. Выкрашенная в зеленый цвет, она напоминала гусеницу. Были здесь и продуктовый магазинчик, и пекарня, из которой разносились на всю округу запахи свежих лавашей и булочек, и чебуречная, и столовая, и мясная лавка, и даже цветочный киоск.
   Всем этим заворачивал кавказец Казахмед. Место для своей «гусеницы» он выбрал удачное. Одна только остановка общественного транспорта уже обеспечивала его торговые точки необходимой клиентурой. Лаваши, чебуреки, беляши, выпечку народ, часто далеко не местный, транзитный, покупал охотно. А в маленькую, но уютную столовую Казахмеда, в обеденное время заходили перекусить работники близлежащих организаций и даже чиновники районной администрации. Не пустовали и магазинчик с цветочным киоском.
   Общежитию же «торговый центр» Казахмеда вид на проспект загородил. Но, может, и хорошо, что загородил. А точнее спрятал от посторонних глаз ту нетрезвую публику, которая постоянно клубилась на асфальтовом пятачке возле крыльца «наливайки», дымно и шумно перекуривая на свежем воздухе перед принятием очередной дозы вожделенного зелья.
   В отличие от Казахмедовского ТЦ, местоположение шинка, напротив, могло показаться весьма неудачным. Хотя бы потому, что слева на него строго и осуждающе взирали окна администрации, куда не зарастала «народная тропа», по которой шли и шли со всего района люди: старики-пенсионеры, молодые мамаши с детьми на руках, за руку и в колясках, люди разных возрастов, занятий и национальностей. А в правом крыле общежития, всего в полутора сотнях метров от «наливайки», разместилось отделение вневедомственной пультовой охраны, оберегающее от незаконного проникновения квартиры граждан.
   Соседство, на первый взгляд, неприятное для алкогольного заведения, ничего хорошего ему не сулящее. На самом же деле, все трое, плюс загородивший своим ТЦ Казахмед, соблюдали по отношению друг к другу толерантность и сохраняли вполне добрососедские отношения.
   И ничего, в общем-то, удивительного тут не было. Хозяева закусочной помещение арендовали на законных основаниях, что подтверждали соответствующие бумаги, подписанные через дорогу в районной администрации. То же происхождение имели и разрешительные документы Казахмеда, откусившего для своего бизнеса лакомый кусочек районной землицы. А полицейским было и вовсе наплевать, кто с ними рядом. Они охраняли квартиры, а не общественный порядок. Да и сами иногда заглядывали в шинок инкогнито пропустить на скорую руку «соточку».
   В общем, географическое положение почти никаких неудобств заведению не создавало. Недовольными были только жильцы общаги. И не раз жаловались в администрацию как на «наливайку», так и на Казахмедовскую» «гусеницу». Первая раздражала их беспокойным непрезентабельным контингентом, вторая — рычанием моторов и выхлопными газами машин, подвозящих товар в магазинчик, муку в пекарню и чебуречную, картошку, овощи и мясо в столовую. А все это вместе, по убеждению жильцов, приводило к нездоровой обстановке и большим неудобствам в проживании на их придомовой территории.
   Но к жалобам жильцов и в районе, и даже в мэрии, куда они тоже иногда долетали, оставались глухи. Бумаги у предпринимателей были в порядке, законность соблюдена (с помощью каких «подручных средств» — вопрос уже другой). Что касается жалоб, то жаловаться у нас нынче любят, очень любят. Да и невозможно сделать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты…

Две женщины в «амбразуре»

   Закусочная делилось на две неравные части. Одна, побольше размерами, была залом для посетителей, стоя угощавшихся за четырьмя высокими круглыми одноногими столиками на массивных для устойчивости тумбах; другая, поменьше — производственным помещением с запасами алкоголя (разливное вино в огромных пластиковых канистрах и напитки покрепче в разнокалиберных бутылках, зазывавшие посетителей яркими этикетками с настенных полок) и нехитрой, «моментальной», как окрестил ее кто-то из завсегдатаев, закуской (дольки лимона и апельсина, карамельки и шоколадные конфеты, пирожки, разогреваемые желающим в микроволновке). Разгораживала обе части стена с «амбразурой» посередине и широким прилавком, который некоторые клиенты использовали при необходимости еще и как дополнительный столик.
   Справа от «амбразуры» висело нечто вроде доски объявлений, поверх которой красовалась напечатанная на принтере большими черными буквами надпись: «Уголок потребителя». На ней была вывешена копия лицензии на право торговли спиртным и другая информация о заведении. Правда, однажды какой-то шутник попытался покуситься на чинность «доски», пририсовав толстым фломастером всего одну букву. Теперь, натыкаясь взглядом на нее, посетители покатывались со смеху. Продавщица Лена сначала никак не могла понять, что их так веселит, пока, сгорая от любопытства, не вышла посмотреть, над чем смеются клиенты. И увидела кривоватую, явно нетвердой рукой выведенную букву «у», прислонившуюся к «п», привносившую в первоначальный смысл названия уже несколько иной смысловой оттенок
— Юмористы доморощенные! Я вам покажу «уголок употребителя!.. — рассердилась Лена и сняла доску с испорченной хулиганской рукой надписью.
   Она была женщиной строгой и такого глумления над официальным, можно сказать, «сайтом» своего заведения допустить не могла.
   Обслуживали шинок две продавщицы. Работали по трое суток кряду, столько же потом отдыхали. Трое, в общем, через трое. По разным обстоятельствам обеим такой график был удобен и, наверное, не в последнюю очередь и поэтому работали они здесь, меняя друг друга на «боевом посту» не один год.
   Впрочем «боевым» их пост был, пожалуй, и без кавычек. Но об этом позже…
   Сменщицу Лены звали Надеждой. Но это для публики хорошо ей знакомой и близкой по возрасту. Молодое поколение обращалось к ней либо по отчеству — Надежда Федоровна, либо просто «тетя Надя». Она уже перешагнула пенсионный рубеж и абсолютному большинству этой алкогольной молодежи годилась в матери. Невысокая, полноватая, вся в мягко перетекающих округлостях, с круглым же добродушным лицом, она и впрямь походила на многодетную мамашу, которая с улыбкой наблюдает через свою «амбразуру» за веселой возней пьющих «ребятишек».
   А может, они и правда казались ей пусть уже и взрослыми — непутевыми и с вредными привычками, — но детьми. По старой памяти и привычке. Ведь Надежда Федоровна в прежней жизни была воспитателем детского сада и отдала этому делу более четверти века.
   В отличие от нее Лену, Елену Алексеевну, в заведении редко кто называл по отчеству, тем более «тетей». Наверное, потому, что и выглядела она значительно моложе напарницы, хотя разница в возрасте у них была невелика. Да и немудрено при такой стройной и легкой, прямо-таки девичьей фигуре, выглядеть по-иному. Тонкий нос с горбинкой и чуткими ноздрями на продолговатом узком лице вызывал ассоциацию с гордыми античными красавицами. Некоторые очарованные ею посетители, бывало, и называли ее Еленой Прекрасной.
   В шинок Елена Алексеевна пришла несколько позже Надежды Федоровны, но тоже уже давно. Правда, в отличие от напарницы, пришла не из системы образования, хотя, глядя на Лену, строго-неприступную, несколько даже надменную, вполне можно было принять ее за бывшую учительницу старших классов, умеющую держать своих недорослей в ежовых рукавицах, а из банковской сферы. Случилось так, что у банка, в котором Лена проработала многие годы после окончания экономического факультета, отобрали лицензию, он прекратил существование, а большинство сотрудников осталось не у дел. Банки лопались, как мыльные пузыри, выбрасывая на улицу все новые порции безработных финансовых служащих, и найти новое место становилось все сложнее. Труднее еще и потому, что сзади напирали только что получившие дипломы выпускники, которых ощущалось явное перепроизводство. Помыкавшись, Лена по рекомендации старой знакомой пришла в ООО «Виночерпий», надеясь перекантоваться здесь какое-то время, пока не найдет себе что-нибудь более подходящее. И задержалась…
   …Первый вал страждущих откатывался быстро. Продавщицы едва успевали наполнять одноразовые пластмассовые стаканчики, двигавшиеся по прилавку непрерывной ритмичной чередой, как по ленте конвейера. Да и чего время занимать. Притушил горящие колосники — и шагай себе с богом, не мешай следующему сделать то же самое. Унылая согбенная очередь, с потухшим безжизненным взором, держась на ногах из последних сил, до самой «амбразуры» двигалась, в тяжелом болезненном молчании, словно боялась расплескать в словах остатки уходящей из тела мочи. Зато потом, за пределами прилавка, когда стаканы пустели, взоры начинали загораться и оживать, плечи расправляться, прорезываться голоса. Взбодренная вином жизнь налаживалась, входила в привычное русло…
   Но то была только утренняя прелюдия к большому питейному дню. Основной контингент, «кадровые», так сказать, укротители «зеленого змия» подтягивались ближе к полудню.
   Эти никуда не спешили и простаивали за столиками часами. Здесь все были друг с другом знакомы, и едва ли не каждый входил сюда, как в дом родной. Да «наливайка» для большинства из них и была вторым домом. Ну, или «клубом по интересам», которые в начале третьего тысячелетия вошли у нас в большую моду. Интерес же был у посетителей шинка один, общий — связующий и сплачивающий — выпить и поговорить «за жизнь», пожалиться на судьбу-злодейку и уронить на грудь собутыльнику прожигающую, как серная кислота, алкогольную слезу.
   Шинок был общей для всех его клиентов жилеткой, но каждому тут находилась и жилетка индивидуальная. Роль таких жилеток для утомленных змием плакальщиков нередко выполняли продавщицы заведения. Им плакались даже охотнее, чем сотрапезникам. Плакались на стервозных жен, всегда готовых подставить подножку родственников, подлых друзей-товарищей, сволочных начальников, гадов-ментов, (переиначенных народом после преобразования милиции в полицию в понтов), так некстати оказавшихся на пути из «наливайки» к дому, да и вообще на всю эту поганую и нескладную жизнь, от которой только здесь, в шинке, и спасение. Надежда с Леной терпеливо выслушивали, утешали, подбадривали, давали советы и походили в проеме амбразуры на католических священников, исповедующих через специальное оконце свою грешную паству.

Всякой твари по паре

   Народ в шинке собирался разный. Подобных заведений в городе было раз, два и обчелся, поэтому стекались сюда с разных его концов. Но преимущественно — с окрестных улиц, зажатых с одной стороны чередой выстроившихся в затылок друг другу заводов, а с другой — овражистой поймой грязной речушки, давно уже превратившейся в городскую сточную канаву.
   Район был промышленный, игравший в советское время значительную роль в экономической жизни города, но сейчас, после всяких перестроек, перетрясок, смены курсов и формаций почти все его предприятия «лежали на боку» и являли собой жалкое зрелище. Их замечательные когда-то труженики большей частью оказались на улице и, выживая, промышляли, чем могли. А вот наиболее сообразительные и ушлые командиры производства и в рыночной стихии не растерялись, быстро найдя способ жить безбедно и бесхлопотно — сдавали заводские помещения коммерческим и прочим желающим структурам под их нужды. От нужд этих иной раз потягивало весьма ощутимым криминальным душком, но бывших отцов-командиров советского производства это не смущало — деньги-то ведь не пахнут!..
— Нет, ты глянь, что эти гниды творят! — возмущался в «наливайке» по сему поводу долговязый, сухой, как жердь, остролицый очкастый мужик с седой шкиперской бородкой.
   По паспорту был он Алексеем Михайловичем Тихоновым. Но в шинке его чаще всего звали просто Тишайший. Склонный к философствованию и чтению исторических романов, Тихонов часто рассказывал собутыльникам про своего средневекового тезку царя Алексея Михайловича, которого, по преданиям, подданные за мягкость характера и недеятельную натуру окрестили Тишайшим. Тихонов тоже был мужиком смирным, беззлобным, неконфликтным, можно даже сказать, слабохарактерным. Потому, наверное, и к нему прилепилось то царское прозвище.
   Инженер-технолог в прошлой жизни, Алексей Михайлович много лет проработал на том самом заводе, руководство которого предавал сейчас анафеме. Года три оставалось ему до выхода на пенсию, как попал он под каток сокращений. Уволили быстро, без проволочек. Словно подсек Тихонова и выдернул из привычного родного водоема неведомый хитрый рыбак. Забился, затрепыхался Алексей Михайлович, не понимая, что происходит. На завод Тихонов пришел сразу после института, места работы больше не менял, и, оказавшись не у дел, страшно растерялся, не представляя, что же делать дальше. Но поскольку массовые сокращения шли и на других предприятиях, где ему, опытному производственнику, можно было бы попытать счастья, а ничего другого — ни торговать, ни воровать он не умел — Алексей Михайлович затосковал и запил. И жизнь его стала сползать под откос. Жена, отчаявшись увидеть супруга прежним — при стабильной зарплате и премиях за хорошую работу, уважаемым в коллективе человеком, приличным семьянином — махнула на него рукой. У взрослых детей была своя жизнь, которая вполне вписывалась в жизнь окружающую. Бывшие друзья-товарищи были заняты собственным спасением.
   Впрочем, кое-кто из его сослуживцев сюда, в «наливайку», тоже наведывался. Общаясь с ними, Алексей Михайлович понял, что, слава богу, не одинок — таких, как он, вышвырнутых за ненадобностью из одной жизни и не нашедших себя в другой — на самом деле много. Это приносило облегчение и некоторое успокоение. Всплывало даже из глубин минувшего забытое, было, ощущение коллективизма.
   Не давал этому чувству снова угаснуть и пропасть окончательно один из постоянных собутыльников Алексея Михайловича — Беспалый. По паспорту Федор Огородников, он работал на том же заводе, только в соседнем, кузнечно-прессовом цехе. А Беспалым его прозвали после травмы, когда однажды оттяпало ему, глубоко похмельному, механическим молотом четыре пальца на левой руке.
— Ничего, Михалыч, не боись! — бодро говорил Беспалый, отхлебывая из стакана вино. — Прорвемся! — Будем держаться друг за друга — и прорвемся!
   Кто за кого должен держаться, куда прорываться — не пояснял, да это было и не важно. Сам настрой Беспалого, его оптимизм Алексея Михайловича грел. Он вообще здесь, в «наливайке», грелся. И в прямом смысле — посредством винопития, и в переносном. И не он, конечно, один. Многие спешили сюда, чтобы отгородиться от суетного бытия внешнего мира, забыться в окружении себе подобных в винных грезах. А кто-то, подчас, и спрятаться от посторонних глаз, отсидеться, пережидая шухер.
   Как делал это время от времени уркаган Ваня Битюг. Крупногабаритный, почти квадратный в широченном размахе мощных плеч, с коротко стриженной лобастой головой на бычьей шее и грубой лепки лицом, он в точности соответствовал своей кличке, которую, впрочем, сам не жаловал и морщился, когда кто-то называл его так. «Здесь не зона», — говорил он. Завсегдатаи «наливайки» об этом знали и старались звать его просто по имени. Или, как ему больше нравилось, на грузинский манер — Вано. Хотя за кавказца его принять можно было с большим трудом. Разве что в темноте.
   Битюг тоже с удовольствием «грелся» в «наливайке» между «ходками» на зону, коих у него за три с половиной десятка лет бурной разбойно-воровской жизни набиралось не то пять, не то шесть. Впрочем, о них Вано-Битюг особо не распространялся. Поговаривали за его спиной, что он хоть и со стажем рецидивист, но звезд особых на своем поприще не хватал, иначе не лакал бы здесь вместе со всеми дешевую бормотуху.
   Судимостями были отмечены и некоторые другие завсегдатаи шинка, но это фактически никак не влияло на общую атмосферу заведения и взаимоотношения его посетителей, которые в целом были уважительные и вполне доверительные. О чем говорила хотя бы такая деталь его будничной жизни. Табачный дым в помещении «наливайки» был вне закона. Следили за этим строго. Поэтому перекурить выходили в любое время года на улицу, или на крыльцо. Выходили, смело оставляя на столиках недопитые стаканы. Здесь не крысятничали и у своих не воровали. Тем более — спиртное. Кому не на что было выпить либо решали проблему тут же, у амбразуры, сшибая по рублю, по два, либо на улице с помощью сердобольных граждан, готовых «войти в положение».

Кто наливает, тот и за порядком наблюдает 

   В силу специфики заведения народ здесь собирался, естественно, только пьющий. Выпивалось много, но, за очень редким исключением, домой клиенты добирались на своих ногах. Во многом благодаря продавщицам, зорко следившим за состоянием подопечной публики. Они точно угадывали, когда тот или иной посетитель доходил до кондиции, а тем более опасно приближался к «красной» черте, и незамедлительно на это реагировали.
— Так, Вован! — кричала со своего рабочего места вглубь зала Надежда (или Лена — смотря чья была смена). — Давай-ка, завязывай! А то уже дребезжишь — скоро посыпешься.
— Да все нормально, теть Надя! — пробовал возражать Вован, заранее, впрочем, зная, что бесполезно.
   Если тот же Вован продолжал упрямиться, продавщица, не напрягая голосовых связок, спрашивала со значением:
— Может, тебе помочь с доставкой на дом? Вызовем машинку с синей мигалочкой. Домчит с ветерком…
   Каким бы пьяным ни был, намек упрямец понимал и, уже больше не переча, шел, пошатываясь, к выходу.
   Действенна была и другая применяемая продавщицами превентивная мера. Заметив, что клиент начинает «дребезжать», ему переставали наливать. И бесполезно было упрашивать плеснуть хотя бы полстаканчика «на посошок». Не проходили также попытки доброхотов взять этот «прицеп» как бы на свою долю. Зато и домой клиенты доходили без эксцессов и приключений на свою…
   Находились, конечно, и особо упертые и куражливые, которые стремились продемонстрировать во что бы то ни стало свою «самостийность» и «незалежность». Тогда Надя (или Лена) выходила из рабочего помещения «на линию огня» и с холодным металлом в голосе обещала:
— Будешь выступать дальше — дорогу сюда можешь забыть. Мы тебя (подразумевалась напарница) даже на порог не пустим.
   В шинке повисала тишина. Буян, собиравшийся продолжить кураж, с пьяной ухмылкой поворачивался к собутыльникам, ища моральной поддержки, но наталкивался на глухое молчание. А кто-то из пожилых уже мужиков, потрепав по плечу, говорил ему:
— Ты и в самом деле… того… Отдохнул бы чуток… А то ведь, — кивал на продавщицу, — и правда не пустит.
   Предпринимая последнюю отчаянную попытку сопротивления, буян вдруг и как-то не очень к месту заявлял:
— А вот ученые доказали, что выпивать не вредно. И даже полезно…
— Выпивать, а не пить, и в дозах гомеопатических, а не идиотических, — жестко парировала продавщица.
   И буян окончательно сдувался, как проколотый шарик, и осторожно бочком обходя Надю (или Лену), ретировался.
   Продавщицы, казалось бы, при этом сильно рисковали. Ведь пьяный человек часто агрессивен и непредсказуем. Но, во-первых, Лена с Надей были женщинами смелыми и решительными, из тех, которые коня на скаку остановят, не говоря уж об ослабленных алкоголем посетителях «наливайки», а во-вторых, они уже по самому статусу своему стояли как бы «над схваткой» и были «по умолчанию» неприкосновенными для посетителей «наливайки». Как когда-то пианисты-таперы в ковбойских салунах, над головами которых висело предупреждение: «Не стреляйте в пианиста. Он играет, как может».
   Когда-то, на заре существования ООО «Виночерпий» в его заведениях имелись штатные охранники. Но себя они не оправдали. Были ленивыми, трусоватыми и, увы, неравнодушными к зелью. Перебравших клиентов и дебоширов трогать не решались, исчезая в самый ответственный момент, зато угоститься за счет присутствующих были очень даже не прочь. Большую же часть дня проводили они в укромном уголке рабочего помещения, подремывая на стульчике. Зато настойчиво требовали прибавки «за вредность». В конце концов, убедившись в их бесполезности, хозяева ООО своих «блюстителей порядка» сократили, переложив их охранные функции на хрупкие плечи продавщиц. И они с ними неплохо справлялись…
   Некоторые хлопоты доставляли «залетные», местных порядков не знавшие. Но и с ними Лена с Надей без особого труда справлялись. За столиками «залетные» часами не простаивали: быстро и деловито выпив, бросив за щеку карамельку, уходили. Иногда возвращались, чтобы повторить, но не напивались. Пресекать приходилось, главным образом, их попытки закурить по незнанию в помещении. Им объясняли, что здесь «вагон для некурящих», и инцидент исчерпывался.
   «Залетными» были обычно рабочие окрестных предприятий, дождавшиеся после двух-трех месячной задержки зарплаты. Они выпивали пару стаканов, набирали про запас вина в полиэтиленовые «полторашки» и спешили осчастливить получкой семью.
   Но когда на пороге заведения возникал незнакомый субъект уже в состоянии полного непотребства, красивая, женственная, изящно тоненькая, как статуэтка, Лена, обычно спокойная и выдержанная, преображалась вдруг в злобную фурию и пронзительно, так, что стекла звенели, орала из амбразуры:
— Куда же ты прешься, конь педальный, чмо синее?!.
   Публика в шинке испуганно втягивала головы в плечи. Находящийся на грани полного бесчувствия «конь педальный» не сразу понимал, что происходит. Но уже через несколько мгновений Ленин окрик «прожигал» его пьяную «броню», доходил до сознания и заставлял убираться восвояси.
   За словом в карман Лена никогда не лезла. Но однажды от удивления и она не смогла найти, что сказать.

Потомок великого Чингисхана

   Заскочил как-то в ее смену в «наливайку» здоровенный, крупнее даже Битюга, широкоскулый узкоглазый мужик.
— Налейте мне большой стакан водки, — попросил. — И дольку лимона на закуску.
   Лена с сомнением посмотрела на азиата — большой пластиковый стакан вмещал пол-литра жидкости, а заказал-то мужик не бормотухи слабенькой, а водки, но, ничего не сказав, налила.
   Азиат поднес к носу стакан, понюхал содержимое.
— Водка не паленая, качественная, — поспешила успокоить Лена.
   Ничего не ответив, азиат выдохнул и, не отходя от амбразуры, приложился к стакану. В горле его несколько раз булькнуло, стакан на глазах изумленной Лены опустел. Азиат швырнул в рот следом дольку лимона, глянул мельком на посетителей и снова обратился к Лене:
— Еще полстакана.
   Подошедший за очередной порцией вина Вован уж, было, стал протягивать в амбразуру деньги, да так и застыл от удивления. Завороженная азиатом Лена зависшую руку Вована даже не заметила.
   Распочав новую бутылку водки, она отлила половину ее содержимого необычному посетителю. На этот раз ему хватило всего двух глотков. Глаза у Лены стали квадратными. А мелочь посыпалась из руки Вована и, подскакивая, со звоном покатилась по прилавку.
— Ты откуда такой? — приходя в себя от увиденного, спросил Вован.
— Земля моих предков — Монголия.
— А много ли монгол может выпить? — поинтересовался Вован.
   И монгол, расправив плечи, сверкнув прорезями глаз, с невероятной гордостью ответил:
— Да сколько угодно! Для потомка великого Чингисхана пределов нет!
   И так же неожиданно и стремительно, как появился, исчез.
   Сначала Вован подумал, что, наверное, допился уже до глюков и вот мерещатся всякие видения в облике монгола, лакающего водку в количествах и скоростью неимоверных. Но питейный день сегодня для него только начинался, и до видений, по идее, было еще далековато. Тогда Вован решил проверить себя на детекторе трезвости — Лене.
— Ты этого… монгола сейчас видела? — спросил он, боясь услышать «нет», а с ним и отлучения сегодня от выпивки, но Лена утвердительно кивнула головой:
— Ну и здоров же, черт!.. — восхищенно констатировала она, не находя больше никаких иных слов.

Другим здесь не климат

   Алкогольные персонажи в «наливайке» встречались разные. А вот носители других тяжких пороков — наркоманы, там, гомики, или, не дай бог, педофилы — сюда не совались. Им тут был и не климат. Ими в лучшем случае брезговали.
   Как и самыми темными, отстойными пьянчугами, грязными, ниже плинтуса опустившимися бомжами. Да они и сами появлялись здесь чрезвычайно редко. По той, прежде всего, простой причине, что им не хватало денег даже на то непрезентабельное пойло, которым здесь торговали. Эти довольствовались все больше фанфуриками со спиртосодержащими жидкостями для гигиенических целей типа «Настойка дуба», или «Настойка боярышника» которые всегда и в любом количестве, дешево и сердито можно было приобрести в парфюмерном или хозяйственном отделе промтоварного магазина и даже в газетном киоске.
   Не тусовалась в «наливайке» и сопливая молодежь. Народ тут обретался в основном взрослый, поживший, много чего повидавший и испытавший. Разве что Санёк был моложе остальных здешних завсегдатаев, хотя, с другой стороны — судя по всему, тоже судьбой не балованный, битый.
   В документах (как потом выяснилось) он значился Александром Никифоровым, но все в шинке звали его Санёк. Откуда и как появился здесь этот худой белобрысый голубоглазый паренек, никто не знал, не помнил. Даже вездесущие продавщицы. Возник незаметно и также незаметно в этих стенах существовал. Любимым его местом была неглубокая ниша в кирпичной стене с батареей отопления. Зимой здесь было тепло и уютно, а летом — прохладно. Тут днями напролет Санёк и подпирал чугунную батарею, рассеянно взирая на гомонящую публику, а иногда, уставая стоять, устраивался прямо на полу под нею и, привалившись спиной к ее ребрам, засыпал. Иногда пропадал на день-другой, снова возвращался. К этому привыкли, и место в его любимом проеме никто не занимал.
   О себе Санёк не распространялся. Знали только, что сирота, бывший детдомовец, а в настоящее время перебивается, чем придется. Жалели пацана, сочувствовали, а кто-то и выпить-закусить за свой столик приглашал. Санёк охотно соглашался, особенно закусить, поскольку голодный был всегда. Сердобольные продавщицы тоже подкармливали. И даже в нарушение всех правил в крепко морозные зимние ночи оставляли его в шинке ночевать на невесть откуда взявшемся здесь надувном матрасе под той же батареей. Впрочем, ничем особо они при этом не рисковали. Дневная выручка ежевечернее забиралась. А рабочее помещение, где хранился алкоголь, оставалось под замком за крепкой стальной дверью. Тем более что воровскими наклонностями Санёк не отличался. А вот на заботу откликался благодарностью: к открытию «наливайки» зал для посетителей сиял чистотой. И пока сменная продавщица управлялась с первыми клиентами, Санёк прибирался на улице: в зависимости от сезона то снег на территории сгребал, то подметал.
   В общем, прижился Санёк в шинке настолько, что без него заведение и представить себе уже было невозможно. Кто-то из завсегдатаев однажды назвал его «сыном шинка», и Санёк словно бы новый социальный статус себе обрел.
   К полудню шинок бывал уже полон. За столиком в дальнем от окна его углу располагались те, кому было пятьдесят и за, старпёры. Их связывали свои интересы, воспоминания (чаще всего ностальгические) о жизни ушедшей, их выпестовавшей, свое видение сегодняшней. Сопоставление «века нынешнего» с «веком минувшим» было главной темой их бесконечных застольных разговоров. Но, конечно, не единственной. Не брезговали и текущим моментом. Народ, как ни крути, был грамотный, из разных источников информированный о том, что творится в мире. Как тут не порассуждать о политике и политиках, о Европе и Америке, разногласиях в арабском мире и международном терроризме, с которым никто, кроме России, фактически не борется… А какому мужику не любо, да еще за стаканом, поговорить о таких сугубо мужских увлечениях, как рыбалка или охота? Своя рыбацкая или охотничья история имелась у каждого. Не обходилась стороной и семейная жизнь. О ней вспоминали часто и дискуссии на эту тему вспыхивали нешуточные.
   За столиком у окна кучковались более молодые — пацаны. Эти, перебивая друг друга, густо уснащая и без того убогую речь громкими матами, все больше хвастались своими «подвигами». Один, как киношный герой Джеки Чана, на днях легко разогнал целую толпу уличной шпаны, пытавшейся преградить ему дорогу. Другой проявил себя намедни настоящим половым гигантом, осчастливив за ночь сразу нескольких красоток. Третий утверждал, что он запросто переплывал реку, на которой стоит их город, а она без малого километр шириной… Да про что тут только по пьянке не «заливали»! Зная друг друга давно и хорошо, никто никому не верил, но и сомнений не высказывал. В своей-то истории, которая рвалась наружу, правды было не больше.
   Когда уставали «токовать», переключались на игры. Играли в кости, нарды, перекидывались в картишки. Играли когда просто так, бескорыстно, иногда на интерес — по маленькой денежке. До больших выигрышей или проигрышей не доходило, но азарт перехлестывал через край, и продавщицам иной раз приходилось, высовываясь чуть ли не по пояс из амбразуры и повышая громкость голосовых связок, урезонивать игроков.
   Столики в середине шинка оживали уже когда день подходил к зениту. Появлялись строители из соседних строек, разный другой пришлый народ.

Любовь зла…

   Наконец, возникали на пороге последние завсегдатаи «наливайки», как бы завершая своим присутствием ее групповой портрет.
   Один из них, военный пенсионер Фадеев (или просто Фадеич) — пожилой коренастый мужчина простоватого, но строгого обличия, приходил в шинок с внешне чем-то с ним схожей собакой по кличке Мальчик — обычной, однако очень дисциплинированной, беспрекословно слушавшейся хозяина дворнягой.
   Прихрамывая, Фадеич шел к амбразуре, здоровался с продавщицей и, слегка улыбаясь одними губами, просил плеснуть им с Мальчиком.
   Надя, если была ее смена, ответно понимающе улыбалась и, пока наливала Фадеичу большой стакан вина, успевала поинтересоваться о его здоровье, житье-бытье, посетовать на погоду и произнести еще столько слов, сколько хозяин Мальчика не слышал за весь сегодняшний день.
   Если хозяйничала Лена, то Фадеича с Мальчиком она встречала бурной радостью. Схватив какой-нибудь предназначенный на закуску клиентам пирожок или беляш, она выскакивала из рабочего помещения и бросалась к собаке, начиная гладить и прижимать ее к себе. Собаки были большой слабостью одинокой безмужней Лены. Мальчик вежливо забирал из ее ладони беляш и благодарно вилял хвостом. Лена трепала напоследок Мальчика за ухом и бежала наливать Фадеичу. Потом оба — человек и собака — неспешно шли к столикам, на ходу отыскивая свободное местечко.
   Обычно оно находилось за столиком старпёров. Мужики приветствовали неразлучную пару и наперебой спешили оказать Мальчику внимание: кто погладить, кто лапу у пса попросить, а кто и угостить, чем бог послал. Находились шутники, которые даже вино в стакане к собачьему носу подносили. Мальчик позволял себя погладить, нехотя, но подавал желающим лапу. От угощения — кусочки хлеба, сала, колбасы — отказывался. То ли хозяин так воспитал, то ли сам брать у кого попало брезговал…
   Когда дело доходило до вина, которое подсовывали ему шутники, Мальчик нюхал, морща нос, сердито фыркал и угрожающе рычал, словно говоря: «Сам травись этим дерьмом, дурака кусок!» Шутник испугано отдергивал руку со стаканом и удивлялся:
— От хозяина тем же самым пойлом пахнет? На него ж не рычит!
— Сравнил… — возражали ему. — Хозяин верному псу в любом виде хорош. Потому что он — хозяин!..
   Фадеич потягивал из пластикового стакана вино, слушал разговоры соседей, иногда перекидывался с ними словом-другим, а Мальчик терпеливо ждал, когда, наконец, хозяин двинется в обратный путь. Фадеич мог простоять за столиком, смотря по настроению и обстоятельствам, и полчаса и даже час, а Мальчик все это время спокойно подремывал у его ног. Хозяин находился рядом, значит, и волноваться не о чем.
   Наконец, Фадеич прощался, Мальчик вскакивал, и они покидали «наливайку». По пути Фадеич заходил в столовую Казахмета. Выпитое подогревало аппетит, пора была еще обеденная, а кормили здесь неплохо и вполне по пенсионерскому карману. Тем более что готовить одинокому Фадеичу было все равно некому. Фадеич скрывался за дверью столовки, а пес оставался на улице. И чем дольше сидел хозяин где-то там, за стеной, скрытый от его взора, тем сильнее беспокоился Мальчик. Он начинал поскуливать, взлаивать, потом метаться возле столовки, пугая прохожих. Но вот Фадеич, сытый и довольный, выходил, пес с облегчением бросался к нему, счастливо колотя хвостом по земле, и оба продолжали прерванный путь к дому…
   Почти следом за Фадеичем появлялась в шинке еще одна колоритная парочка — гусь да гагарочка. Он — среднего роста лысоватый мужичок, она — на голову выше своего спутника гренадер-баба с топором вытесанным лицом и сиплым, почти мужским басом. Они шли под руку, хотя со стороны казалось, что он просто висит на ее локтевом сгибе, а она волочет его за собой.
   Ее зовут Маша, его — Вася, и он, как Мальчик Фадеича, слушается ее беспрекословно. Они поднимаются по крыльцу шинка. Ступеньки жалобно скрипят под их грузной поступью. Так же, не расцепляясь, подходят они к амбразуре, раскланиваются с продавщицей как добрые знакомые.
— Леночка, накати, пожалуйста, нам с Васильком по соточке водочки и лимончик, — рокочет Маша в амбразуру.
   Лена наливает, подает стаканы.
— Оттаскивай, Василек! — командует Маша, а сама, пока он ковыляет, приволакивая ногу, к одному из средних столиков, неспешно рассчитывается.
   Постоянные клиенты встречают их приветственными возгласами, рукопожатиями. Чувствуется, они здесь свои.
   Василек — весьма эрудированный мужик по части различных природных чудес, и каждый раз, появляясь в шинке, спешит рассказать, что успел прочесть или увидеть по телевизору за время недолгого с собутыльниками расставания.
— …Представляете, мужики! — округляя глаза, сообщал он. — Пиранья эта самая — смотреть не на что: голова да хвост, а какая хищная и страшная! Руку в воду сунь — обгложет, как собака кость!..
— И чо там какая-то пиранья? — осаживала Василька Маша. — На себя лучше глянь — голова да тыкалка. Даже хвоста нет.
— Зато тыкалка какая! — гордо расправлял плечи Василек.
— Какая? — насмешливо гудела Маша. — Как напьешься, и протыкнуть чо надо, не можешь…
   К амбразуре за время их визита Маша делает несколько подходов, а в перерывах между ними парочка выходит на крыльцо покурить.
   Наконец, когда Маша появляется у амбразуры в очередной раз, Лена, с сомнением оглядывая отяжелевшего, навалившегося грудью на столик Василька, говорит:
— А не пора ли нам, Маня, пора? Василька кроватка зовет…
   Маша оборачивается, некоторое время смотрит на Василька, словно видя его впервые, потом согласно кивает головой:
— Щас, Леночка, пойдем. С него хватит. А мне на дорожку — пятьдесят.
   Эти пятьдесят она выпивает крадучись, чтобы не заметил Василек, прощается с Леной и зычно командует:
— Василек, пошли! Сеанс окончен.
   Закемаривший, было, Василек вздрагивает, отлепляется от столика, некоторое время держится за его край, боясь остаться без опоры. Но Маша уже рядом, и он снова повисает на ее спасительной руке.
— Маша, не оброни его по дороге! Лучше на плечо закинь, сподручней будет!.. — незлобиво зубоскалят вслед собутыльники.
— Ничо, еще ни разу не потерялся… — добродушно откликается прокуренным басом Маша.
   Они не муж и жена, просто сожители. Оба пьющие и курящие. Странное впечатление производят они вместе — настолько внешне разные. Но, с другой стороны — прямо-таки, наглядная иллюстрация великой объединяющей силы любви — и к алкоголю тоже.
— Ты, Машка, его, наверное, и поколачиваешь дома? — предположил как-то Вован.
— Ты чо! — возмутилась Маша. — Это какого другого мужика я могу, если надо, и в бараний рог согнуть, а своего-то… — И вдруг, озарившись внутренним светом, призналась с неожиданной гордостью: — А вот он, бывает, так ли еще мне по щекам отхлещет …
— Дак ты ж Васьки на голову выше! Он ведь до щек-то твоих и не достанет.
— А он подпрыгивает. Или на табуреточку встанет.
— И ты терпишь?
— Когда любишь — стерпишь! Да и какое это битье? Щекотка одна…

Кикиморы и иные особи женского рода

   Заполнявшийся пьющим людом шинок разноголосо гудел, как заводской цех в разгар рабочего дня. Этот ровный и несколько даже монотонный гул иногда нарушался резкими, выпадающими из общей тональности звуками — будто на одном из токарных станков цеха с визгливым скрежетом ломался резец. Значит, между посетителями, чаще всего игроками, вспыхивала перепалка. Или же только что рассказанный кем-то анекдот венчал бурный взрыв смеха.
   Эмоциональная подоплека могла быть разной, но носила обычно мирный характер — до драк, как правило, дело не доходило. Если они вдруг и случались, то отношения выясняли уже за пределами «наливайки». А так жизнь этого питейного заведения текла в основном размеренно и спокойно, можно даже сказать, чинно и благородно. До тех, правда, пор, пока не появлялись тут некоторые особи женского пола.
   Вообще гостями шинка женщины были не столь уж редкими. Но, как говорится, женщина женщине рознь. Одни, стесняясь, заскакивали на минутку-другую, чуть не крадучись, избегая любопытных взоров, выпивали и спешили убраться восвояси. Другие, напротив, чувствовали себя довольно уверенно, охотно составляли мужчинам компанию, подолгу простаивая с ними за столиками. И оказывали в какой-то мере благотворно-смягчающее влияние. Во всяком случае, речь собеседников в присутствии дам становилась заметно цензурнее, громкость убавлялась, а из разговоров улетучивались скабрезность и грубость, столь характерные для чисто мужских посиделок.
   Но время от времени возникали в «наливайке» и особы, а вернее особи совсем иного рода…
   Они врывались в заведение, как вихрь, как смерч, как стая саранчи. Едва умытые и плохо причесанные, но густо накрашенные, кое-как одетые, с пропитыми и прокуренными голосами, развязные и циничные, они мало походили на прекрасную половину человечества. Наполняя шинок визгом, гамом, забористо-подзаборной руганью, эти особи неопределенного возраста и пола видом своим и ухватками ассоциировались скорее со слетающейся на шабаш болотно-лесной бесполой нечистью и нежитью. Завсегдатаи их так и звали за глаза — «кикиморами».
   Обычно их было трое — Люси, Ирэн и Мэри, как сами они себя называли. А проще — Людка, Ирка и Машка, как без лишних наворотов обращались к ним в шинке. Несмотря на то, что держались вместе, подругами они не были. Просто одной компашкой пили да куролесили. Тишайший называл их «троителями», имея ввиду «соображать на троих».
   «Кикиморы» устремлялись к столику у окна, вешались на шею пацанам, ломая ритм их общения, пытались «расколоть» на халявную выпивку. Они уже и так были «на воздухах», но неугомонная алкогольная душа требовала «продолжения банкета».
   На пацанов женское присутствие действовало в противоположном, в отличие от степенных старпёров, направлении. Громкость резко прибавлялась, словам цензурным места оставалось все меньше, а пьяного куража и выпендрёжа становилось все больше. И так это сильно походило на современные телевизионные ток-шоу, где все разом что-то говорят, а точнее — орут благим матом, заглушая друг друга, и никто никого не слушает, что у случайного посетителя «наливайки» невольно возникало желание нашарить под рукой пульт и поскорее выключить «ящик».
   Повинуясь «основному инстинкту», мутнеющие сознанием пацаны распускали перья перед «кикиморами», которые с каждой новой порцией выпитого становились для них все краше. Совсем как в классической формулировке записных пьяниц: «Некрасивых женщин нет — мало водки!»
   Потом спутанным клубком «кикиморы» с пацанами выкатывались наружу покурить, и шабаш продолжался на свежем воздухе — то на ступенях крыльца, то перед ним, пугая случайных прохожих и вызывая очередной взрыв негодования жильцов общежития. Лишь труженики Казахметовской «гусеницы», привыкшие к шумным соседям, спокойно и равнодушно взирали на шоу с «кикиморами».
— Шалавы! — ругалась Надежда. — Как вас только земля носит, твари?
   Лена относилась к ним сдержанней, но тоже не жаловала. От праведного гнева продавщиц «кикимор» спасало только то, что в шинке они долго не задерживались и с таким же трескучим шумом, как и появлялись, улетучивались.
   Заглядывала время от времени в «наливайку» и дурочка Нюша. Натуральная дурочка, с соответствующей справкой, выданной психбольницей, откуда ее иногда выпускали под надзор родственников, а потом забирали опять. Обнажая розовые младенческие десны в беспричинном смехе, она корчила рожи, показывала язык и, как птица крыльями, взмахивая руками, кружилась по свободному пространству шинка. Очутившись у амбразуры, Нюша останавливалась, переводила дух, потом запускала в карман потертой дубленки руку, извлекала горсть монет и высыпала их в пластмассовую тарелочку для мелочи в углу амбразуры. Ей наливали вина. Она пила, словно горячий чай, дуя на него и швыркая. Допив, утирала губы рукавом дубленки и снова начинала кружиться.
   У столика пацанов тормозила, какие-то мгновения молча разглядывала их, потом заливалась смехом и кричала:
— Эй, пацаны, кто моим женихом будет? И, уже таинственным полушепотом: — У меня и квартирка есть. Заживем!..
   У нее и правда была отдельная квартира, которая досталась ей от какого-то умершего родственника. Здесь и жила во внебольничные периоды под присмотром бабашки с матерью, которые чуть ли не ежедневно навещали ее.
   Пацаны охотно отвлекались от игры в карты или кости, предвкушая веселое шоу от Нюши, наперебой приглашали девушку за свой столик.
— Сначала скажите, кто на мне жениться будет, — капризничала Нюша.
— А вон Вован, — предлагал кандидатуру Битюг.
— Я б с удовольствием, — откликался Вован, — да у меня уже Валька есть.
— Ну и что? — щерился во весь рот Битюг. — Будешь сразу с двумя жить. Как в гареме. Вальку старшей женой назначишь, а Нюшку — любимой. Красота!
— Хорошо, конечно, — соглашался Вован, — да только не уживутся они вместе. Валька Нюшку порвет.
— Нет, мне холостого надо, — говорила Нюша.
—Тогда вон Паштет, — как рефери на ринге выбросил Битюг вверх руку стоявшего рядом с ним длинного худощавого кадыкастого парня с нервным лицом и желтой фиксой во рту.
— Не, я молодой еще, мне нельзя, — стал отказываться Паштет.
— Так ненадолго же! — продолжал ломать комедию Битюг. — Женишься, поживешь недельку-другую, потом ее в дурдом поправлять здоровье отдашь, а сам в это время хату продашь и свалишь с бабками, куда глаза глядят.
— Не, — помотал головой Паштет. — Ты же, Битюг, знаешь — я по грабежам больше… А мошенничество — не мой профиль. Не подписываюсь.
— Во, бля, что делается! — картинно изумлялся Битюг. — Такую красавицу-невесту, да с прекрасным приданым, и никто замуж не берет?..
— А ты меня и возьми, — предлагала Нюша.
— Да я бы со всей душой! — пламенно восклицал Битюг и тут же гаснул, словно о чем-то вдруг важном вспоминая: — Только не получится, любовь моя, ой, не получится! — И чуть ли не слезу горючую в стакан ронял.
   Восторг в бездумных Нюшиных глазах уступал место удивлению. Она слушала Битюга с широко отрытым ртом, а он, между тем, называл причину своего «не получится»:
— Не смогу я, красавица моя, насладиться нашей с тобой любовью. Другие, казенные, квартиры мне светят. «И, может, старая, тюрьма-а-а Центральная, меня парнишечку по новой ждет! — неожиданно приятным баритоном пропел Битюг. И уже своими словами завершил начатую мысль: — А дальше судья зачитает приговор, защелкнут на моих рученьках браслеты стальные и погонят по этапу в край непуганых медведей лет на двадцать. Вот и прикинь: могу ли я на такой срок жену свою молодую оставлять одну? Лучше совсем не жениться, чем медленно чахнуть от тоски в разлуке…
   Стоявшая недвижным истуканом во время тирады Битюга Нюша вдруг заливалась слезами. Не ожидавший такой реакции Битюг, ненадолго терялся, а потом принимался успокаивать девушку. Нюша уткнувшись мокрым лицом в его плечо, затихла.
— Деньги есть? — вкрадчиво интересовался у нее Битюг.
   Нюша утвердительно кивала.
— Тогда давай выпьем по стакашку? За любовь.
   Нюша вытирала рукавом глаза, запускала руку за пазух и протягивала Битюгу сотню. Наливая на всю сотню четыре стакана, Надежда выговаривала Битюгу.
— Зачем дурочку обираешь? Она не соображает, а ты пользуешься.
— Никого я не обираю. Попросил ее — она дала. Сама же с нами и выпьет.
— А ей, как раз, больше бы и не надо. Еще немного выпьет и совсем шифер посыплется.
— Ладно, — соглашался Битюг. — Прослежу.
   Он и в самом деле минут через пятнадцать выводил Нюшу на свежий воздух, прощался и слегка подталкивал в сторону ее дома:
— Туда, Нюша, иди, туда…
   Нюша послушно шла, но как только Битюг исчезал за дверью шинка, разворачивалась на сто восемьдесят и направлялась к остановке транспорта. Хмель действовал все сильнее. Хотелось петь, плясать, что-то кому-то говорить. А на остановке много людей, есть перед кем выступить. Шоу Нюши продолжалось на улице.
   Наконец, сморившись, она ложилась на скамейку остановочного павильона и с блаженной улыбкой засыпала. Когда было тепло и без осадков, ее не трогали. В осенне-зимние холода ее будили и сажали в автобус.
   Месяц-другой ни в шинке, ни в его окрестностях Нюшу не видели (то ли под домашним арестом находилась, то ли в больнице отлеживалась), затем примерно в том же духе повторялось все сначала.
   После очередного Нюшиного визита Тишайший философски заметил:
— Без дураков мир не полный.
— Почему? — удивился Беспалый.
— Они помогают баланс в жизни сохранять.
   Появлялась в их компании время от времени еще одна особь. Представлялась она при знакомстве Юлей и внешне заметно отличалась от «кикимор». Миловидная, еще не утратившая свежесть лица и стройность фигуры, с хорошо развитой грудью, она способна была вызвать неподдельный мужской интерес не только у пацанов. Поглядывали на нее и мужчины серьезнее. Чем Юля небезуспешно время от времени и пользовалась. Однако при всей своей внешней привлекательности, отличалась Юля отъявленной скандальностью и стервозностью. Задирала пацанов, хамила старпёрам и даже, случалось, дерзила продавщицам. Но стоило ей «положить глаз» на какого-нибудь заинтересовавшего ее мужчину, Юля преображалась в невинную овечку, томную романтическую барышню, словно изумленную, каким-таким ветром ее могло занести в этот пьяный гадюшник.
   И ведь клевали некоторые — знакомились, заводили разговоры, сочувственно вздыхали, слушая придуманные ею на ходу печальные истории о несчастной Юлиной судьбе , угощали, давали денег, а то и уводили для «продолжения отношений»…
   В какое время года в «наливайке» было меньше народу — сказать трудно. Возможно, летом, когда народ разбредался кто по дачам, кто на разные сезонные работы «сшибать копеечку» на дальнейшее пропитание. Поздней же осенью, подкопив жирок, завсегдатаи снова слетались в шинок и в его уютном тепле блаженно оттягивались в товарищеском кругу. В предновогодние и посленовогодние дни наступало временное затишье (семейный, все-таки, праздник, который полагается проводить дома), но с середины января «наливайка» снова функционировала на полную мощность.
   Впрочем, в любое время года жизнь здесь не замирала. Люди появлялись и исчезали. Чаще всего незаметно. Как бы ниоткуда возникали, а со временем тихо, «по-английски», уходили, не возвращаясь, в никуда. Тишайший по сему поводу заметил, что такая циркуляция происходит по двум обстоятельствам: одни расстаются с «наливайкой», бросая пить, во что верится с громадным трудом, другие, что гораздо реальнее, окончательно сраженные зеленым змием, завершают свой грешный алкогольный путь. А сам процесс этой «прибыли-убыли», делал вывод Алексей Михайлович, есть косвенное подтверждение физического закона сохранения массы (если в одном месте убыло, то в другом прибыло), еще три века назад открытого Ломоносовым и Лавуазье.

Явление седого ботана

   Где-то в середине января и появился в заведении этот странный субъект…
   Время было обеденное, зал почти полон. Все шло привычно заведенным порядком.
   Один из столиков в середине шинка оккупировали «джентльмены строительной удачи», обсуждавшие виды на грядущий шабашнический сезон.
   Другой — среднего возраста мужички, в фигурах которых еще угадывались остатки былой спортивной стати. А их разговоры подтверждали, что общаются бывшие спортсмены. Профессиональные боксеры — если конкретнее. Бойцы вспоминали минувшие дни: турниры, бои, тренеров, сотоварищей, с которыми бились на рингах или выступали вместе единой командой. Вспоминали, словно поминали безвозвратно ушедшую спортивную молодость — прекрасную пору, где они хоть и не достигли сияющих драгоценными металлами побед вершин, но которая осталась для них первой и единственной на всю жизнь любовью.
   На них посматривали с опаской и уважением. Но им ни до кого не было дела и ни на кого они не обращали внимания. Они кайфовали уже от самого ностальгического общения друг с другом.
   За столиком старпёров Тишайший философствовал на тему человеческого счастья:
— Вот говорят: все мы — кузнецы своего счастья, — вещал он, подняв вверх указательный палец. — А я бы уточнил — кузнечики. Кузнечики своего счастья.
— Почему кузнечики? — удивлялись собутыльники.
— Видите ли… — задумчиво подпирал Тишайший тем же пальцем дужку очков на переносице — Все зависит от молота, которым счастье куется. Чем тяжелее молот, тем лучше — счастье весомей.
— Ага, тогда кувалдой надо херачить! — смеялся Беспалый.
— Можно и кувалдой, — соглашался Тишайшей. — Если кувалда по силам. А поскольку люди мы очень испитые, с подорванным здоровьем, и большие тяжести нам неподъемны, то и молоточки счастье свое ковать предназначены теперь не большенькие. Потому и кузнечики мы, а не кузнецы. А настоящих-то кузнецов сегодня мало, очень мало. Даже среди трезвых.
— Откуда тебе знать? — возражал Беспалый. — Молодежь вон, поди, нонче, как и в наше время, сразу за кувалду хватается. Да и себя вспомни: не с молоточка ж начинал…
— Не с молоточка, — кивал Тишайший. — Но просто за кувалду схватиться — проку мало. Ее еще удержать в руках надо…
— Ага, — поддерживал Беспалый. — Удержать и научиться ковать, а не махать попусту.
— Именно! — поддакивал Тишайший. — А это далеко не каждому дано. Поэтому и молот, которым счастье начинаешь ковать, усыхает со временем до маленького молоточка, а сам ты из кузнеца превращаешься в кузнечика. Да и вообще, — делал несколько неожиданный для темы своего рассуждения вывод Алексей Михайлович.— В молодости мир бесконечен, а к старости сужается до стакана вина в такой вот «наливайке».
   Тишайший отхлебывал из стаканчика, собирался сказать что-то еще, но его внимание отвлек взвизг открываемой входной двери и новый посетитель, появившийся на пороге в клубах морозного пара.
   Вошедший огляделся и двинулся к амбразуре. В своей поношенной синтепоновой зимней куртке, меховой шапке с потертым кожаным верхом и козырьком, прозванной в народе «кастрюлей», в черных растоптанных ботинках, где-нибудь в уличной толпе он был бы просто незаметен. Да и здесь среди публики шинка мало чем выделялся.
   Задерживало внимание только его лицо. Высоколобое, продолговатое, с профессорской бородкой клинышком, правильными чертами, глубокими носогубными складками, придававшими одновременно и аскетизм, и благородство, и интеллигентность, оно казалось нездешним, выпадающим из общего контекста местных физиономий.
   Впечатление усиливали искристая седина волос, матовая бледность и налитые глубокой живой синевой глаза. Лена позже признавалась, что если в них смотреть пристально, они затягивают. Как в омут. Но Лена увлекалась изотерикой, поэтому у нее были свои, особенные ощущения.
   Пока же, положив обе руки на прилавок, посетитель смотрел на Лену ясным доброжелательным взором.
— Голубушка, — заговорил он мягким, приятным, чуть надтреснутым баритоном. — Чем попотчуете озябшего путника?
   Лена, для которой комплименты клиентов давным-давно стали не более чем комариным жужжанием, на кое она не обращала никакого внимания, впервые за годы работы в шинке вдруг засмущалась. Никто в этих стенах не называл ее столь старомодно, но и красиво — голубушка!.. От этого обращения веяло теплом и лаской, которой так не хватало одинокой Лене.
   Она встрепенулась и, разгораясь румянцем, торопливо взялась перечислять ассортимент своего заведения:
— А на закуску могу разогреть пирожки — с капустой, с луком-яйцом, картошкой. Есть еще чебурята.
— Как-как? — переспросил посетитель.
— Это такие… ну, как бы мини-чебуреки, — пояснила Лена.
— Надо попробовать, — решил клиент и попросил к чебурёнку стакан вина.
   Приняв от Лены стакан и закуску, он ступил на шаг в сторону и быстренько, чувствуя себя явно не в своей тарелке, выпил вино и расправился с чебурёнком.
— Неплохо! — промокнув губы платочком, похвалил он не то выпивку, не то закуску, а не то все сразу. — И уютно у вас тут, — добавил, одарив продавщицу милейшей улыбкой, которой окончательно вогнал ее в краску.
— Заходите, — ответно улыбнулась Лена.
— Обязательно! — пообещал посетитель и, бросив исподлобья прощальный взгляд на публику, поспешил к выходу.
   О пришельце, не вписывавшемся в общую картину заведения, тут же забыли и не вспомнили бы, наверное, больше никогда, не объявись он в «наливайке» следующим полднем вновь.
— Ты глянь-ка? — удивился Вован. — Опять этот престарелый ботан пришкандыбал.
   Как и накануне, тот бочком пробрался к амбразуре, поздоровавшись, попросил налить стаканчик вина. Как и вчера, торопливо осушил его, достал из кармана сухую галетку, похрустел ею. Подумав, взял еще стакан, выпил уже не спеша, маленькими глоточками. И ушел под недоуменными взглядами завсегдатаев.
   Появился «ботан» в шинке и на другой день. И прямо в дверном проеме налетел на Вована, рвавшегося на улицу покурить.
— Извините, — сказал ботан, уступая дорогу.
— Извините… — передразнил Вован. — Ты, дорогой, дверью случайно не ошибся?
— Что так? — удивился старичок.
— А то, — стал заводиться Вован. — Люди сюда, между прочим, пить ходят, понял?
— А я, молодой человек, по-вашему, ссать сюда хожу? — срезал Вована старик.
   Вокруг одобрительно засмеялись. Вован, не ожидавший от седого ботана такой дерзости, пулей выскочил на крыльцо…
   Старик с той поры стал наведываться в шинок регулярно, все сильнее разжигая своею персоной любопытство аборигенов шинка.
   Вообще-то к старикам в «наливайке» относились уважительно, и если бы ботан встал со своим стаканом за один из столиков да рассказал о себе алкающей братве, излил душу, все бы вопросы, наверное, сами собой отпали. Но, не отходя от прилавка, он явно не стремился к общению с «братьями по стакану», чем только сильнее подогревал любопытство и подозрения.
   Уже само появление его казалось подозрительным. Не засланный ли казачок, не сексот какой? Потягивает винцо и наблюдает за ними втихаря, а потом передает, куда следует, утверждал Вован. Однако Тишайший с ним не соглашался:
— Да кому мы где нужны! Если и сболтнем лишнего — что с того. Не те времена. В Интернет зайди — какую хренотень там только не гонят, кто чего на кого только не наговаривает, какие помои только не льют!.. Самого президента полощут — будь здоров! И ничего.
— Так там никто своими именами не подписывается. Сплошные псевдонимы. В лучшем случае — «пользователь», «гость»… А мы-то здесь живьем, собственными персонами и под своими именами.
— А он у тебя, у меня или у кого другого из нас имя-фамилию, анкетные данные спрашивал? Он вообще к нам не подходит.
— Может, у него в кармане шпионское какое устройство, и он все записывает и снимает на расстоянии.
— Ага, видеокамера в пуговице. Да проще этих устройств по стенам вокруг понатыкать и засылать шпионить никого не надо.
— Ну, тогда получается, что этой белой вороне просто пойло здешнее нравится? — развел руками Вован.
— Ой, да не бери в голову! — сказал Тишайший. — Какие только чудики сюда не заглядывают!
— Да уж… — пробормотал Вован.
   Тему эту он больше не поднимал, но червь сомнения продолжал его глодать. Наконец, Вован не выдержал и однажды прямо в лоб спросил у Интеллигента (так промеж себя завсегдатаи стали называть старичка):
— Вот, все-таки, скажи, уважаемый, почему ты здесь?
— А что, разве вход сюда только избранным?
— Нет, конечно, но ты, извини, смотришься тут как-то…
— Э, милый мой, перед этим делом, — Интеллигент звонко щелкнул себя по кадыку, — как голые в бане, все равны.
— Оно так, — сказал Вован, — только ведь одни пьют в шикарных кабаках дорогие вина, а другие эту вот бормотель, — поскреб он ногтем по пластику стакана.
— Намек понял, — сверкнул нержавейкой вставных зубов старик. — Тут, любезный мой, все от кармана зависит. Позволяет карман — наслаждаешься французским коньяком и фруктами в уютном зале хорошего ресторанчика, а не позволяет… — Интеллигент помял рукой отворот куртки Вована. — Эх, любезный ты мой, если бы мне, карман позволял, я бы тоже, наверное, совсем другой ассортимент и в другом месте употреблял. Но, видишь ли, миллионов я не нажил, а хилая моя пенсия вынуждает довольствоваться вот этим демократическим напитком, — поболтал Интеллигент стакан с недопитым вином.
   Старик теперь появлялся в «наливайке» практически ежедневно. К нему привыкли, перестали смотреть как на нечто чужеродное и относились уже почти как к своему. Несколько смущало, правда, других ветеранов шинка, что Интеллигент не вливается в их ряды, а торчит на отшибе, словно чурается, но и к этому привыкли — мало ли у кого какие «тараканы» в голове.
   Да, в общем-то, никого старик особо и не чурался. С завсегдатаями раскланивался. В чужие беседы не ввязывался, но и совсем от них не уходил, если сильно уж докучали. Иногда в чем-то поправлял старпёров в их бесконечных дискуссиях на любые темы, порой что-то подсказывал, дополнял — ума у него, оказывается, была палата! Пытались «тестировать» его каверзными кроссвордными вопросами — бесполезно: ходячая энциклопедия, а не старикан. Одно слово — Интеллигент!
   Впрочем, Интеллигентом в глаза почти не называли. Выведав у продавщиц, что имя-отчество старика Арсений Ильич, так в основном его и называли. А старпёры как люди близкие ему по возрасту — чаще просто Ильич.
   Отличался Интеллигент и процессом пития. Каждый свой приход он употреблял одинаковое количество вина — шесть пластмассовых двухсотграммовых стаканчиков в три захода по два стакана за каждый. Первый стакан выпивал быстро, в несколько крупных глотков и протягивал опустевшую тару в амбразуру для повтора. Пока продавщица наливала, грыз сухую галетку. А другой стакан потягивал уже не спеша, разглядывая публику. Допив, шел на улицу, и с полчаса отсутствовал. Видели его чаще всего задумчиво стоящим возле Доски почета районной администрации. Она была закрыта с тыла высокими елями, и даже в самые ветреные дни здесь было тихо. Подышав свежим воздухом, старик возвращался, выпивал по той же схеме новую порцию, снова проветривался, а потом делал третий, завершающий заход. На этом визит Интеллигента в шинок заканчивался. Продолжения не следовало ни при каких обстоятельствах. Арсений Ильич прощался с продавщицами до следующего раза.
— Надо же! — удивлялся, наблюдая за ним, Тишайший. — Четко по системе пьет.
— Как отмеряно, — уважительно кивал Беспалый.
А Лена хвалила и ставила Интеллигента в пример другим постоянным клиентам:
— Молодец, мужчина! Свою меру знает. Не то, что вы, проглоты: лакаете не до упору даже, а до усёру!..

В поисках спонсоров

   Выбранное Интеллигентом место было не совсем удобным для спокойного возлияния и созерцания. Старик хоть и в сторонке стоял, но все равно как бы на перекрестке путей между входной дверью, амбразурой и столиками. Интеллигента то и дело ненароком задевали, даже, бывало, толкали. На что он попросту не обращал внимания. Реагировать поневоле приходилось на шаромыг. Эти терлись возле прилавка постоянно. Денег своих у них никогда не было — угощались «на шару». Интеллигента как потенциального своего спонсора они, разумеется, не могли они не заметить. Каждый раз, завидев его, кто-нибудь из них обращался к нему со стандартной просьбой:
— Братан, войди в положение, выручи…
   И дальше называлась сумма — от рубля и выше — в зависимости от потребности, аппетита и наглости шаромыги. Одни просили со слезой в голосе, другие с ухмылкой, третьи и вовсе с шуткой-прибауткой типа вот этой: «Чтобы мужичку воспрять, нужно пятачок достать».
   Интеллигент поначалу «входил», «выручал». Потом, когда все завертелось по следующему кругу, понял, что процесс бесконечен, и начал объяснять этим убежденным захребетникам, что существует он на небольшую пенсию, не имея никаких иных доходов нет, а вот им, достаточно еще молодым мужикам, на стакан можно было бы и заработать.
   Шаромыги картинно обижались, жаловались, подкрепляя жалобы красочными примерами из собственной жизни, что если бы не судьба-злодейка, лишившая их любимой работы, сбережений, жилья, здоровья (ассортимент в любых вариантах был у них весьма богат), то разве стали бы они тут беспокоить добрых людей?.. И один за другим, осознавая, что старик для них потерян, отставали от Интеллигента.
   Окуляр, видимо, до такого понимания еще не дозрел, когда в очередной визит Интеллигента в шинок подкатился к нему с сакраментальным «выручи, братан».
   Окуляром этого сорокалетнего рыхловатого и мешковатого мужика прозвали за поблескивавшие на носу очки. Интеллигентности и солидности они ему, в отличие, скажем, от Тишайшего, не прибавляли нисколько, зато поводом для погоняла были замечательным. Окуляр ошивался в шинке от открытия до закрытия, путался под ногами и старпёров, и пацанов; ни те, ни другие в свои компании его не жаловали (был безнадежно туп и занудлив), а шибко пьяного и вовсе гнали от себя взашей.
   Кто он был в прошлом, никто не знал, да и знать не хотел. «Наверное, как и я — бывший интеллигентный человек», — предположил однажды Тишайший. «Не, по-моему, он сразу бомжарой родился, — возразил Беспалый. — А мамка его вместо молока бормотухой поила и шакалить на стакан с малолетства учила».
   …Окуляр выжидающе смотрел на Интеллигента.
— И сколько же вам, любезный, для счастья нужно? — поинтересовался тот.
— Дай на стакан!
— М-да… Сразу видно, что вежливости вас, молодой человек, никто не учил. Мне за семьдесят, а я на «вы», вы в два раза моложе — ко мне на «ты». О, времена, о, нравы! Все встало с ног на голову. И про волшебное слово, похоже, тоже ничего не слышали…
— Какое-такое — волшебное? — не понял Окуляр.
— «Пожалуйста», называется.
— А, это… — небрежно махнул рукой Окуляр.
— Значит, на стакан?
— Ну, да. Можно и больше.
— Аппетиты растут на глазах, — вздохнул Интеллигент. — То пару рублей просили добавить — на стакан не хватало, а теперь, видишь ли, сразу на стакан с закуской подавай!
— Так это… Инфляция… — нашелся Окуляр.
— Тут не инфляция, а прямо дефолт получается, — усмехнулся старик и жестко сказал: — Просил бы уж сразу на литр — все равно, сам знаешь, куда, а то и подальше посылать!
   За столиками засмеялись. Окуляр, что-то пробурчав, ретировался. Больше он Интеллигента не беспокоил — даже к амбразуре старался не подходить, его завидев.
   Не оставила без внимания Интеллигента и Юля. Довольно долго их пути не пересекались — так получалось, что в шинок они приходили в разное время, — но к исходу февраля все-таки сошлись.
   Юля переступила порог «наливайки» румяная с мороза, в короткой «дутой» куртке на молнии, ей под цвет бирюзовом шарфе и вязаной шапочке с кокетливым помпончиком, в туго обтягивающих стройные ноги синих джинсиках. Небрежно окинув взглядом публику, она помахала неведомо кому ручкой, потом прошла к амбразуре, поздоровалась с Леной и, вынув из кармана горсть мелочи, стала считать.
— Ленок, — наконец оторвалась от этого занятия, — здесь едва на полстакана.
— Значит, налью полстакана, — бесстрастно отозвалась продавщица.
— Так это ж чё? Ни голове, ни…
— А я что могу сделать?
— Ну, стаканчик-то налей по старой дружбе!
— И с какого перепугу я тебя угощать буду, подруга ты моя ненаглядная?
— Тогда в долг дай.
— В долг? Тебе? А ты отдашь?
— Отдам, Ленок, ей бо, отдам!
— Ой, да не пускай птичек… — стала заводиться Лена.
— Каких птичек? — не поняла Юля.
— А есть такие маленькие птички: не «пи…ди», называются. Скорее рак на горе свистнет, чем ты кому-то что-то отдашь!..
   Поняв, что дальнейший спор бесполезен, Юля огорченно отвернулась от амбразуры. И тут же наткнулась взглядом на стоявшего в метре от нее с левой стороны прилавка Интеллигента. С полминуты она оценивающе рассматривала его, а потом прямо-таки запела, поигрывая карими глазками:
— Ой, какой интересный мужчина здесь объявился! — Интеллигент промолчал. А Юля все так же сладкоголосо продолжила: — Какими судьбами вы к нам сюда? — И придвинулась к нему.
— Да теми же самыми… — туманно откликнулся Интеллигент, инстинктивно отодвигаясь.
— Понятно, — зафиксировала Юля взглядом почти опустевший стакан старика и со слезой в голосе пожаловалась: — Деньги вот дома забыла. А мелочишки в кармане даже на полстакана не хватает.
   Интеллигент безучастно молчал, глядя мимо нее.
— Не поможете бедной одинокой женщине? — еще на полшажка придвинулась Юля.
   Арсений Ильич вздохнул, порылся в кармане куртки и все так же молча протянул Юле десятирублевую монету. Проворно выхватив ее и присовокупив к остальной мелочи, Юля протянула всю горсть в амбразуру:
— Наливай!
   Лена поморщилась, но налила.
— Ну, за знакомство! — повеселев, сказала Юля и, не дожидаясь ответной реакции, приложилась к стакану.
— Вроде бы и не знакомились еще, — возразил Интеллигент, удивленно наблюдая, с какой жадностью поглощает Юля вино и как хищно при этом раздуваются ее ноздри, сводя на нет всю внешнюю привлекательность.
— Какие проблемы — познакомимся! — воскликнула Юля, переводя дух, и протянула старику перевернутую верх дном лодочку своей ладони: — Юля. А вас?
— Меня? Зачем?
— Ну, а как же мы дальше будем общаться, если я не знаю, как вас зовут? — засияла глазками Юля.
— А вы, барышня, уверены, что мы и дальше будем?..
— А почему ж нет? — перебила Юля Интеллигента. — Вы дядечка — ничего, симпатичный, я — тоже. Сейчас махнем еще и поговорим за жизнь. — Юля бесцеремонно забрала у Интеллигента опустевший стакан и вместе со своим протянула в амбразуру: — Ленок, наполни оба!
— А деньги?
— Так вот же! — погладила Юля Интеллигента по плечу. — Мужчина угощает.
— Чего? — чуть не по пояс высунулась из амбразуры изумленная Лена. — Арсений Ильич, правда, что ли? — спросила она.
   Интеллигент в ответ только рукой махнул, а Юле сказал:
— Мне, конечно, лестно внимание молодой симпатичной женщины, однако постоянным спонсором вашим я, извините, становиться не собираюсь.
— Неужели ни капельки не нравлюсь? — округлила Юля глаза. — А я-то уже начала надеяться, что между нами хотя бы ниточка завяжется. — Она продолжала легонько гладить Интеллигента по плечу. — Скоро и весна придет, пора любви настанет. Любви ведь все возрасты покорны — правда? — игриво прислонилась щекой к рукаву его куртки Юля.
— Может быть… — сказал Интеллигент. — Только не все ее порывы благотворны. Во всяком случае, для меня. Да и годы не те.
— Ничего, со мной о годах забудете…
— Ну, чего ты к человеку привязалась, — возмутилась наблюдавшая за их диалогом Лена. — Ищи себе других спонсоров — непонятно, что ли?
— Да где их найдешь?.. — вздохнула Юля. Она с сожалением посмотрела на пустые стаканы, на Интеллигента и пошла к пацанам.
— Что это за прелестное дитя? — проводив ее взглядом, спросил Интеллигент.
— Да уж куда прелестнее, — презрительно хмыкнула Лена. — Кукушка она, Арсений Ильич, натуральная кукушка!
— Как так?
— А вот так! Вы не поверите, но у нее четверо детей.
— Сколько? — действительно не поверил Интеллигент.
— Четверо, Арсений Ильич, четверо. И все от разных, как бы это помягче сказать, производителей. А кто от кого — она, наверное, и сама не помнит. С кем пожила — от того и прижила.
— Надо же! А сверху и не подумаешь, что многодетная мать. Еще, поди, и пособие получает?
— А как же! На него и существует. Только до детей оно не доходит. Пропивает все, сволочь! Еще, сами видите, и не хватает…
— Хорошо, а дети-то где и как живут?
— А вот так: кто у бабушек обретается, кто в интернате или детдоме. Прав-то родительских она лишена.
— Ну, а папаши детям своим помогают? Алименты хотя бы платят?
— Бог с вами, Арсений Ильич, какие алименты! С кого? С такими же пропивашками и сожительствовала. Лишь первый муж — единственный законный — более-менее нормальным мужиком был, трудяжкой. Да не выдержал — сбежал от нее и исчез бесследно.
— А сейчас у нее есть кто?
— Нет. Временный простой. В поиске спонсора баба. На вас вот примерялась.
— Да какой с меня прок, со старика. Ей бы кого-нибудь типа здешних пацанов.
— Ой, не смешите меня! От них толку и вовсе нет. Всё в стакан ушло. Юлька как раз и проверяла — каждого из них попробовала. Да по большому счету ей не мужик нормальный нужен, а карман с деньгами. Спонсор, одним словом. Чтоб доить его она могла в любое время дня и ночи, в любых количествах. А самца ей найти одноразового — не проблема…

Лекарство от одиночества

   Отстранившись от остальной публики шинка, почти ни с кем плотно не общаясь, Интеллигент, вместе с тем, сблизился с продавщицами. Они обращались к нему по имени-отчеству — все-таки он был заметно старше, себя же, в свою очередь, просили звать просто по именам — это как бы молодило их.
   Им нравилось с ним разговаривать. Интеллигент умел слушать — вернее выслушивать их с душевным соучастием — и теперь сам стал для Надежды с Леной той «жилеткой», которой служили они для других клиентов. Арсений Ильич не приставал к женщинам с расспросами, но они и без того с большой охотой изливались ему. У обеих несколько лет назад умерли мужья, и, наверное, от одиночества еще сильнее хотелось выговориться и почувствовать, что сказанные слова не растворились в пустоте, что они услышаны. И если у Надежды оставались дети, внуки, а с ними семейные хлопоты, не дающие расслабляться, заставлявшие держать себя в тонусе, то бездетная Лена жила совсем одна и, казалось бы, ей было особенно тяжко.
   Но… Жаловалась на жизнь, на вдовью долю в основном Надежда. Лена, наоборот, оставалась всегда бодрой, энергичной, исходила позитивом и оптимизмом.
— О том, как жизнь у тебя, и не спрашиваю, — говорил Арсений Ильич, здороваясь с нею в очередной свой приход. — Все равно скажешь — лучше всех.
— Конечно, лучше всех! — искрилась очаровательной улыбкой Лена.
— Несмотря ни на что?
— Разумеется! Что ни происходит с нами — все во благо!
— Ну, хорошо, а как с грузом прошлого? С потерями и утратами? — с прозрачным намеком спросил Интеллигент.
— На прошлом, каким бы оно ни было, не надо зацикливаться, — уже серьезно ответила Лена. — Нужно жить, прежде всего, настоящим и думать о будущем. И весь негатив оставлять за пределами своего «эго». Тогда и все вокруг, как сквозь промытое стекло, станет видеться более светлым и чистым.
— Даже этот вот бесконечный спектакль с пьяными персонажами?
— А что? Нормальные персонажи. Не лучше и не хуже, чем в других местах. Только с вредными привычками. Но они их и не скрывают. Не стараются показаться хоть на рубль дороже. Какие есть, такие есть. Я до «наливайки», пока не сократили, в крупном банке работала. Все чистенькие, ухоженные, улыбки с лица не сходят. Будто со страниц глянцевых журналов. Залюбоваться можно. А присмотришься — бог ты мой! Гадюшник такой, что шинок наш просто отдыхает!.. Исподтишка пакостят друг другу, подлянки устраивают, подставляют, кляузничают, подсиживают… А посмотрели бы вы на них на корпоративах! Как напьются, маски сползают и настоящие рыла из-под них вылезают. Нет, у нас, в «наливайке», по сравнению с теми, банковскими, очень даже порядочный и не двуличный народ. Интриг никто не плетет, камня за пазухой не держит. Всё напрямую скажут, честно, если что. Мирно договориться не сумели — пошли, настучали друг другу по морде лица, а потом вернулись и на мировую выпили.
— И часто «стучат»? — поинтересовался Интеллигент.
— Да нет, — сказала Лена. — В основном переговорным путем все улаживают. Не в пример многим политикам. Конечно, люди, у нас всякие, сами видите. Юльку или, там, «кикимор» и людьми-то называть не хочется. Но есть и очень даже приличные. Как вы, например… — Интеллигент смущенно кашлянул. А Лена, не заметив этого (или только сделав вид), продолжила развивать свою мысль: — И причины сюда ходить у каждого разные. Правда, ведь?
— Правда, — согласился Интеллигент. — Тупо выпивать я и дома могу, вдвоем с телевизором. И не дороже получится, если в соседнем магазине каким-нибудь дешевеньким винным напитком пробавляться. Но… — Арсений Ильич умолк, задумавшись, потом, как бы сбросив с себя оцепенение, сказал: — Одиночество — вещь тяжелая, болезненная. С некоторых пор я это особенно остро почувствовал. А стены пустой квартиры его лишь усиливают. И алкоголь в таком случае плохо помогает.
   Одинокая Лена понимающе вздохнула. Ей хотелось спросить, почему Интеллигент тоже одинок и что с «некоторых пор» так обострило его ощущение одиночества, но не решилась. О подобных вещах в шинке не спрашивали и в душу не лезли. Кто хотел — сам ее раскрывал и пускал желающих после энного количества выпитого. Другое дело, что душонки оказывались частенько такими скудными, что и заглядывать в них не хотелось.
— Я и хожу-то сюда, чтобы от одиночества до белой горячки не допиться и не рехнуться, — объяснил Интеллигент свое посещение шинка. — А здесь, все-таки, народ, жизнь, какая-никакая…
— Только, я смотрю, вы не очень-то с народом нашим общаетесь.
— Видимо, не мой круг, Леночка.
— Да тут из разных кругов люди.
— Ну, значит, не привык пока.
   И снова пробрало Лену нестерпимое любопытство. В каких кругах он вращался, кто был в прошлой жизни? И опять не давала сорваться с языка своего мучащим ее вопросам…

С детских лет по приютам скитался…

   Был в «наливайке» еще один человек, с которым Интеллигент охотно общался, — Санёк. А он, в свою очередь, настолько привязался к старику, что каждое его появление ждал с нетерпением. И когда Арсений Ильич, наконец, возникал в дверях, как воробушек вспархивал со своего насиженного места и чуть ли не бегом обрадовано спешил к нему.
   Санёк любил поговорить со стариком. Они шли на улицу, если было не слишком холодно, или уединялись в углу шинка возле двери в рабочее помещение.
— Ой, дедынька, если б ты знал… — начинал обычно Санёк, предваряя свой рассказ. А рассказывал он в основном о себе и детдомовской жизни.
— Я ведь, дедынька, сирота. Мамка меня нагуляла, да от меня потом и отказалась. Еще в роддоме. Ни ее, ни папашу своего я никогда не видел, кто они, как зовут, живы ли — понятия не имею. О том, что они у меня вообще были, от воспитательницы в детдоме узнал. Такие, дедынька, как я, социальными сиротами называются. Сперва ждал, что однажды объявится родная мамка и заберет меня домой — в детдомах об этом все мечтают, потом перестал, начал надеяться, что найдутся добрые люди и усыновят. Были такие счастливчики, сам видел, завидовал страшно! Все детдомовские завидовали. Каждому в семью хотелось…
   Санёк шмыгал носом, кривился, глаза его влажнели. Арсений Ильич успокаивающе трепал парнишку по плечу:
— Ну, ну, Санёк…
   Санёк тер ладонью глаза, нос, проглатывая комок в горле, печально вздыхал и продолжал свой горький рассказ:
— Жизнь, дедынька, в детдомах — не сахар. Нет, так-то вроде и ничего: крыша есть, в чистой постели спишь, кормили нормально. Но все равно как-то не в жилу было. А то и просто стрёмно. В детдоме ведь как? Кто сильней, тот и пан, и слабыми погоняет. Драки всю дорогу.
— Борьба за существование, — сказал Интеллигент.
— Вот, вот! Я хилый был, мне доставалось. И старшие пацаны били, и даже ровесники иногда. Существование было хоть волком вой. Я сначала терпел, потом, когда совсем невмоготу сделалось, в секцию бокса записался, чтобы хоть отбиваться мог, пока не забили совсем. Занимался. Старался. Даже в соревнованиях участвовал. Хотя спортсмена из меня все равно не получилось. Тренер говорил, что злости мне спортивной не хватает. А я и правда не злой. Это плохо, наверное. Добрым труднее жить… Но все равно спорт мне помогал. Сдачи стал давать, когда наезжали. Пацаны в детдоме начали меня опасаться, даже старшие. Я и сейчас, если что, любому могу и в бубен, и в пятак…
— Правильно, себя в обиду давать не надо. Даже если физически слабей, — одобрял Интеллигент. — А то ж на шею сядут, ноги свесят и всю жизнь погонять будут.
—…Мы, дедынька, в школу в соседний интернат ходили, — рассказывал в другой раз Санёк. — Там с интернатовскими стыкались всю дорогу. Они себя вроде как хозяевами школы считали. Но тут проще — я не один, а с кодлой нашей детдомовской. Нас хоть и меньше, зато мы сплоченней. Одолеть нас трудно было. Ну, пацаны — ладно. А вот с некоторыми учителями приходилось совсем плохо. Была у нас в восьмом классе физичка. Не старая еще, симпатичная на вид. Только глаза ледяные и улыбка змеиная. Глянет — мороз по коже. А улыбнется — страх берет, как бы ее улыбка-змея с губ не соскользнула да не ужалила насмерть. Без ехидства слова не могла сказать. И не любила никого. А нас, детдомовских, и вовсе терпеть не могла только потому, что мы детдомовские. Иначе как «твари безродные» да «приблудное отродье» и не называла. Колы и двойки раздавала направо и налево, как подзатыльники. Редко, кто трояк заслуживал. Я однажды два урока физики пропустил по болезни. Справку принес. Все равно две пары влепила — по каждой за урок! Из-за нее школу не закончил. После восьмого класса ушел. А мог бы аттестат получить и дальше учиться.
— На кого?
— Да я, дедынька, и не знаю. О профессиях нам ни в школе, ни в детдоме ничего толком не рассказывали. А сам-то, глядя вокруг, что узнаешь? В поселке, где детдом находился, всего и предприятий — небольшая станция железнодорожная, элеватор да швейная фабрика. Вот и все, где работать можно было. Знали, конечно, что на самом деле профессий много. Из телевизора, там, или из газет рекламных, — в них много объявлений печатается, где по разным специальностям люди «требуются». Но это у кого они есть. А если нет, как у меня? Вот то-то и оно…
— А в ПТУ какое-нибудь пойти не пробовал?
— Как, дедынька, не пробовал — пробовал! Владимир Сергеевич — это директор наш бывший — мне и характеристику хорошую дал, и рекомендацию. Поехал я в областной центр. Нашел училище, куда директор советовал, а его закрывают — не нужны, говорят, мы больше, потому и работать дальше не будем. Я в другие ПТУ стал торкаться. Но и там непроханжа. Либо тоже медным тазом накрылись, либо, не про меня они. В одних — учись, пожалуйста, да ни общаги нет, живи хоть на улице, ни питания, а где и есть, так там нас не ждали: свой же брат детдомовец почти все места занять успел. Поторкался я, поторкался — рукой махнул. Вернулся домой. Хорошо, что Владимир Сергеевич в положение вошел, оставил в детдоме. Еще и работенку дал, раз в школу не хожу. Разнорабочим определил. Зарплата небольшая, ну, и за питание немного высчитывали. Но все равно что-то оставалось. Нормально жилось. Зиму перекантовался. А весной меня тетка к себе взяла.
— У тебя тетка объявилась?
— Да не родная, дедынька, приемная. Вернее, я у нее приемным стал.
— Значит, дождался своего часа — нашлись люди добрые и для тебя, в семью взяли.
— Ага, нашлись, — невесело подтвердил Санёк. — Да не совсем добрые.
— Как так?
— А вот, дедынька… В нескольких километрах от нашего поселка село Никольское. При советской власти там большой и богатый совхоз был. Потом, когда всё наперекосяк пошло, совхоз развалился, остатки разворовали. Один детдом по соседству с деревней остался.
— Разворовать не успели?
— Да нет, — сказал Санёк. — Тут, видишь, какое дело… Я раньше этого не знал. В семьи-то детдомовцев берут не за спасибо. За каждого пособие полагается. И, говорят, неплохое. Вот жители Никольского, когда совхоза и работы не стало, этим делом промышлять взялись. Кто одного, а кто и нескольких детдомовцев к себе брали. Подписывали договора, получали деньги… У кого-то ребята нормально жили, а у кого… Я к тетке Федоре попал — Федоре Афанасьевне. У нее, кроме меня, еще трое было: две девки, один пацан меня помладше. Снег едва стаял, а мы уже с темна до темна вкалываем: я Пашка, пацан тот, спозаранку в хлеву за коровой и свиньями убираем, дрова колем, девки по дому прибираются, на кухне помогают, а потом все на огород. Пацаны землю копать и грядки делать, девки — грядки засевать, а когда все в рост пойдет, полоть. У нее земли чуть не тридцать соток. У соседей мотоблоки и все такое, а Федора на тракториста, чтоб участок вспахал, денег жалела. Вот мы с Пашкой этот проклятый огород лопатками целыми днями до кровавых мозолей и ковыряли. А Федора еще и подгоняла: шевелитесь, лодыри детдомовские! Чисто физичка наша школьная.
—А куда ей столько земли? Семья большая?
— Какое там — одна! Дети все в городе и к ней не ездят. Раз только видел, как сын ее старший приезжал. Да и тот часа не пробыл, что-то ей передал в пакетах и отвалил.
— А чем же она свои сотки засаживает? Картошкой, овощами?
— Картошкой, конечно, тоже. И овощами разными понемногу. Но больше половины огорода — дедынька, ты не поверишь! — у нее занято чесноком.
— Чесноком?!
— Да, дедынька, чесноком. Представляешь: несколько длиннющих, через весь огород грядок с чесноком! Когда взойдет — красиво! Зато потом маяты сколько: и поливать надо, и полоть, и рыхлить. Девки наши на солнцепеке прямо в борозды в обморок падали. Водой отливать приходилось. Да и потом до поздней осени возни с этим чесноком было…
— Зачем же ей столько чеснока? — еще больше изумлялся Интеллигент. — Бочками, что ли, засаливала?
— Не, дедынька, тетка его головками поштучно продавала. То в поселке на станции, то в городе. Утром садилась на электричку с сумкой чеснока, вечером возвращалась пустая. Страсть как бабло любила. Она всем подряд торговала: и цветами, и овощами, но самый большой навар был у нее с чеснока. Да еще, прикинь, за нас, детдомовских, получала. Та еще кулачка была!
— И вы, стало быть, — поскреб бороду Интеллигент, — на нее бесплатно батрачили?
— Так и есть! — подтвердил Санёк. — А жадная!.. Другим нашим детдомовским, кого в семьи из того же Никольского брали, какие-никакие обновки покупали — одежонку там, обувку, а мы всю дорогу в рванье. Жили в старой щелястой стайке — от сквозняка спрятаться некуда, спали на гнилой соломе. Жрали в основном ту же мелкую картошку, что свиньям Федора варила, иногда прокисшее молоко давала, чтобы просто в землю не выливать. А летом овощи с огорода мы сами приворовывали. Когда удавалось. Федора за огородом зорко следила. Если кто попадался, прутом тальниковым так охаживала, что неделями потом кожа зудела. Зимой немного полегшее было, но тоже…
— И долго ты так батрачил?
— Года два, дедынька. Подумывал — уж не сбежать ли мне. Но тетка опередила. Как только огород вскопали, сказала: «Все. Я тебя вырастила, на ноги поставила. Дальше — сам, как хочешь. Совершеннолетний уже. И договор на тебя кончился»… Тут как раз повестка из военкомата. Весенний призыв начался. Я обрадовался. И долг, думаю, Родине отдам, и годик, а может, и больше, нормально поживу, ни о жилье, ни о пропитании не заботясь. Службы я не боялся. Тяжелее, чем в детдоме или у Федоры, надеялся, не будет. В общем, серьезно так настроился. А на медкомиссии — облом: не годен к строевой, говорят, плоскостопие. Ну, невезуха! Вернулся обратно в поселок. А там — куда? Федора выставила. Остался детдом. Пришел к директору. Гляжу — в кабинете совсем другой мужик сидит. На пенсию, говорит, твой Владимир Сергеевич ушел. Набрался я духу и у нового директора попросился в детдоме остаться любую работу исполнять. Но этот — не Владимир Сергеевич, на жалость его не возьмешь. Нет — и всё! Восемнадцать исполнилось — вали отсюда, больше находиться не положено, другим места нужны, детдом не резиновый.
— И ведь прав формально, — заметил Интеллигенет.
— Да я, дедынька, понимаю. И не в обиде. Ну, а мне-то куда деваться?
— Слушай, но ведь тебе как бывшему детдомовцу-сироте государство по закону должно дать жилье. Ты знаешь об этом?
— Знаю, дедынька. Директор хоть в детдом и не пустил, но про жилье подсказал. И даже нужные бумаги в районную администрацию помог собрать. Огромное ему спасибо!
— И что дальше?
— Отдал я эти бумаги по назначению. Поставили на льготную очередь. Жди, сказали.
— Ну, вот! — обрадовался Интеллигент.
— Эх, дедынька, она хоть и льготная, но движется, оказывается, хуже всякой другой. Там же, в администрации, знающие люди мне сказали, что ждать можно годами и не дождаться. Особенно одинокому и холостому. А ждать где? В поселке и приткнуться негде. Снова в город подался. Думал, здесь где пристроюсь. Как же! С образованием, с дипломами устроиться не могут — куда уж мне! А без прописки и разговаривать не хотят.
— Ну, в дворники хотя бы. Там, вроде, и жилье служебное можно получить.
— Тут азиаты все позанимали. Говорят, они выгоднее.
— Н-да, куда ни кинь — везде клин, — покачал головой Интеллигент. — Замкнутый круг какой-то. А где ж ты тогда в городе жил?
— Когда тепло и без дождя, в скверике рядом с вокзалом кантовался. Там лавочки, поспать можно было. Рядом цыгане целым табором стояли. Менты их не трогали. А с ними и меня. Цыгане еще и подкармливали. Потом чавалы куда-то уехали. Меня с собой звали. Но я забоялся. Тут Гоша подвернулся.
— А это кто?
— Он бригаду собирал. Бани, там, летние кухни, туалеты, беседки, заборы, ворота и прочую фигню на дачных участках ставить.
— Ты ж не строитель?
— На подхвате тоже кому-то надо быть. Пилил, строгал, материал подносил — делал, что скажут. А вообще Гоше громаднющее спасибо, что пожалел и взял. Все лето на дачах провели. Там и жили, где работали. Ну, да мне не привыкать. До белых мух шабашили.
— И как, успешно?
— Я, конечно, при расчете меньше всех получил, но так ведь по квалификации и расплата. Я и этому рад был страшно. Сколь лет живых денег не видел! Ну, думаю, на зиму в городе где-нибудь угол сниму, работенку какую найду для поддержания штанов, а весной Гоша обещал снова в бригаду взять…
   Санёк смолк, погрустнел, что-то, видимо, вспомнив.
— А в «наливайку»-то как тебя занесло? — спросил Интеллигент.
— Да как… — вышел из задумчивости Санёк. — Когда расчет получили, бригадир предложил окончание сезона отметить. Ведь мы пока работали — капли в рот не брали. Сухой закон! Сначала хотели в какой-нибудь кафушке или пельменной посидеть, но передумали: и дороговато, и не поговоришь свободно.
— То есть с матами и на полную громкость, — усмехнулся Интеллгент.
— Ну, да… Тогда один из наших сказал, что знает хорошее место, где все тики-так, и привел в «наливайку…
— Отметили?
— Ой, дедынька! Лучше бы не отмечали!
— Что так?
— Я ж к этому делу не привыкший. Напился так, что ничего не помню. Проснулся в каком-то дворе на лавочке. Вокруг горки, городушки разные. Видать, площадка детская. Как сюда попал — сам ли забрел по пьянке, города не зная, или бригадники по дороге бросили? — без понятия. Голова трещит, мутит меня. Ночь глубокая. А конец октября уже, холод пробирает. Во внутренний карман ветровки руку запустил, а там пусто. Нет моих денег, за лето заработанных. Кто-то успел пьяного обчистить. И так мне обидно стало — и за то, что без денег остался, и за то, что дурак такой и неудачник, и за жизнь-нескладуху, которая мне досталась, что я расплакался, как маленький. В детдоме думал: вот расстанусь я с ним и совсем другая жизнь у меня начнется — хорошая, счастливая, солнечная… Началась… — опять зашмыгал носом Санёк.
— Да уж… — сочувственно сжал его плечо Интеллигент. — И концов, конечно, не нашлось.
— Да где там! Я в «наливайку» вернулся, тете Наде рассказал (ее как раз смены были), а она мне — твои собутыльники, может, и обшмонали. Как же можно, я удивляюсь, весь сезон как одна семья жили. Так ведь и в семье бывает не без урода, она говорит. Тем более что из-за денег некоторые на все идут. Скажи спасибо, что в живых оставили, дурака простодырого… Долго еще меня тетя Надя ругала, но потом пожалела — стаканчик вина налила бесплатно и пирожок дала. Легче стало. Огромное им с тетей Леной спасибо, что меня из «наливайки» не выгоняют, даже ночевать разрешают…
   Санёк впервые за многие их беседы улыбался, и Арсений Ильич отмечал про себя, какая у парнишки, несмотря ни на что, добрая, открытая и светлая улыбка.
— Эх, бедолага!.. Ладно, время обеденное. Пошли по стаканчику пропустим, да чебурятами закусим.

Первый праздник весны

   Февраль простоял необычно теплый и почти безветренный. Зато март, словно взявшись наверстывать упущенное предшественником, ударил забористыми морозами с пургой и вьюгами. На глазах росли сугробы. Сухой колючий снег, подгоняемый злым ветром, наждаком скреб лица прохожих, заставляя то и дело поворачиваться спиной. Крыльцо «наливайки» задувало так, что ноги по щиколотку и выше утопали в снегу. И это при том, что Санёк чуть ли не каждый час очищал крыльцо. Снег прорывался даже в шинок, где пометавшись по полу несколько мгновений, оставлял после себя мокрые талые пятна.
— Ну, погодка! — сказал, стряхивая с себя снег, Интеллигент. — И это называется первый весенний месяц!
— Ой, мужчина, и не говорите! — охотно согласилась вошедшая следом бомжеватого вида женщина.
   Интеллигент смёл, наконец, с себя остатки снега, стряхнул его с большого продолговатого конусообразного газетного свертка в правой руке и двинулся к амбразуре. По пути он развернул сверток, скомкав газету, бросил ее в одну из стоявших под прилавком коробок для использованных разовых стаканчиков и бережно огладил большой букет разноцветных, еще только начавших раскрываться тюльпанов.
— Ой, какие красивые! — услышал он за своей спиной голос бомжеватой женщины.
   Интеллигент заглянул в амбразуру. Лена сидела за большим столом в середине рабочего помещения, и что-то подсчитывала на калькуляторе. На столе красовалось несколько красных гвоздик, желтых веточек мимоз. Интеллигент перевел взгляд на свои влажные, еще не проснувшиеся тюльпаны и довольно улыбнулся. Арсений Ильич не стал отвлекать Лену и обернулся на голос.
— Нравятся? — спросил он.
— Не то слово! — восхищенно отозвалась женщина. — Как в сказке. На улице мороз и вьюга, а здесь такие цветы! Можно понюхать?
   Интеллигент поднес к ее лицу букет.
— Божественно! — закатила глаза женщина, вдыхая тонкий цветочный аромат.
   Интеллигент, шевеля губами, еще раз оглядел букет.
— Что за черт! — воскликнул он. — Здесь же четырнадцать!
— Что четырнадцать? — не поняла бомжеватая.
   Не ответив, Интеллигент снова пересчитал цветы.
— Так и есть — четырнадцать… Но я же пятнадцать просил — нечетное число! Цветочница, видно, напутала. Хорошо, что вовремя заметил, а то бы… — сокрушенно бормотал старик, озираясь. Он явно не знал, что предпринять.
   Но тут взгляд его наткнулся на бомжеватую, и какая-то явно понравившаяся ему мысль, озарила лицо Арсения Ильича. Он вытянул из середины букета самый большой цветок и протянул женщине:
— С праздником вас, голубушка, с 8 марта!
— Это мне? — не поверила она.
— Вам, вам.
— Спасибо!.. — растерянно и растроганно поблагодарила бомжеватая, прижала цветок к груди и вдруг заплакала.
— Вы чего? — заволновался Интеллигент. — Я что-то не так сказал?
— Ой, мужчина! — глотая слезы, отозвалась бомжеватая, — Да мне ведь в жизни никто никогда цветов не дарил.
— Как не дарил. А ухажеры?
— Какие, мужчина, ухажеры? Бог с вами!
— Но кто-то же, хотя бы в молодости, за вами ухаживал: на свидания приглашал, в любви признавался, цветы с подарками дарил?
— Да какая там любовь! — горестно всхлипнула бомжеватая. — Всегда одно и то же было: сначала квасили, потом трахались. Как говорится, раз-раз — и на матрас! И вся любовь… Как со школы еще это началось, так до последнего и продолжалось. А слова ласкового за всю жизнь ни от кого не слышала. — Бомжеватая перестала давиться слезами, слегка успокоилась. — Большое спасибо, мужчина! — с чувством поблагодарила она еще раз. — Вы очень душевный человек…
   В амбразуре появилась улыбающаяся Лена.
— Здравствуйте, Арсений Ильич!
— Здравствуй, Леночка!
— Да вы не один, а с шикарным букетом.
— Это, Леночка, тебе, — протянул Интеллигент букет. — С первым тебя весенним праздником, ласточка ты наша.
— Ой, спасибо, Арсений Ильич, большущее спасибо! Балуете вы меня.
— И не я один, смотрю, — показал Интеллигент на цветы на столе.
— Принесли некоторые… — беспечно махнула рукой Лена. — А от вас, честно говоря, не ожидала. Вдвойне приятно. — И спросила: — Вам как всегда?
— Да, Леночка, — сказал Интеллигент, — как всегда. Впрочем… — покосился он на бомжеватую. — Налей, пожалуйста, отдельно еще стаканчик винца.
— Ей, что ли? — брезгливо глянула Лена на женщину. — И охота вам, Арсений Ильич, на всякую… тратиться?
— Так женский праздник, и она тоже, все-таки, какая-никакая женщина. Пусть угостится…
   Угощать Интеллигенту в этот день пришлось не только бомжеватую незнакомку. Как только та ушла в дверях шинка возникла Юля.
— Всем привет! — выбросила она вверх руку.
   Пацаны радостно загомонили (а то, что за женский праздник без тех, для кого он выдуман?) и стали наперебой приглашать Юлю к себе за столик. Старпёры из своего угла благосклонно покивали ей головами.
   Но Юля, выцепив взглядом Интеллигента у прилавка, направилась к нему.
— Какие люди!.. — прямо-таки запела она, подходя к амбразуре.
— Какие? — спросил Интеллигент.
   Юля уловила иронию, но продолжала в том же духе:
— Замечательные люди! Красивые, добрые, щедрые, всегда готовые помочь женщине. Особенно в такой замечательный день.
   Интеллигент слегка поморщился, сделав над собой усилие, учтиво сказал:
— Поздравляю с Международным женским днем, сударыня!
— Спасибо! — расцвела в улыбке Юля, но тут же и погрустнела: — Только ведь поздравление на хлеб не намажешь… Вот если бы ваши слова закрепить стаканчиком-другим винца, чтобы как следует почувствовать их замечательный праздничный вкус, тогда…
   Юля блаженно закатила глаза. Намек был толще некуда. Интеллигент полез за деньгами.
   Наполняя стаканы, Лена сказала с усмешкой:
— Вы, Арсений Ильич, и впрямь спонсором становитесь бедным несчастным алкашкам.
— А что делать, Леночка. День сегодня такой — женский. Но это только сегодня…
— Значит, вас Арсений Ильич звать, — сказала Юля и потянулась к нему своим стаканом. — Тогда за знакомство.
   Интеллигент кивнул. Юля жадно ополовинила посудину, перевела дух.
— Притушила пожар? — весело прищурился Интеллигент.
— Ой, не говорите — колосники-то горят!
— Смотри, как бы совсем не сгорели.
— Ничё! — блеснула глазками Юля. — Главное вовремя потушить.
— Главное вовремя остановиться, — возразил Интеллигент.
— Вот-вот, — послышался голос Алексея Михайловича, бесшумно возникшего у прилавка с пустым стаканом. — Я тоже всегда говорю, что алкоголь сам по себе ни в чем не виноват. Более того, — поднял палец вверх Тишайший, — это наиболее гуманный из наркотиков. Все дело в том — сколько принято на грудь?
— Да, — поддержал Интеллигент. — По большому счету, одна из вечных мировых проблем как раз и заключается в четком ощущении меры и границ. Отсутствие или недостаток этого чувства чреваты нарушением мирового равновесия, которое может привести к многим бедам: войнам, революциям, разным конфликтам… Но если в каждом из нас будет хорошо развито чувство меры и границ, то этого всего можно избежать даже в глобальном масштабе. С голубого ручейка, как говорится, начинается река…
— Вот! — сказала Лена, назидательно подняв указательный палец. — А ты, Алексей Михайлович, никогда вовремя не остановишься.
— Ну, значит, мне, — погрустнел Тишайший, — такого ощущения, видимо, не дано.
— Ладно, — пообещала Лена, — я тебе по старой памяти, так и быть, меру и грань обозначу. — И уже повышенным до ледяного звона непререкаемым тоном сказала: — Этот стакан, Алексей Михайлович, сегодня для тебя последний!
   Что-то невразумительное пробурчав, Тишайший на нетвердых ногах поплелся к своему столику.
— А ведь какой славный человек был когда-то! — вздохнула Лена, провожая его взглядом.
— Ну, что, продолжим наше знакомство? — повертев опустевшим стаканом, напомнила о себе Юля.
— И ты, голуба, поведаешь мне, как воспитываешь четверых своих деток.
— Каких деток! — округлила глаза Юля. — Вы меня с кем-то путаете. Разве я похожа на многодетную мать? Я — молодая незамужняя девушка.
— Еще скажи — девственница не целованная, — съязвила Лена.
— Чё ты, Ленка, мне малину портишь? — обиделась Юля. — Только контакт стал налаживаться!..
— Не морочь голову порядочному человеку!
— Уж и поговорить нельзя! — фыркнула Юля и взяла направление к столику пацанов.

Вскрытие покажет…

   К середине марта метели утихомирились, морозы отступили, но комфортней все равно не стало. Низкие свинцовые тучи всей мрачной тяжестью своей придавливали к земле, промозглый морок не давал вдохнуть полной грудью. Тревожно и маятно внутри человека. «Погода так и шепчет — займи да выпей!» — говорят о подобных мерзопакостных днях, заставляющих болезненно сжиматься сосуды и сердце, верноподданные Бахуса. И даже у жрецов здоровья терапевтов-кардиологов не находится на это возражений.
   В один из таких дней следом за очередным посетителем в «наливайку» влетел Мальчик. Появился он один, без хозяина. Завсегдатаи поначалу не обратили на данное обстоятельство внимания. Думали, отстал Фадеич, сейчас появится. Однако время шло, а его не было.
   Мальчик тем временем не находил себе места, метался по шинку, призывно лаял, жалобно подвывал, смотрел на людей полными мольбы глазами.
— Что это с ним? — удивилась Надежда, выглядывая из амбразуры,
   Мальчик между тем схватил Интеллигента зубами за штанину и потянул за собой.
— Что-то здесь не так, — покачал головой Арсений Ильич. — Может, случилось что?
   Мальчик настойчиво тянул его за штанину.
— Надо бы глянуть… — сказал Интеллигент подошедшему Вовану.
   И они поспешили за Мальчиком.
   Пес бежал по привычному маршруту, то и дело нетерпеливо оглядываясь на Интеллигента с Вованом.
   Фадеич жил всего в квартале от «наливайки» в трехэтажном кирпичном доме с облупившимся фасадом и такими же подъездами. Дом, по всей видимости, строили еще в пятидесятые годы и редко ремонтировали.
   Мальчик махом влетел на третий этаж и толкнул лапой одну из выходивших на лестничную площадку входных дверей. Дверь легко подалась, отошла внутрь квартиры.
— Не заперто, — констатировал Вован и первым шагнул в помещение.
   Квартирка была небольшая, с двумя проходными комнатами, тесной прихожей, маленькой кухонькой. Оттуда пахло пригорелой кашей. Завтракал хозяин, по-видимому, дома. Интеллигент заглянул в ванную. На веревках под потолком и полотенцесушителе сохло белье. Смеситель подтекал, и от него по эмали к сливному отверстию в днище пролегла ржавая дорожка.
   Интеллигент заглянул в залу. Из мебели темно-вишневая «стенка» глубоко советских времен, с выцветшей драпировкой диван-кровать, круглый деревянный стол, несколько простых стульев и, пожалуй, единственная здесь более-менее современная вещь — цветной корейский «Samsung» на тумбочке. С потолка свисала плоская люстра-«тарелка». Все достаточно чисто, опрятно, но, все-таки, витал и по комнате, и по всей квартире застарелый дух запустения и одиночества. Чувствовалось, что квартира для ее хозяина давно перестала быть надежной гаванью и прибежищем, а тем более неким для тела и души сакральным местом.
   И невольно вспомнилось Интеллигенту собственное нынешнее жилище, которое тоже показалось ему временным пристанищем на пороге недалекого уже перехода в мир иной.
— Арсений Ильич! — услышал он взволнованный голос Вована из маленькой комнаты. — Идите сюда, здесь он!
   Интеллигент поспешил на зов. Переступив порог, увидел Петра Фадеевича. Он лежал одетый на такой же видавшей виды, как и всё остальное здесь, тахте, застеленной пестрым застиранным покрывалом, в неудобной позе. Ноги в темных шерстяных носках наполовину свесились с лежбища, а туловище и голова, наоборот, были отодвинуты от края. Фадеич, похоже, собирался встать, но по каким-то причинам не смог. В застывших глазах боль и удивление. Интеллигент приложил два пальца к шее Фадеича. Пульс не прощупывался.
— Живой? — почти шепотом спросил Вован.
   Интеллигент покачал головой и достал мобильник:
— Надо скорую вызвать и полицию.
— Полицию-то зачем? — испугался Вован. — У меня столько приводов! И одна ходка. Приедут, начнут докапываться. Еще, не дай бог, убийство пришьют. Им на таких, как я, мокруху повесить — что два пальца…
— Так полагается, — сказал Интеллигент и спросил: — Ты за что сидел?
— За хулиганку.
— Ну, и успокойся. Никто ничего на тебя не повесит. Тем более что здесь явно нет никакого убийства, — нажимая кнопки телефона, успокоил Вована Интеллигент.
   Пока ждали «скорую» с полицией, походили по квартире. Каша на кухонной плите еще не успела до конца остыть.
— Утром варил. Значит, сегодня и умер, — сделал вывод Арсений Ильич, пощупав алюминиевую кастрюлю.
   В спальне завыл Мальчик. Выл он с такой душераздирающей тоской, что у Интелегента с Вованом мурашки побежали по телу. Мальчик стоял у тахты на задних лапах, положив передние на бедро хозяина. Со стороны казалось, что он пытается растормошить его поднять на ноги. Хозяин не двигался, и пес выл все громче и горестней. Арсений Ильич успокаивающе погладил его и увидел, что из глаз собачьих скатываются крупные горошины слез.
   Они вернулись в залу.
   Полиция и «скорая» приехали почти одновременно. Следов насильственной смерти обнаружено не было. Врач констатировал остановку сердца.
— А почему оно остановилось? — поинтересовался Вован.
— Разные могут быть причины, — сказал врач. — В его возрасте любые проблемы с сердцем возможны. Вскрытие покажет…
   При последних словах медика Вована аж передернуло.
— Вот так живешь себе тихо-мирно, попиваешь в любимой «наливайке», а потом раз — и «вскрытие покажет»…
   После всех формальных процедур с участием медиков и полиции Интеллигент с Вованом вернулись в «наливайку» ближе к вечеру.
— Ну, что там, что? — допытывалась Надежда.
— Да все, кранты Фадеичу. В ящик сыграл! — мрачно сказал Вован и пробормотал себе под нос: — Вскрытие покажет…
   Интеллигент слова Вована подтвердил, но в подробности вдаваться не стал. Он их просто не знал. Как и самого покойного, с которым, кроме «здравствуйте — до свидания», разговоров практически никогда не вел. Да и старпёры, общавшиеся с ним, мало что могли о нем сказать. Потягивая свое винишко, Фадеич в основном помалкивал да слушал. Знали только, что живет одиноко и замкнуто, а из близких родственников у него только Мальчик. В чем Фадеич за стаканом вина и сам с грустной улыбкой признавался. Даже всезнающая Надежда ничего к этому добавить не могла.
   Родственники и наследники (неизвестно какая вода на киселе), однако, очень быстро нашлись. Что ни говори, а двухкомнатные квартиры на дороге не валяются и бесхозными оставаться не могут. Скоренько и незаметно (даже соседи не знали) похоронив Фадеича где-то на кладбищенских задворках, они так же спешно заняли квартиру, выдворив из нее пса. Какое-то время он обретался на лестничной площадке, вскакивая каждый раз, когда открывалась дверь его (уже бывшей) квартиры, бросался туда, но Мальчика грубо и безжалостно отпихивали, и он, горестно взлаивая, отступал. Но потом, видимо, поняв, что хозяина там больше нет и ждать бесполезно, исчез. Кто-то из завсегдатаев шинка после Радоницы, которая нынче вслед за Пасхой была ранней, апрельской, утверждал, что видел Мальчика на кладбище возле одной из свежих могил…

О чем молчал Интеллигент

— Арсений Ильич! — окликнули Интеллигента.
   Оглянувшись на голос, он увидел Лену.
— Какая встреча! Не ожидал тебя здесь встретить.
— А я вас.
— Так я рядом, вон в том доме живу.
— А я немного подальше.
— Надо же — соседи, а встречаемся совсем в другом месте!
   Они рассмеялись.
— Куда путь держишь, Леночка?
— В торговый центр заходила кое-что себе из обуви присмотреть. Сейчас домой иду. А вы, поди, в «наливайку», собрались?
— Ну… типа того… — смутился Интеллигент. — Дело к обеду. Как раз мое время. Ты же знаешь…
— Арсений Ильич, а пойдемте ко мне? — вдруг предложила Лена. — Пообедаем. Пельмешек сварю. А к ним и налью чего-нибудь.
— Ну, что ты, Леночка!.. — окончательно растерялся Интеллигент.
   Однако сопротивлялся недолго. Вскоре они уже сидели за обеденным столом на опрятной и уютной кухне Лениной квартиры. Аппетитно дымились в фарфоровом судке только что сваренные пельмени. Дополняли их маринованные огурчики, сервелат, золотистые шпроты, какой-то весьма затейливый салат, каких Интеллигент уже давно не едал. Лена разливала коньяк.
   Интеллигент непроизвольно сглотнул слюну.
— Ну, за неожиданную встречу, — подняла Лена рюмку.
   Они чокнулись, выпили.
— Как все вкусно! — похвалил Интеллигент, накалывая вилкой очередной пельмень — Особенно пельмени. Полагаю, что не магазинные.
— Обижаете, Арсений Ильич! Сама леплю. И не только пельмени. Вообще все домашнее предпочитаю.
— А я вот полуфабрикатами перебиваюсь, — признался Интеллигент. — Когда жена была, тоже домашним питались. Она хорошо готовила. А одному и не очень хочется, да и не умею толком.
— А ваша жена… — осторожно начала Лена.
— Теперь уже бывшая, — понял Лену Арсений Ильич. — Не стало ее полтора года назад… — Интеллигент помолчал, словно раздумывая, стоит ли рассказывать дальше, но, сглотнув комок в горле, продолжил: — Мы из театра возвращались. Уже почти до своей остановки дошли. Оставалось улицу перейти, да на наш автобус сесть. Я первый на «зебру» ступил, Полина следом. Где-то на середине дороги вдруг слышу за спиной визг тормозов, глухой удар и вскрик Полины. Оглянулся, а она уже на асфальте лежит в крови. И рядом внедорожник. Черный весь, как катафалк. Даже окна непроглядно-темные, тонированные. Одно, где водительское место, приспущено, и оттуда с матом-перематом несется — куда ж она… под колеса лезет, коза драная!.. Я рта не успеваю раскрыть в ответ, как внедорожник срывается с места и во весь опор мчится дальше.
   Интеллигент перевел дух. Лена снова наполнила ему рюмку. Интеллигент благодарно посмотрел на нее и опрокинул в себя коньяк.
— Ну, и как, нашли этого лихача?
— Нет, Леночка, — покачал головой Интеллигент. — Водителя я толком не разглядел. Темно на улице было, а за тонированными стеклами и днем ничего толком не увидишь. Номера машины тоже не разобрал. Грязью был забрызган. Весь день дождь шел.
— А свидетели?
— Когда это произошло, рядом, кроме меня, никого не было. Улица в это время (одиннадцать вечера, двенадцатый шел) вообще пустая была. Да у меня и мысли тогда только о жене были: как помочь ей, спасти. Не удалось. В машине «скорой» по дороге в больницу умерла. Не приходя в сознание.
— Какой ужас! Простите, Арсений Ильич, я не знала...
— Ничего, ничего… Сейчас я отошел немного. А тогда, признаюсь, потрясение очень сильное было. И не только из-за самого факта смерти близкого человека. Хотя и это, безусловно, тоже… Все-таки более сорока лет вместе прожили… Потрясло еще и то, как неожиданно и непредсказуемо жизнь может оборваться. Ничто не предвещало и вдруг… — Интеллигент вертел в руке пустую рюмку. — Не по естественной какой-то причине и даже не по злому чьему-то умыслу, а по какой-то дикой, а оттого еще более трагической нелепости…
— Не такая уж и нелепость, — нее согласилась Лена. — Лихач своим поведением уже провоцировал несчастный случай. Не жена ваша, так кто-то другой мог оказаться на ее месте. Так что тут определенная закономерность тоже присутствует. Только с обратным знаком.
— Возможно… — поставил Интеллигент на место рюмку. — Но от этого не легче. Когда обрушивается вдруг главная твоя опора, всегда страшно тяжело. Словно над пропастью повисаешь. Не знаешь, как удержаться на ее краю, сохранить равновесие. И самого в эту жуткую пустоту тянет. Особенно когда слышался ночами оттуда голос Полины… — У Арсения Ильича дрогнули губы и предательски заблестели глаза. — Да, было и такое. Казалось, с ума схожу… Не мог я там больше оставаться. Поменял квартиру, уехал. Раньше я на левом берегу жил, на другом краю города. Теперь в этих краях обретаюсь…
— А дети ваши?.. — осторожно спросила Лена.
— На втором году нашего супружества Полина родила мальчика. Но он и трех лет не прожил. Пневмония сразила. А дальше, будто отрезало — как ни старались, детей больше не было. А брать из детдома чужого ребенка Полина наотрез отказывалась. Хотела только своего, родную кровь. Так всю жизнь вдвоем и прожили. Теперь вот и вовсе один остался…
— Тяжело одному-то.
— Ты же живешь.
— Я моложе. Да и вообще, мне кажется, женщина больше приспособлена к одинокой жизни.
— Пожалуй, — согласился Интеллигент.
— Может, вам снова жениться, Арсений Ильич? — сказала Лена.
— Что ты! — отмахнулся Интеллигент. — На старости-то лет? Да и не смогу я сейчас ни на какую другую женщину переключиться. Ну, ладно, я — старый, а ты почему снова замуж не вышла? — перевел он стрелки на Лену.
— Сначала, как вы, переключиться не могла, а потом уже и не хотелось. Как бы во вкус вошла. У одиночества тоже ведь есть свои преимущества, и даже своя прелесть. Свобода, прежде всего, независимость.
— Пока еще не успел этого ощутить, — сказал Интеллигент. — Впрочем, меня и раньше никто особо не ущемлял. Ни в семье, ни в делах моих.
— А чем вы по жизни занимались? — задала Лена давно мучивший ее вопрос.
— Да много чем… Особенно в девяностые годы, когда ради выживания за самые неожиданные вещи приходилось браться. Но в основном я в гуманитарной сфере вращался. Преподавал, журналистом был, редактором. Даже книги пытался выпускать, да не очень удачно — не выдержал конкуренции, сожрали меня акулы книгоиздательского бизнеса. Сейчас, правда, от всего отошел — голимый пенсионер.
   Они помолчали.
— Ой! — подхватилась Лена. — Сейчас чайку попьем…
— Спасибо, Леночка! — сказал Интеллигент. — Но я, пожалуй, пойду. Пора и честь знать.
   Уже на выходе вдруг сказал:
— Санёк меня беспокоит.
— Санёк? — удивилась Лена.
— Ну, да, Санёк. Сирота неприкаянная. Еще только жить начинает, а уже никому в этой жизни не нужен. Лишний. И просвета нет. А как помочь — не знаю.
   Лена только вздохнула в ответ.

Алхас «особенный»

   Разгар дня. Шинок полон, но амбразура закрыта. Надежды (сегодня ее смена) все нет и нет. Уже и очередь собралась. «Где ее носит?» — волнуется народ. Душа-то горит и просит! У кого продолжения банкета, а кому еще только горло надо промочить.
   Вот, наконец, и Надежда. Румяная, запыхавшаяся, она сдобным колобком прокатилась к перегородке рабочего помещения, погремела ключом и скрылась за железной дверью. Еще минута-другая томительного ожидания — и амбразура вновь гостеприимно распахнулась. Очередь облегченно вздохнула, выровнялась в затылок, качнулась в сторону амбразуры — процесс пошел…
   Перед Интеллигентом оставалось всего два человека, когда в шинок шумно ввалился этот мужик с характерным горбоносым кавказским профилем. Было кавказцу на вид лет под сорок. Арсений Ильич впервые видел его в «наливайке», но ему вдруг показалось, что когда-то и где-то они уже пересекались…
   Кавказец, между тем, направился прямиком к амбразуре, расстегивая на ходу куртку и запуская руку во внутренний карман. Не обращая внимания на очередь, протянул в окошко купюру. Надежда в это время в глубине рабочего помещения наливала очередному клиенту вино на вынос в его посуду — пластиковую полторашку. Кавказец нетерпеливо побарабанил пальцами по прилавку.
— А не встать ли вам в очередь, любезный? — сказал Интеллигент и показал большим пальцем себе за спину. — С той стороны.
— Не за хлебом очередь, — с наглой ухмылкой парировал кавказец.
— Тем более! — повысил голос Интеллигент. — Здесь люди и постарше стоят. Так что — в очередь!
— А мне нельзя в очередях стоять.
— Это почему еще.
— Потому что мое имя — Алхас! — горделиво ответил кавказец.
— Ну и что?
— А то, что Алхас по-абхазски — значит, особый. Понял!
— Что абхазец, я понял. А в чем особость-то? В особой наглости, что ли? — Интеллигент вышел из очереди. — Не знаю, может, где в других местах «особый», а здесь «особых» нет. — Арсений Ильич решительно вклинился между абхазцем и прилавком, отведя в сторону его руку с купюрой.
— Ты чего? — опешил от решительности старика абхазец и попытался оттеснить Интеллигента, рассчитывая на его пожилую немочь. Но Арсений Ильич стоял крепко, словно каменный утес.
   Надежда подала очереднику полторашку. Когда тот отошел, абхазец попытался занять его место, но не успел.
— Куда щемишься, оса назойливая? — пресек попытку следующий очередник — внушительных габаритов мужик в синей спецовке, на спине которой белыми буквами было выведено «Монтажспецстрой». — Тебе сказали — в очередь. Вот иди и стой, как все! У меня обеденный перерыв скоро кончается, но я стою, не рыпаюсь. А ты прёшься! Особенный нашелся…
   По очереди зашелестел, нарастая, возмущенный ропот.
— Алхас, — высунулась из амбразуры Надежда, — в самом деле, встань в очередь, не зли народ! А то ведь могу и вовсе не налить! — пригрозила она.
   Абхазец еще раз тиснул Интеллигента и снова почувствовал крепость его плеча.
— Ладно, — отступился Алхас и, наверное, чтобы «сохранить лицо», сделать хорошую мину при плохой погоде, сказал: — Чего не сделаешь ради женщины? Желание женщины — для меня закон! — И показал в улыбке ровный частокол крахмально белых, крепких зубов кавказского красавца-мужчины.
— А с тобой, старый козел, разговор еще не закончен, — пообещал он, бросаясь к выходу. В очереди, видимо, не собирался стоять принципиально. Наверное, решил, что уж лучше сегодня вообще без выпивки остаться.
— Иди, иди, молодой козел! — бросил ему в след Интеллигент, принимая от Надежды свой стакан вина.
   А чуть позже узнал от нее же, что абхазец этот в шинке стал появляться не так давно, где-то с середины осени. Говорили, какой-то родственник Казахмеда. Однако раньше его здесь не видели. Теперь зачастил. И когда как ни придет, всегда развязный и наглый, как танк.
   После инцидента очередь быстро рассосалась, и Интеллигент в своем любимом закуточке с левой стороны прилавка не спеша посасывал вино, переваривая ссору с абхазцем.
   Взволновал его не сам по себе инцидент — сколько таких в его жизни случалось и еще, наверное, не раз возникнет! Одним больше, одним меньше... Личность этого абхазца вдруг зацепила и напрягла. После перепалки ощущение, что он уже возникал в его, Арсения Ильича, жизни, еще больше усилилось. Когда, при каких обстоятельствах — пока неясно, однако Интеллигент сейчас готов был поклясться, что знакомы ему и этот взгляд, и голос. Особенно голос!
   И снова вспомнился Арсению Ильичу тот роковой осенний дождливый вечер, когда они с Полиной возвращались из театра…
   Услышав режущий визг тормозов, а следом глухой удар и вскрик жены, он резко обернулся и увидел неподвижно лежащую на мокром асфальте Полину. Из уголка ее рта сбегала алая струйка. Рядом стоял черный зловещий внедорожник. Из-за приспущенного тонированного стекла, неслось, густо сдобренное отборным матом:
— Чё ж ты прямо под колеса-то лезешь, коза драная, проехать не даешь!
   Арсений Ильич бросился к Полине.
— Полина, Полина!.. — стал тормошить ее.
   Она не отзывалась. Арсений Ильич поднялся и шагнул к внедорожнику.
   Человека в темном узком проеме приспущенного тонированного стекла разглядеть было трудно. Размытым контуром виднелась лишь верхняя часть лица. Но стремительно нарастающий гнев Арсения Ильича вызывал доносившийся из машины глумливо-издевательский голос, так жутко диссонирующий с возникшей ситуацией.
— Ты же сбил ее, убил!! — задыхаясь от боли и ужаса случившегося, застонал Арсений Ильич
   Стекло еще приспустилось, и Арсений Ильич в неровном пламени зажигалки, от которой водитель прикуривал сигарету, увидел ореховые слегка навыкате глаза. Высокомерное презрение мешалось в них со страхом и лютой ненавистью. Как сейчас, полтора года спустя, понимал Интеллигент — ненавистью к этой старухе, которая вдруг оказалась под колесами его внедорожника. И совсем не важно было, что шла она именно там, где и положено пешеходу, а он гнал по мокрой дороге с бешеной скоростью, и не думая тормозить перед «зеброй»…
   Рука Арсения Ильича уже легла на ручку дверцы джипа. До водителя при виде его, наконец, стала доходить вся серьезность момента. Но вместо того, чтобы выйти для объяснения и помощи сбитого им человека, он злобно заорал в лицо наклонившемуся к нему Арсению Ильичу:
— Убери свою сучку с дороги! А то сам рядом с ней сейчас ляжешь!..
   Стекло поднялось. Внедорожник грозно уркнул, слегка сдал назад, вывернул, объезжая труп, и дал по газам.
   Не успевший отдернуть от дверцы руку Арсений Ильич пробежал за машиной несколько метров. А дальше джип рванул так, что в считанные секунды его и след простыл.
   Арсений Ильич в бессильном отчаянье махнул рукой и вернулся к бездыханному телу жены…
   «Неужели между тем лихачом и сегодняшним абхазцем есть какая-то связь? — подумал Интеллигент. — Ореховые глаза?.. Да миллионы людей с такими глазами живут на земле. Ну и что?.. Но вот голос… Голос!.. Говорят, что голоса неповторимы, как отпечатки пальцев. А голоса того безвестного водителя и абхазца Алхаса очень похожи. Как и наглость, с которой оба вели себя. Ладно! — мотнул головой Интеллигент, словно стряхивая наваждение. — Мало ли на свете друг на друга похожего...»

Истина в вине

   Санёк появился в шинке в самое пиковое обеденное время возбужденный, с горящим взором. Посетители облепили столики, как тля садовые кусты. Даже прилавок с обеих сторон был занят. Поэтому Интеллигент за недостатком места бродил с пластмассовым стаканчиком по залу, прихлебывая на ходу. Но Санёк сумел протиснуться на свое место возле окна между Вованом и Битюгом.
— Вот! — хлопнул он о край столика небольшой книжной стопкой.
— Что «вот»? — узрев у себя под мышкой малорослого Санька, спросил Вован.
— Так это… Мимо мусорки шел, гляжу — валяются возле контейнеров. Выкинул кто-то, видать. Порылся из интереса — клёвые книжки попадаются.
— Ну, и какие? — спросил Вован.
— И приключенческие есть, про всадника без головы… И фантастические. И преступные…
— Какие-какие? — удивился Битюг.
— О преступлениях и наказаниях, — объяснил Санёк.
— Видимо, «Преступление и наказание» Достоевского, — уточнил Интеллигент, поравнявшийся со столиком у окна.
— Ну, да, дедынька, точняк! — подтвердил Санёк и. — А еще с мудростью разной. Вот… — поднял он книгу в сером переплете над головой
— Ну-ка, ну-ка!.. — заинтересованно вытянул шею Тишайший и вышел из-за своего столика. — Дай-ка гляну, — попросил он. Санёк с готовностью протянул книгу. — Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра, — прочитал на переплете Алексей Михайлович.
— А это еще что за зверь?
— Немецкий философ. Очень мощный и интересный. — Тишайший раскрыл книгу и выхватил наугад: — Сила сильных складывается из воли и терпения! Как верно! — резюмировал он и вздохнул сокрушенно: — А у каждого из нас нет ни того, ни другого. Оттого мы и слабые, оттого и все наши беды. — Тишайшай захлопнул книгу и попросил: — Санёк, дай почитать?
— Да берите, Алексей Михайлович!
   Тишайший, ласково оглаживая книгу, поспешил к своему столику, а Санёк продолжил книжную тему:
— Со стихами книг много. Я эту вот с собой прихватил, — показал он, так же, как и предыдущую подняв над головой небольшой томик, на скромной обложке которого значилось: «Александр Блок. Стихи».
— Да… — задумчиво произнес Интеллигент, скосив глаза на томик. — Раньше за книжками гонялись, макулатуру в обмен собирали, а теперь на помойку выбрасывают… О, времена, о, нравы! Все с ног на голову…
— Ну, с философом понятно — мудрость… Но эту-то сюда ты зачем припер? — показал Вован на Блока.
— Да стихи в ней замечательные, — смущенно потупился Санёк. — А некоторые прямо как про нашу «наливайку» написаны…
— Ну, уж! — недоверчиво хмыкнул Вован.
— Гадом буду!.. — заволновался Санёк. — Нет, ты послушай!..
   Послюнявив палец, он полистал книжку.
— Вот, — нашел Санёк, что хотел, откашлялся и тоскливо-заунывно, как обычно читают сами поэты, затянул:

По вечерам над ресторанами,
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух

— Ну, так ведь тут про рестораны, а не про «наливайку», — сказал Вован.
— А тебе прямо один в один надо? Чтоб как на фотке, да? — обиделся Санёк.
   Вован молча отхлебнул из стакана.
— Ты дальше послушай! — не унимался Санёк;

И каждый вечер друг единственный
В моем бокале отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирён и оглушен…

— Разве не так? Бухнул хорошенько «влаги терпкой и таинственной» — и в ауте: «смирён и оглушен». Домой «на рогах», на автопилоте.
— Ладно, — не стал спорить Вован. — Что там дальше?
   И Санёк продолжил с завыванием:

А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат
И пьяницы с глазами кроликов…

— Это…— замешкался Санёк, наткнувшись в стихотворении на нерусский текст, — ну, что-то, в общем, кричат.
— А чего кричат-то? — заинтересовался Битюг, убирая свою лапищу с плеча «кикиморы» Ирэн.
— «In vino veritas!» — подсказал Интеллигент и пояснил: — В переводе с латыни, языка древних римлян, означает «истина в вине».
— Это точно! — согласился Битюг. — В вине. Стакан-другой махнешь — и уже прозрел: видишь, что к чему и почем.
— Лакеев в нашем заведении я не наблюдал, зато пьяниц с глазами кроликов сколько угодно. Вон на Бокала с Паштетом, хотя бы, взгляни. К бабке не ходи — пьяные кролики с красными глазами, — кивнув в сторону соседнего столика, в свою очередь, прокомментировал предыдущую строчку стихотворения Вован.
— Чего, чего? — заегозил Бокал, еще один из завсегдатаев шинка — тощий, вечно расхристанный мужичок, получивший свое погоняло из-за того, что, выпивая очередной раз, он с пафосом восклицал: «Я поднимаю свой бокал…» А дальше следовала причина, по которой он его поднимал.
— Да говорю же, что в стихе про вас с Паштетом написано. — Вован для пущей убедительности склонил голову к книжке и повторил: — И пьяницы с глазами кроликов…
— На себя посмотри… Правда, Паштет? — повернулся к собутыльнику Бокал.
   Паштет, чье погоняло шло от любви к одноименному продукту, которым он, упитанный, не в пример Бокалу, предпочитал другим деликатесам, никак не отреагировал. Паштет отрешенно смотрел в никуда, после энного стакана явно уже «смирённый и оглушенный».
— Не, а дальше, послушайте, дальше! — все сильнее воодушевлялся Санёк.

И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне…

— Вон она, вижу ее, вижу!! — заставив всех вздрогнуть, заорал вдруг очнувшийся Паштет, показывая пальцем на зарешеченное окно.
   Народ обратил взоры к окну. Его проем пустовал, да и быть по-другому не могло, поскольку высокий первый этаж общаги не позволял изнутри видеть то, что происходило на улице.
— Кого ты видишь? — удивился Бокал. — Пустое окно.
— Да глюки у него! — сказал Битюг.
— Нет, — мотнул головой Паштет, — не глюки. Сейчас она войдет.
   Он едва успел сказать это, как в дверях показалась еще одна «кикимора» — Люси. Как всегда в рваных джинсах, замызганной, давно потерявшей изначальный свой цвет куртке, вылинявшей коричневой шапчонке, натянутой на уши. Все ошарашено уставились на нее.
— Вы чего? — забеспокоилась Лялька, оглядывая себя.
— Да уж… — засмеялся Вован. — Девичий стан ремками схваченный…
— Да чё такое-то? Какие проблемы? — совсем растерялась Лялька.
— Да ничё, Люська, проходи, — с улыбкой сказал Битюг.
   Люси неуверенно направилась к столикам. А Санёк продолжил свою заунывную декламацию:

И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна…

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка
И шляпа с траурными перьями
И в кольцах узкая рука.

   Люси, уже с испугом косясь на Санька, приближалась к столикам.
— Нет, Санёк, это не она, — поморщившись, сказал Вован, оборачиваясь к проходившей мимо Люси. — Эта дышит перегаром и табачищем. И шляпа с перьями не для ее нечесаной репы.
— А те, которые «духами и туманами», сюда и не заглянут, — возразил Битюг. — Здесь только непуганые шмары пасутся.
— Да это ж плод воображения! — снова завелся Санёк. — Сидит мужик, бухает, и воображает себе прекрасную незнакомку. Не такую, как другие вокруг бабы, обычные, а особенную, ни на кого не похожую — вот в чем фишка! Она, прикинь, в его голове вся такая нездешняя возникает, а чуваку из-за этого видения разные и всё вокруг совсем другим кажется.
   Народ за соседними столиками притих, с интересом прислушиваясь к Саньку. Кое-кто и поближе придвинулся. Санёк провел пальцем по странице, отыскивая нужные строки, поднял на публику просветленный взор, и опять полилось из него нечто похожее на шаманское камлание:

И странной близостью закованный,
Смотрю за черную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…

— Вот он принял еще немного, — оторвавшись от книжки сказал Санёк, то ли самого поэта, то ли его лирического героя имея в виду, — его еще сильнее забрало. Кайф по всем жилочкам понесся… Так, где это?.. — забегал он взглядом по странице. — Ага! — «И всей души моей излучины пронзило терпкое вино», — со смаком прочитал Санёк и тут же резюмировал: — Ну и крышу ему, конкретно, совсем сдвинуло:

И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу…

— Красиво!.. — вздохнула Ирэн и плотнее прижалась к Битюгу.
— Такую красотку только на дне стакана, наверное, и увидишь, — покосившись на несвежее с темнеющими под глазами кругами лицо подруги, пробурчал Битюг.
— А у меня, когда напьюсь, только разноцветные круги в мозгу качаются, да мыльные пузыри перед глазами лопаются, — с грустью призналась Люси.
— А чему еще лопаться, если у тебя там ни мозгов, ни воображения, — хохотнул Вован.
— У тебя-то, у тебя!.. — огрызнулась Люси.
— Ну, и чем у чувака сердце успокоилось? — спросила Ирэн. — Так в глюках у него дамочка и осталась?
— Типа того, — с грустью отозвался Санёк. Но тут же уточнил: — Сокровище, что ему привиделось, осталась, от всех спрятанным. И никто не может, кроме самого чувака, то сокровище увидеть.
— Почему? — удивился Вован.
— Потому что не знают — как!
— А он знает?
— Знает! — гордо ответствовал Санёк, будто речь шла непосредственно о нем, и поднес книжку чуть ли не к самым глазам:

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне.
Ты право, пьяное чудовище —
Я знаю: истина в вине!

— Ну, и что? — пожала плечами Люси.
— А то, — догадавшись, снисходительно сказал Вован, — врежь, как следует, и любые сокровища увидишь. Истина в вине!..
— Да… — раздумчиво проговорил Битюг, — знает мужик, о чем базар. Похоже, наш кадр!
— А я о чем талдычу?! — обрадовался Санёк.
— А кто он такой этот… как его?..
— Блок, — подсказал Санёк, показывая обложку сборника. — Александр Блок.
— Великий русский поэт, — опять пояснил Интеллигент. — Писал стихи о Прекрасной Даме и о прекрасной возвышенной любви.
— Сказки все это! — махнул пустым стаканом Бокал. — Таких баб не бывает.
— Может, и не бывает, — сказал Вован. И вздохнул: — А хочется.
— Чего хочется? — не понял Бокал.
— Такую даму… прекрасную… Как у поэта. Хотя бы на дне стакана увидеть…

Лазурные моря Эллады

— Ну, вот, весна совсем расправила крылья. Середина апреля, а тепло, как летом, — сказал Интеллигент, принимая от Лены наполненный стакан.
— Ой, да скорей бы уж она на крыльях своих до настоящего лета долетела! — воскликнула Лена. — Так все надоело: и холода, и дожди со снегом, и работа… Солнышка хочу яркого. Отдохнуть от всего хочу. Чтобы море ласковое на ушко мне нашептывало и по спине ветерком поглаживало…
— И где ж ты, голуба моя, такую благодать хочешь найти?
— В Греции, — сказала Лена.
— Ну, да, — согласился Интеллигент, — в Греции всё есть.
— Всё есть! — эхом отозвалась Лена.
— Проверяла?
— И не раз, Арсений Ильич. Мы ведь с подругой моей лучшей чуть ли не каждый год в Греции отдыхаем. На Родосе были, на Лесбосе были, в Солониках… Нынче летом на Крит собираемся.
— На родину бога богов Зевса?
— А он что — как-то с Критом связан?
— Да с этой землей, Леночка, более половины греческой мифологии связано. Тот же Зевс здесь женился на Гере, а позже, превратившись в быка, привез сюда Европу. Афина родила на Крите бога вина Дионисия…
— Увидишь там этого Дионисия, передай привет от меня и нашей «наливайки», — сказал Лене подошедший с пустым стаканом за добавкой Вован.
—…Тесей в критском Лабиринте победил Минотавра, а потом выбрался оттуда благодаря клубку с нитками, который дала ему красавица Ариадна, — не обращая на Вована внимания, продолжал Интеллигент. — На Крите же, убив свирепого быка, совершает один из своих подвигов Геракл. Миф о Дедале и Икаре, которые полетели на солнце, да сгорели по пути от его лучей, тоже связан с Критом… Так что, Леночка, там воздух просто настоян на мифах и легендах. Ляжешь в отеле спать — и к изголовью начнутся слетаться мифологические персонажи. Вдруг и сам громовержец Зевс снизойдет к тебе с небес золотым дождем и приляжет рядом, — лукаво улыбнулся Интеллигент.
— А я бы не отказалась, — ответно засмеялась Лена.
— Лучше бы мне там вместо Зевса прилечь, — мечтательно сказал Вован, не спеша к своему столику.
— Тебе нельзя, — возразил Интеллигент.
— Почему?
— От тебя плебейской разливухой несет, а благородные боги пили только нектар.
— Медовуху, что ли?
— Почти. Только гораздо вкуснее.
— А!.. — обиженно махнул рукой Вован и побрел к своей компании.
— А чем тебя, Леночка, Греция так привлекает?
— Там очень красиво. И посмотреть есть что. Древности всякие. Но прекраснее всего там море! Оно разное в разных местах, но в основном небесно-синее и лазурное. И очень прозрачное. В Салониках от нашего отеля до моря метров двести всего было. Утром я бегу по пляжу с розовым песком, а у самой кромки бросаюсь в набегающую волну, раскидываю руки и кричу: «Здравствуй, морюшко мое!» На вечернем закате — снова к морю. Встаю на колени перед волной и говорю: «Спокойной ночи, морюшко!..»
— Романтичная ты, однако, натура, — сказал Интеллигент.
— А то!.. — озорно подбоченилась Лена.

Настоящий кавказский мужчина

   Интеллигент осторожно, боясь расплескать содержимое, поставил пластмассовый стаканчик на прилавок, извлек из кармана галетку. Арсений Ильич сегодня чуть припозднился. Обеденный винопой закончился. Народ схлынул. В шинке воцарились покой и тишина. Еще даже не пригубив вина, Интеллигент почувствовал, как растекается по его жилам умиротворение. Такие моменты в шумной «наливайке» случались не часто, и Интеллигент ими особенно дорожил. Но едва он успел взяться за стакан, как услышал визг открываемой входной двери, почувствовал спиной ворвавшийся с улицы в помещение сырой апрельский воздух.
   А вошедший, задев на ходу Интеллигента плечом, уже утвердился в проеме амбразуры. На старика он даже не взглянул, но Арсений Ильич и в профиль сразу узнал абхазца и поспешил отвернуться. Неприятный осадок от прошлой их стычки оставался в нем до сих пор.
— Привет, Леночка, привет, красавица, — услышал Интеллигент и удивился тому, каким медоточивым может быть голос абхазца. — Накати-ка, радость моя, соточку коньяку.
   Не отходя от амбразуры, абхазец выпил, зажевал апельсиновой долькой, довольно улыбнулся и игриво подмигнул продавщице:
— Все равно ты вкуснее всякого фрукта!..
   Он продолжал заливаться соловьем в том же духе, вызывая в Интеллигенте все большее раздражение. Арсений Ильич понимал, что это обычный трёп подвыпившего ловеласа. Не более того. Алхас не первый и явно не последний, кто под алкогольными парами демонстрировал Лене свое особое расположение. И если Надежда была уже как бы вне зоны эротических вожделений, то на Лену мужики до сих пор еще «клали глаз» и к ней «били клинья», пытались если и не охмурить по полной программе, то хотя бы временно добиться ее расположения. Сама Лена называла эти словоизлияния «художественным свистом» и относилась к ним совершенно спокойно и снисходительно, воспринимая как часть своей неспокойной работы и одну из издержек производственного процесса. Впрочем, если клиент заходил слишком далеко, Лена умела быстро спустить его с небес на грешную землю и поставить на место. Арсений Ильич не раз в том убеждался, но раздражение все равно не проходило.
— Слушай, Леночка! — вдруг прервал свою трель абхазец. — А не встретиться ли нам во внерабочей обстановке — тет-а-тет? Посидим где-нибудь, поговорим за жизнь, за любовь…
— Я не люблю рестораны.
— А не обязательно ресторан. Можно дома посидеть. Поужинать… при свечах.
— Старовата я для интима со свечами. Да и для тебя тоже, — хмуро отозвалась Лена. — Поискал бы кого помоложе.
— Я не люблю зелень недозрелую, мне спелые женщины нравятся. А ты как раз «баба ягодка опять».
— Может, и ягодка, да не про тебя.
— Что так?
— А так! Я женщина серьезная, а ты для серьезных отношений не подходишь. Да их и в мыслях у тебя нет. Тебе нужны девушки одноразовые. Чтобы перепихнуться, похоть свою на время унять и забыть. Так что лучше вон к кикиморам нашим обратись. Им все равно с кем. Они за стакан да небольшую копеечку хоть под чёрта лягут.
— Обижаешь, Леночка! Не надо меня к кикиморам посылать.
— Ну, тогда к Юлечке подкатись. Тоже безотказная. Еще и красотка — прямо «миссис Наливайка»!
— Не говори мне о ней, не говори! Сволочь она, воровка!
— А вот с этого места поподробнее, — заинтересовалась Лена.
— Да чего там! — расстроено махнул рукой Алхас. — Привел к себе домой однажды, поляну, как путевой, накрыл — все чин-чинарём… А утром просыпаюсь — ни ее уже нет, успела «ноги сделать», ни бабок в лопатнике. Пришлось потом у Казахмеда денег одалживать.
— А может, ты сам успел их до того просадить, а на бедную девушку сваливаешь? — подначила Лена.
— Да она это, Юлька, гадом буду! Я же помню, сколько при себе у меня вечером оставалось. А утром глянул — одна мелочь. И никого, кроме нас двоих, в квартире не было. Воровка! — повторил Алхас и еще раз убежденно и мстительно добавил: — Ну, попадись ты мне, сучка — наизнанку выверну!
   Ореховые глаза абхазца гневно блестели. А Интеллигент, исподлобья глядя на него со своей стороны прилавка, снова ловил себя на мысли, что знакомы ему и этот взгляд, и этот голос…
— Вот, Алхас, не зря говорят: остерегайтесь случайных связей, — усмехнулась Лена.
— Ну, это… Бес попутал! А вот с тобой у нас будет все по-другому, — пообещал Алхас.
— Как это? — весело округлила глаза Лена. — Кошелек подальше спрячешь, чтобы снова пустой не оказался?
— Что ты такое говоришь? — возмутился Алхас. — Зачем ты себя с этой шлюхой вороватой сравниваешь? Она мизинца твоего не стоит! А тебе я… — абхазец на мгновение задумался, потом, тряхнув головой, воскликнул: — Я тебе покажу, как может любить настоящий кавказский мужчина! В Абхазию увезу, к морю. Ты будешь моей королевой!..
— Ну, ладно, настоящий кавказский мужчина, потрепались — и хватит, — посерьезнев, оборвала его Лена. — Работать надо. Клиенты ждут.
   Шинок был почти пуст. Из «ждущих» клиентов был только Интеллигент у прилавка. Расставив локти, абхазец заполонил собой практически все пространство амбразуры, и старик не знал, как протиснуть туда руку с опустевшим стаканчиком, чтобы снова наполнить его. Заметив это, Лена прикрикнула на абхазца:
— Алхас, отходи, отходи, нечего на прилавке виснуть, людям мешать. — И, бесцеремонно отодвигая кавказца, сказала уже Интеллигенту: — Давайте, Арсений Ильич, повторю!
   Алхас нехотя отодвинулся.
   Интеллигент принял от Лены наполненный стакан, отхлебнул, поднял глаза и встретился с взглядом абхазца.
— Чего уставился? — сказал тот через несколько мгновений их молчаливой дуэли. — И вообще, какого хрена ты тут трешься, старый пердун? Канай вон со своим пойлом за столик!
— Не тебе указывать, куда мне идти и где со стаканом стоять, — парировал Интеллигент. — И повежливей. Вас там, на Кавказе разве не учат уважительному отношению к старикам?
— Здесь не Кавказ!
— Ну, так и что — здесь, выходит, можно борзеть и наглеть? А насчет «старого пердуна»… Ты хоть и моложе вдвое, а вони от тебя во много раз больше!
   Ореховые глаза Алхаса потемнели до черноты, налились ненавистью. Он схватил старика за грудки. Они были примерно одного роста и комплекции. Только за абхазцем стояла молодость со всеми ее физическими преимуществами.
— Алхас, прекрати! — высунулась из амбразуры Лена. — Что ты никому проходу не даешь? Ко мне приставал-приставал, теперь до старика докопался. Иди своей дорогой и не вяжись ни к кому!
   Абхазец отпустил Арсения Ильича и, изрыгая ругательства, рванулся к выходу. У двери обернулся, одарил напоследок испепеляющим взглядом, и Интеллигент еще больше утвердился во мнении, что именно эти взгляд и голос хранит его память с того трагического осеннего вечера.

Недолгим было расставанье…

   А через несколько дней новая стычка Алхаса с Интеллигентом. Хотя поначалу ничто ее не предвещало. Народу в шинке было немного: несколько старпёров, да одинокий Битюг-Вано, скучающе глядевший в окно.
   Разговор у старпёров сегодня вертелся вокруг темы современного партийного многообразия в стране.
— Вот в советское время была КПСС — и всё. Выбора никакого. А хотелось альтернативы и разнообразия… — рассуждал Тишайший.
— Зато сейчас партий развелось, как у собаки блох, — сказал Беспалый. — Названий-то не запомнишь. А какой толк?
— Да никакого!.. — загомонили мужики.
— И не будет! — воскликнул Алексей Михайлович. — Ведь, в сущности, с советских времен ничего не изменилось. Тогда ведущая и направляющая КПСС монополизировала власть, сейчас — правящая «Единая Россия». Только вывески сменили. А хрен получился редьки не слаще…
— Так, может, нам тоже создать свою партию? — предложил кто-то из старпёров.
— Кому нам? — спросил Беспалый.
— Ну, алкашам. Была же Партия любителей пива — ПЛП, если сокращенно. А нас, алкоголиков, гораздо больше «пивников»!
— Да, — согласился Тишайший. — Немалая получилась бы политическая сила. И влиятельная. Алкоголь ведь не знает границ. Ему тоже все возрасты покорны. Он уравнивает бедных и богатых, люмпенов и олигархов, верующих и атеистов, гражданских и военных, избирателей и депутатов, политиков и чиновников всех мастей, ученых и неучей!.. — набирающим громкость и вдохновенность голосом перечислял Тишайший.
— И какое у этой партии предполагается название? — поинтересовался только что появившийся в шинке Интеллигент.
— Ну, скажем, Партия российских алкоголиков, — поприветствовав его взмахом руки, отозвался Алексей Михайлович.
— И будут называть членов вашей партии ПРАголиками, — улыбнулся, подходя к амбразуре, Интеллигент.
— Праголики, праголики!.. — обрадовано подхватили старпёры, оценив иронию Интеллигента.
   Завидев его, Лена, не спрашивая, уже наливала ему вино.
— Что-то давно я Санька не видела в шинке? — сказала Лена, выставляя Арсению Ильичу наполненный стакан. — Не знаете, что с ним?
— Ну, как не знать? Он теперь у меня живет. Вдвоем все веселее.
— Да что вы говорите?! — удивилась Лена. — Ну, и как он там у вас? Не опасаетесь? Все-таки, с улицы парнишка, детдомовский…
— А чего опасаться? Парнишка хороший, трудолюбивый, уважительный. В квартире такой блеск навел! За продуктами ходит, сам готовит, стирает. В общем, теперь все хозяйство практически на нем. И работу ему нашли. Подсобником в нашем ЖЭУ. Но это пока. Дальше посмотрим. Может, учиться пойдет, какую-нибудь серьезную профессию осваивать. А здесь что ему делать? Спиваться только да цирроз в молодые лета наживать.
— Ну, здорово! — порадовалась за парнишку Лена.
— Восстановили мы ему украденные тогда, вместе с деньгами документы. Хочу теперь вот его усыновить.
— А не поздновато ли? — засомневалась Лена. — Санёк-то уже совершеннолетний, даже взрослый, можно сказать.
— Ну, это я выясню… — задумчиво поскреб подбородок Интеллигент.
— Всем хэлло! — вслед за скрежетом входной двери послышалось за его спиной.
   Интеллигент обернулся. Юля, сделав всем ручкой, двинулась к нему, сияя широкой улыбкой.
— И рот до ушей — хоть завязочки пришей, — сказал Арсений Ильич и предположил: — Наверное, спонсора нашла.
— На пару стаканов… — хохотнула Юля. Она сегодня была явно в хорошем настроении.
   С первым стаканом вина Юля тут же, у прилавка, расправилась махом, выпив его, не отрываясь.
— Полегчало? — спросил Интеллигент.
— Есть маненько, — согласилась Юля. — Но надо продолжить.
   Она собралась, было, отправить свой опустевший стаканчик в амбразуру, но тут снова заявила о себе скрипучим голосом входная дверь, и в ее проеме возник Алхас.
   Завидев его, Юля испуганно втянула голову в плечи, а абхазец заорал прямо с порога:
— Ага, попалась, курва!
   Юля демонстративно отвернулась и протянула стаканчик в амбразуру. Но Алхас, в мгновенье ока оказавшись рядом, рванул ее к себе за плечо так, что она развернулась на сто восемьдесят градусов и оказалась с ним лицом к лицу.
— Ты чё, совсем оборзел, что ли? — возмутилась Юля.
— Я оборзел?! — задохнулся от злости абхазец. — И ты еще, паскуда, возникаешь? Обшмонала меня, бабки стырила, пока я спал, слиняла… И я еще оборзел?..
   Он придвинулся к Юле вплотную. Было видно, как заходила в волнении ходуном ее высокая грудь.
— Да ничего я у тебя не брала, ей бо! Я вообще сроду никогда чужого не брала! — горячо зачастила Юля. — Ты сам куда-нибудь бабки свои заныкал, или просадил, а теперь вспомнить не можешь — где и с кем. А я теперь крайняя…
— Ты мне горбатого не лепи! — сказал кавказец
— Да отскочи от меня! — дерзко ответила Юля.
— Это ты у меня сейчас отскочишь, шмара! — пригрозил абхазец.
— Ой, ой, ой! Напугал зайца морковкой! — ехидно скривилась Юля. И тут же получила удар в лицо.
   Охнув, она упала. Но это не остановило Алхаса. Он подскочил к ней и, не давая встать, яростно пнул раз, другой… Юля взвыла от боли.
   Старпёы прервали разговор, переключив внимание на происходящее. Битюг оторвался от созерцания заоконного пространства. Лена высунулась из амбразуры узнать, что творится в зале.
   От дальнейшего избиения Юлю спас Интеллигент.
— Прекрати! — крикнул он, оттаскивая абхазца. — И как у тебя только рука на женщину поднялась?
— Какая женщина? Где женщина? — повернулся к Интеллигенту Алхас. — Это не женщина, это — блядь подзаборная и воровка! Она меня ограбила!
— А ты что ее за руку поймал?
— Если б поймал, убил на месте.
— Ну, а не пойман — не вор.
— Слушай, ты почему опять не в свое дело лезешь? — снова вскипел Алхас. — Я ведь могу и тебе, козлу старому, рога поотшибать.
— Свои побереги!
— Так… — угрожающе произнес абхазец, вплотную придвигаясь к Интеллигенту.
— Алхас, прекрати! — крикнула, Лена выходя из рабочего помещения.
— Ага, щас! — огрызнулся тот. — Только вот придурка старого рядом с воровкой уложу. Пусть на полу друг дружку жалеют… — И тут же услышал голос Битюга-Вано, неслышно, словно и не было в нем центнера живого веса, подошедшего к ним:
— Не советую пахана трогать.
— А, Вано! Привет, дорогой! — сменил тон Алхас, протягивая ладонь для рукопожатия.
   Словно бы не замечая ее, Битюг добавил:
— И от Юльки отвянь.
— Да она ж меня кинула…
— Сам лохом не будь. А пахан верно говорит: не пойман — не вор.
— Что ты с этим своим паханом?.. Он что тут у вас — в законе, что ли?
— Короновать мы его не короновали, но мужик он здесь авторитетный — это точно.
   Полоснув Интеллигента на прощание уже знакомым тому ненавидящим взглядом потемневших до черноты ореховых глаз, Алхас круто развернулся и вышел.
   Интеллигент с Битюгом помогли Юле подняться. По щекам ее градом катились слезы, размазывая тушь с ресниц, а из носа текла кровь. Под глазом начала синеть гематома.
— Ух, как он тебя разукрасил! — сказал Битюг, дотрагиваясь пальцем до фингала.
— Да рожа-то ладно, — поморщилась от боли Юля. — Спина вот… Не отбил ли почки, гад!.. — И, повернувшись к Интеллигенту, сказала: — А вам спасибо огромное, Арсений Ильич! Если б не вы — запинал бы…
— Ладно-ладно… — засмущался старик. — Надо кровь остановить. Голову закинь. Лена, аптечка у вас есть?
— Найдем, — сказала продавщица и на минуту скрылась в рабочем помещении.
— Может, «скорую» вызвать? — предложил Битюг.
— Нет-нет! — замотала головой Юля.
— А вдруг сотрясение? — поддержал Интеллигент.
— Ништяк, — криво улыбнулась Юля. — Не впервой. Заживет, как на собаке.
   Лена остановила кровотечение, обработала гематому, ссадину на другой скуле. Юля умылась в туалете, привела себя в порядок, снова повеселела.
— Ну, так это… Продолжим банкет?!
— Может, все-таки, пойдешь, отлежишься?
— Не, ну я всего-то один стакан сегодня выпила… Требую продолжения банкета! — закапризничала Юля. — Заодно и раны залечу.
   Но разгуляться Лена ей все равно не дала. После третьего стакана непреклонно заявила:
— Всё, твоему столу больше не наливаю. А то, не дай бог, Алхас вернется…
   При упоминании абхазца Юля поспешила убраться восвояси. Битюг вызвался ее на всякий случай проводить.
— Ну что это за жизнь? — сказал Интеллигент, когда они удалились. — Детей побросала, путается, с кем попало, пьет, ворует. Ее бьют смертным боем, а ей все трын-трава!
— Ой, не говорите! — согласилась Лена. — От нее и дети родные шарахаются, как черт от ладана.
— Бабенка-то симпатичная. А судьба искалеченная, — вздохнул Интеллигент.
— Так сама же ее и искалечила. И себе, и детям, — возразила Лена. — Всем душу на кулак намотала
— Да жалко, что вот так у нее сложилось.
— Ой, да не жалеете вы ей подобных, Арсений Ильич! Они жизнь видят и понимают совсем по-другому. Как бы в «параллельном мире» существуют, словно бы для них и под них и созданного. Им там по-своему удобно, комфортно, а иного и не нужно.
— Все равно жалко…

Праздник — со слезами на глазах

   Начало мая тоже выдалось теплым. Сошел последний апрельский снег, на газонах стала прочикиваться первая травка.
   С тех пор, как Санёк поселился у него, Интеллигент в шинок стал захаживать реже. Сам воздерживался, не желая подавать парнишке дурной пример, и его старался туда не пускать. Да Санёк особо и не рвался. Он теперь был не один. В его жизни появился, наконец-то, родной человек. Пусть не по крови, не по документам, доказывающим это родство, но все равно родной. За недолгие месяцы их знакомства Санёк так прикипел к Интеллигенту, что больше уже и не мыслил себя без него. Старик теперь был для парнишки и матерью, и отцом, и дедом, и всеми остальными родственниками сразу.
   К тому же, у Санька была работа. Не ахти какая — но работа. Ему самому-то и на эту было б не попасть — среднеазиаты все позанимали. Спасибо Арсению Ильичу — помог, договорился в ЖЭУ.
   Для Интеллигента появление Санька в его доме, да и вообще в жизни тоже многое значило. Санёк чем-то напоминал ему рано умершего сына и от этого становился Интеллигенту ближе и родней. С его появлением пошатнувшаяся после смерти жены жизнь стала выправляться, обретать новый смысл.
   Девятого мая, посмотрев по телевизору военный парад и шествие «Бессмертного полка», Интеллигент решил зайти в «наливайку»: пропустить стаканчик за Победу, перекинуться парой слов с завсегдатаями — да просто побыть немного на людях.
— Воздухом подышу — денек хороший, — сказал он Саньку.
   Тот лишь головой кивнул в ответ, поглощенный перипетиями идущего по телевизору старого военного фильма.
   День выдался ясный, солнечный. Дышалось легко. Исчезла беспокоившая Арсения Ильича в последнее время тяжесть в груди. Путь от дома до «наливайки» он прошел пешком, с наслаждением вбирая в себя воздушно-солнечный коктейль.
   Народу в шинке было мало. Три столика из четырех пустовали вовсе. И только старпёры в своем углу продолжали нести бессменную алкогольную вахту.
   Интеллигент с порога взмахом руки поприветствовал их и направился к амбразуре. Взяв наполненный стакан, после секундного колебания он двинулся к старпёрам. Круг их раздвинулся, освобождая ему место.
— С праздником! — поднял Интеллигент стакан, и все дружно чокнулись.
— Ты, Арсений Ильич, поди, еще застал ту войну? — спросил, когда все выпили, один из старпёров.
— Ну, как застал?.. — смутился Интеллигент. — Разве что самым-самым краешком, если смотреть по дате рождения: я в сорок третьем, в разгар войны родился. Так что первые три года моей жизни действительно на войну приходятся. Но с другой стороны — что я могу о той поре помнить? Да и на свет я появился далеко от всяких фронтов. Иное дело, что и отец мой на фронте погиб, и дядя, его старший брат… Поэтому, можно считать, война и наше семейство, меня в том числе, не обошла стороной…
— Здорово, мужики! — послышалось сразу вслед за гулким хлопком входной двери.
   Старпёры оторвались от разговора. По пути к амбразуре им белозубо улыбался Алхас.
   Вразнобой ответив на приветствие, они снова вернулись к прерванной беседе.
— Да ежели глубже копнуть, у многих, очень, наверное, у многих, кто постарше, найдется близких людей, той войной кроваво отмеченных. Даже сейчас — уж сколько времени прошло — она аукается, — сказал Тишайший.
— Это так… — согласно закивали мужики.
   Алхас, между тем, уже бесцеремонно втискивался в круг старпёров. Они неохотно подвигались, хмуро косясь на абхазца, а он, нимало не смущаясь, уже весело вопрошал:
— За что пьем, мужики?
— За Победу! — коротко за всех ответил Беспалый.
— А кто с кем играл? — поинтересовался Алхас.
— Мы с ними, — туманно сказал Беспалый.
— И кто кого?
— Да мы их, мы! — стал раздражаться Беспалый.
— Да кто мы? — недоуменно уставился на него абхазец.
— Ты что, Алхас, дурак? — вмешался Тишайший. — Не знаешь, что за день сегодня, какая дата?
   Абхазец только плечами пожал.
— Эх, ты… — укоризненно покачал головой Тишайший. И с торжественными нотками в голосе пояснил: — День Победы сегодня. День нашей великой Победы над фашизмом, понял?
— А, это… — пренебрежительно махнул рукой Алхас.
— Это, это! — уже с откровенной неприязнью подтвердил Беспалый. — Не знаю, как там у вас, на Кавказе, а у нас Это зовется Великой Отечественной войной…
— В которой, кстати, сражались против фашистов вместе с русскими, украинцами, белорусами и прочими нациями СССР, головы за нашу общую родину клали, и народы Кавказа, — напомнил Интеллигент.
— Это было давно и… неправда, — скривился в злой ухмылке Алхас.
— Что значит — неправда? — возмутился Беспалый. — Об этом везде написано.
— Написать что угодно можно. Бумага все стерпит. А на самом деле горцы больше двухсот лет с русскими воевали, землю свою отстаивали, с которой они их сгоняли, как собак поганых! — завелся Алхас. — И против немцев вместе с русскими кавказцы не выступали. Зачем, если немцы ничего плохого горцам не делали, а, наоборот, свободу им несли?
— Свободу на костях!.. — теперь уже вознегодовал Тишайший.
— Зато русские, — не обращая на него внимания, — продолжал абхазец, — когда горцы отказывались воевать с немцами, ссылали их целыми народами в вашу поганую Сибирь да Казахстан на погибель отправляли. Скольких горцев вы лишили тогда родины, скольким сломали судьбу! Вот она — правда, а не то, что в ваших книжках пишут!
— Депортация, при всей ее жестокости, была, все-таки, превентивной, вынужденной мерой, — возразил Интеллигент. — Многие тысячи горцев героически бились с фашистами на фронтах, но хватало и таких, кто ждал их — тут Алхас прав — у себя на Кавказе как освободителей. А это было же как бы миной замедленного действия, готовой взорваться в нужный момент.
— Значит, ты, старик, оправдываешь то, что русские творили в войну с горцами?! — закричал Алхас.
— Нет, не оправдываю, но я пытаюсь отнестись к той непростой ситуации непредвзято и объективно, учитывая, как раз, что горцы горцам были рознь. Одни, как и большинство людей в мире, видели в фашистах смертельную угрозу для человечества, и боролись с ней, не щадя себя, другие…
— Слушай, Алхас! А вот скажи: если бы тебя какая-нибудь машина времени, например, унесла туда, в военные годы на родной Кавказ, на чьей бы ты стороне оказался — кто с немцами сражался, или кто ждал их как освободителей? — перебил Интеллигента Тишайший.
   Не ожидавший такого вопроса, абхазец молча уставился на него.
— Нет, правда, — не отступался Алексей Михайлович.
— А чё тут гадать, — не дожидаясь ответа Алхаса, сказал Беспалый. — К бабке не ходи — немцев ждал бы! А потом служил бы им ревностно, сапоги облизывал.
— Ничего никому не облизывал бы! — обиделся Алхас. — Это вы, русские, задницу своему Сталину лизали.
— Он как раз скорее ваш, кавказский, чем наш, и славяне натерпелись от него куда больше других народов. Особенно во время репрессий тридцатых годов, когда миллионы ни в чем не повинных людей и в основном славян были расстреляны, сосланы, как ты говоришь, на погибель, — возразил Интеллигент.
— Какой он наш? Этого шакала отмороженного, вы, славяне, молоком бешеной собаки вскормили! — завопил, выпучив ореховые глаза, Алхас.
— Чего ты тут разорался? — стал урезонивать его Беспалый. — Тебя самого, злого такого, какая собака вскормила?
— Кавказская овчарка! — хохотнул один из старпёров.
   Абхазец полоснул всех ненавидящим взглядом.
— Да ладно, — примирительно сказал Тишайший. — Далась тебе эта депортация. Больше семидесяти лет пор прошло…
— Тем более что ты-то здесь при чём? Тебя в ту пору даже и в проекте не было, — поддержал товарища Беспалый.
— Она народа моего коснулась, а, значит, и меня, — парировал Алхас.
— Какого «твоего народа»? — удивился Интеллигент. — Депортировали, как известно, чеченцев, ингушей. А абхазцев никто не трогал.
— Неважно! — закусил удила Алхас. — Все кавказские народы как одна семья: боль одних отзывается в сердцах всех других. — И я тоже несу в себе эту боль! — с пафосом воскликнул он.
— Еще скажи, что через эту боль тебя и к нам, в Сибирь, занесло, — саркастически хмыкнул Интеллигент.
— И занесло! — продолжал распаляться Алхас. — Потому что из-за вас, русских, кавказским народам житья не стало. — Чечня недаром восстала. Жаль, что весь Кавказ за собой против России объединить не смогла. Но по харе вам надавала, — злорадно ощерился абхазец.
— Свою харю побереги! — насупился Беспалый.
— А что — не так, что ли? — огрызнулся Алхас.
— Н-да… — задумчиво, как бы самому себе, сказал Интеллигент. — Вот уж поистине: для кого война, а кому — мать родна. — И уже Алхасу: — А у нас здесь ты не через потомственную боль, о которой так красиво говоришь, оказался. Просто сама жизнь однажды поставила перед выбором: либо без работы и надежд на светлое будущее выживать у себя на исторической родине, либо искать счастья на стороне. А там — свои варианты: торговать, воровать или к бандитам и террористам — убивать. Тоже хорошо платят. Многие твои кавказские сверстники тогда в горы да леса с оружием подались. Не исключаю, что и ты с ни ми — тоже. — Было видно, как сразу напрягся Алхас и забегали его глаза. Но Интеллигент, словно бы ничего не замечая, продолжал: — А потом понял, что ненароком ведь убить могут и решил рвануть подальше от взрывоопасного Кавказа. И лучшего места, чем наша «поганая» Сибирь, не нашел. Благо сводный брат твой Казахмет уже успел здесь обосноваться, место нагреть. К нему и подался. И неплохо, видно, устроился, если быстренько смог на джип наскрести. Кстати, — перебил сам себя Арсений Ильич, — а где он? Что-то давненько не видно. Сломался, что ли?
— Какой джип? — дернул головой Алхаз. — Ты меня, старик, наверное, с Казахметом спутал. У него и джип, и разные другие машины есть. Он их, как перчатки, меняет.
— Да нет, не путаю… — с каким-то потаенным смыслом сказал Интеллигент, в упор глядя на абхазца.
   Тот отвел глаза, нервно сдавливая пластиковые бока заметно опустевшего стаканчика.
   Старик не стал развивать эту тему, хотя, чувствовалось, старпёры были б не прочь ее обсудить.
   За столиком повисло тяжелое молчание. Под пальцами абхазца стенки стаканчика, то сжимаясь, то расправляясь, звонко щелкали, нарушая воцарившуюся тишину. Так продолжалось с полминуты, а потом Алхас, опрокинув в себя остатки коньяку, как бы возвращаясь к разговору о войне и фашистах-освободителях Кавказа, негромко, но с нескрываемым презрением сказал, ни на кого не глядя:
— Правильно вас немцы в войну звали «руссиш швайн». Швайнами вы были, швайнами и остались!
— Это мы из тебя сейчас швайна кавказской национальности сделаем! — схватил за грудки абхазца и стал трясти Беспалый. — Припёрся незваным в наш родной дом да еще нас же и оскорбляет, пальцы гнет!
— Без всякой депортации понаехали тут, аж в глазах черно!
— Еще и хозяевами жизни себя мнят, а нас за быдло держат… — завозмущались и остальные старпёры.
— Ага, хозяева… Видали мы таких хозяев! В горах у себя хозяйничайте, овцами своими командуйте…— Оттолкнув от себя, Беспалый отпустил, наконец, абхазца. Тот болезненно поворочал шеей и поспешил от стола. У входной двери повернулся, с демонстративным презрением плюнул под ноги и выкрикнул:
— Да быдло вы все и есть. Швайны!
— Ах ты, баран!.. — метнулся, было, к нему Беспалый, но Алхаса уже и след простыл.
— Вот урод! — выругался Тишайший, когда за абхазцем захлопнулась дверь. — А вся из себя показательно-демократическая Европа нам еще что-то там о толерантности втюхивает. Разве к таким гадам, как этот, можно быть толерантным, если сами они, живя у нас в свое удовольствие, нашим всем, как своим, пользуясь, нас же и терпеть не могут? Они нам в лицо смеются и плюют, издеваются, в грош не ставят, а мы, выходит, утрись и дальше терпи?
— Европа уже пожинает плоды своей толерантности, локти кусает, — заметил Интеллигент.
— Еще бы не кусать, — отозвался Тишайший, — если они как тучи саранчи Европу накрыли да еще при этом нагло лезут в чужой монастырь со своим уставом. И ведь не какие-то там отдельные индивиды, а целые народы заражены вирусом национального превосходства. Вон и Алхас — особенный, видишь ли…
— Выродки есть везде. Но я, все-таки, не стал бы судить по ним о целых нациях и народах, — возразил Интеллигент.
   Выпили еще по стаканчику, и Арсений Ильич, пожимая мужикам руки, стал прощаться.
   Выйдя из шинка, Интеллигент увидел маячившего возле угла чебуречной Алхаса. Казалось, он поджидал кого-то. Арсений Ильич сначала хотел развернуться в противоположную сторону, но, решив, что абхазец может подумать, будто он спасовал перед ним, «особенным», направился к чебуречной.
   Когда Интеллигент поравнялся с ним, Алхас придержал его плечом.
— О каком джипе ты там, — мотнул он головой в сторону «наливайки», — вспоминал?
— Да о том самом, — остановился старик, — на котором ты полтора года назад на Центральном проспекте недалеко от драмтеатра прямо на «зебре» пожилую женщину насмерть сбил.
— Какая женщина? Какая «зебра»? Чего ты гонишь?!
— Не я, а ты гнал тогда… Вспомни, напряги извилины! Последний день октября, поздний вечер, а ты несешься под дождем, как угорелый. Даже когда человека сбил, лишь приостановился на минуту, чтобы обругать, а как понял, что наделал, дальше рванул, шакал трусливый!
— Ты базар-то фильтруй, дед! — возвысил голос абхазец. — Никакого ДТП я не совершал, потому что у меня никогда и машины не было. Понял?
—…Скрылся, а от машины потом, видно, избавился от греха подальше, — не обращая внимания на угрожающий тон, продолжал гнуть свое Интеллигент. — Думаешь — концы в воду спрятал? Не надейся! Я и джип твой, и тебя хорошо запомнил. На всю оставшуюся жизнь. И этого так не оставлю. Ты ведь не просто человека — ты мою жену убил, с которой я полвека прожил!..
   У Арсения Ильича перехватило горло, на глаза стали наворачиваться непрошеные слезы. Говорить он уже не мог, зато готов был броситься на абхазца.
   Видимо, почувствовав его состояние, Алхас молча развернулся и скрылся за углом.
— Ты чего такой расстроенный, дедынька? — спросил Санёк вернувшегося Арсения Ильича. — Повздорил с кем, что ли?
   Интеллигент только рукой удрученно махнул. Это не первая стычка с абхазцем, но нынешняя задела особенно. Смутную поначалу догадку, переросшую затем в полную уверенность, что именно Алхас находился за рулем того злосчастного джипа, сегодня подтвердил он сам. Всем своим поведением, и, конечно же, той реакцией, которая последовала на заявление Арсения Ильича о том, что водитель-убийца и Алхас — одно лицо.
   Однако ж поведение к делу не пришьешь. А прямых улик и доказательств, увы, нет. Не станет же он в качестве таковых взгляд и голос абхазца предъявлять. За сумасшедшего сочтут…
   Арсений Ильич нервно шагал по комнате. Как быть, с кем посоветоваться? Да хотя просто выговориться? Санёк с тревогой наблюдал за ним.
   Наконец, Арсений Ильич остановился, прерывисто вздохнул и… рассказал всё Саньку.
— Вот и получается: интуиция подсказывает, что это он — стопроцентно, а железных аргументов предъявить не смогу. Что делать?
— Да плюнь ты на него, дедынька? Боженька все равно его покарает. Рано или поздно.
— Боженька!.. — передразнил Интеллигент. — Мне самому его надо покарать!
— Не марайся, дедынька, об это говно. Ты его и так уже покарал.
— Как это «так»? — удивился Интеллигент.
— Ты ж, дедынька, сказал Алхасу, что это он на твою жену наехал и смылся, а ты узнал его вместе с его джипом?
— Да, конечно, — подтвердил Интеллигент, не понимая, куда клонит парнишка.
— И сказал, что этого так не оставишь?
— Именно так!
— Ну, вот пусть теперь он ходит и боится, что его в любой момент могут за жопу взять.
— Да кто ж его возьмет, если у меня, ничего конкретного, вещественного против него нет?
— Но он же этого не знает, значит, будет мандражить всю дорогу, ходить и оглядываться. А постоянно жить так, на сплошном нерве, дедынька, очень трудно. Мне хоть и мало годов, но я знаю…
— Ах ты, мудрец мой юный, — растроганно потрепал Арсений Ильич Саньку по плечу.

Последний приют

   На исходе мая, как обычно под цветение черемухи, заметно похолодало.
— А почему, дедынька, так? — удивлялся Санёк. — Черемуха холод притягивает?
— Наверное, в холоде ей лучше цветётся, — улыбался в ответ Интеллигент, с упоением вдыхая черемуховый аромат.
   Было воскресение, у Санька выходной. Они решили прогуляться и теперь не спеша брели по бульвару проспекта, обсаженного черемухой, рябинами, березками. Стояла безветренная тишь, отчего и холод не сильно ощущался.
— Красота! — восхищался Санёк.
— Красота! — соглашался Интеллигент.
   Незаметно для себя они дошли до районной администрации. Впереди, огибая угол на пересечении двух улиц, показалась шестиэтажная громада общежития и зеленая казахметовская гусеница, скрывавшая высокое крыльцо «наливайки». Остановившись у светофора, Санёк с Интеллигентом одновременно повернули в ту сторону головы, потом переглянулись и рассмеялись.
— Ладно, — сказал Арсений Ильич, — пойдем, заглянем. Давно не забредали.
   Была Ленина смена. Увидев их, продавщица обрадовалась:
— Забывать нас стали Арсений Ильич! И ты Санёк тоже.
— Работа, теть Лена, — солидно, с чувством собственного достоинства пояснил Санёк.
— А у меня ноги не всегда доходят, — улыбнулся Интеллигент и спросил: — Друг наш, «особенный», Алхас не появляется?
— Нет, после 9 мая бесследно исчез, испарился. Сама удивляюсь.
— И черт с ним! Что в вашем замечательном заведении новенького?
— Да, в общем-то, все как обычно. Если не считать Юльки.
— А с ней что?
— Доходит, по-моему.
— В смысле?
— В смысле доживает.
— Так она же молодая еще!
— При такой ее разгульной жизни ни один организм не выдержит. Вот и допрыгалась. Ее приятельницы-кикиморы Юльку иногда навещают, рассказывают: жалуется она, что в правом боку постоянно ноет и колет, тошнит и рвет с кровью. И вообще, говорят девки, худеет на глазах и даже желтеет. Все признаки цирроза. Болезнь, конечно, — врагу не пожелаешь!
— Так она в больнице сейчас?
— Какое там! — махнула рукой Лена. — Вон, в общаге над нами кантуется.
— Так она вроде в другом месте жила? — удивился Интеллигент.
— Ой, Арсений Ильич, да где она только не жила. И разве это жизнь? Сердобольная комендантша пожалела ее, пустила на постой, а теперь не знает, что с ней делать.
— А родственники в курсе?
— Да в курсе. На днях мать Юлькина сюда приходила, слезами обливалась, совета спрашивала.
— В больницу ее срочно надо, в больницу!
— Не хочет, упирается. Психует, истерит: здесь, говорит, в общаге и буду сдыхать. И вот еще момент какой. Мать Юлькина в шинок не одна приходила, а с внуком, ее старшим сыном. Десятый класс заканчивает. Бабушка убивается по поводу Юльки — кровиночка, все-таки, хоть и оторва, а парнишка ей говорит: «Да не возись ты с ней, бабушка, больше. Брось ее, как она нас бросила!» Бабушка ему: ну как можно — мать, все-таки… А он в ответ: «Ей, значит, все можно? — И жестко так, будто гвоздище в стену вбил: — Не нужна нам такая мать!..» Представляете, Арсений Ильич! Это как же надо измучить собственных детей, что они от нее отказываются?!
   Интеллигент только головой покачал.
— А вон и корефанка ее идет. Сейчас последние новости узнаем, — сказала Лена, глядя поверх его плеча на входную дверь. Интеллигент оглянулся. К амбразуре приближалась одна из «кикимор». То ли Люси, то ли Мэри, то ли Ирэн. Для Арсения Ильича все они были на одно лицо, и он их постоянно путал. Ясность внесла Лена.
— Привет, Маня! Как там Юлька?
   Кикимора Мэри (она же Маня) сыпанул на прилавок горсть запотевшей в ладони мелочи и, пока Лена брезгливо ее пересчитывала, а потом наполняла стакан вином, тарахтела пулеметной очередью:
— Ой, теть Лена, совсем плоха она стала. Уже ходить сама не может. Когда навещаю, голову сую ей под мышку, руку себе на плечо и волоку в туалет. Как собаку парализованную. Худющая стала. Так ведь и не жрет ничего. Принесу какой-нибудь хавчик, поешь, говорю, Юлька! Не лезет, грит, ничего. Только воду и хлещет. Я ей, когда прихожу, несколько полторашек водопроводной воды набираю и оставляю про запас…
— Небось, заодно и выпить оставляешь? — сказала Лена, подвигая Мане стакан с вином.
— Не-а, теть Лена! Самой не на что бывает… Ну, правда, просила Юлька однажды принести ей чего-нибудь вмазать. У меня как раз бабосы небольшие были. Уважила, приволокла пол-литровый пузырек вашей разливухи. Стала она пить, а вино не лезет. Представляешь? Вино — и не лезет! Воще! Юлька его туда, а оно — обратно. Прям наизнанку беднягу выворачивает. А блевать-то, прикинь, уже и нечем. Во допилась!..
— Не переживай, тебе до такого состояния тоже недолго осталось, — «успокоила» ее Лена.
— Сплюнь, теть Лена! — испуганно округлила глаза Маня.
— Говоришь, в общаге она? — задумчиво сказал Интеллигент.
— Ну, да, на третьем этаже, — подтвердила Маня, допивая вино.
— Может, сходить, посмотреть, как она там? — Арсений Ильич вопрошающе глянул на Лену.
   Продавщица неопределенно пожала плечами.
— А, Санёк? — повернулся Интеллигент к парнишке.
— Давай, дедынька, — с готовностью отозвался тот.
— Покажешь?
   Кикимора кивнула.
— Тогда пошли.
— Подождите! — крикнула им вслед Лена. — Я с вами.
   Она догнала их на улице с пакетом в руке.
— Выпить-закусить несешь? — покосилась на пакет Маня.
— Ну, прям! — возмутилась Лена. — Минералочки пусть попьет да чебурятами закусит.

Откуковала кукушечка

   Внушительных размеров здание общежития внутри казалось еще больше. Интеллигент, Санёк и Лена с Маней шли сумрачным от недостаточного освещения коридору с рядами одного размера массивных дверей по обеим сторонам, которому, казалось, не будет ему конца. Но вот коридор уперся в узкое окно в торце здания, а справа от него обнаружилась дверь пониже и поменьше остальных.
— Сюда, — почему-то полушепотом сказал Маня и надавила на круглый шишак дверной ручки.
   Дверь скрипуче отозвалась и нехотя стала отходить от косяков. Маня шагнула в освобождающийся проем, остальные друг за дружкой последовали за ней.
   Возле одной из стен небольшой комнаты высилась едва не до потолка стопа сложенных друг на друга ватных серых матрасов. Под подоконником узкого, как в коридоре, и находящегося с ним на одной линии окна виднелась такая же серая отопительная батарея, а возле нее еще один матрас, и на нем нечто, укрытое грязным тряпьем. С оконной рамы и подоконника сползали ошметья давно потерявшей первоначальный цвет (теперь уже и не определить — какой) краски. Сквозь немытые вечность, наверное, стекла едва пробивался солнечный свет. На полу валялись корки хлеба, засохшие объедки, недокуренные «бычки», пачки от сигарет; с шуршанием и щелканьем перекатывались пластиковые бутылки, пакеты. Тошнотворный букет помоечного и сортирного амбре с алкогольно-табачным перегаром вполне вписывался во всю эту мерзость запустения и опущения.
— А вонища-то! — поморщилась Лена.
— Наверное, под себя делает, — предположила кикимора. — Ноги-то не ходют.
— А что это за помещение? — спросил Интеллигент.
— Каптёрка общаговская, — пояснила Маня.
— И как наша красавица сюда попала?
— Ну, попервой она в Люскиной комнате жила. На одной койке с ней кантовалась. Сначала всё лады было. Никто особо не возникал. Девки в комнате нормальные. Да и ее хорошо знают. А потом как забухала! Как говно из нее полезло!.. Понты всякие стала гнуть… Ну, вы же знаете ее… — тараторила Маня. — Девки тоже в долгу не остались — Шаманихе Юльку и заложили.
— Кому? — не понял Интеллигент.
— Да это комендантша — Алиса Назаровна Шаманова. Она Юльку пустила. Как бы по блату.
— А какая между ними связь?
— А мать Юлькина, Арсений Ильич, с этой самой Шамановой на заводе в одном цехе когда-то работали. Приятельствовали. Вот Алиса Назаровна по старой памяти посочувствовала, вошли в положение, пустила Юльку, — вместо Мани прояснила ситуацию Лена.
— Вот-вот, — согласно покивала Маня. — Девки-то Люськины думали, что Шаманиха Юльку попрет из общаги, а она ее — в каптёрку, в «одноместный номер»… — хихикнула кикимора.
— Да уж, «номер»… — покачал головой Интеллигент. — Как она только в этом смраде не задохнется?
   Куча тряпья на матрасе вдруг зашевелилась, отодвинулась в сторону, и показалась всклокоченная, нечесаная голова.
— Кто там бухтит над ухом? — сказала голова и медленно, покачиваясь из стороны в сторону, начала подниматься над матрасом, напоминая уклоняющуюся от флейты заклинателя змей кобру.
   «Кобра» встала сначала на четвереньки, потом села на матрасе, поджав ноги — в этой позе она стала походить уже на самого заклинателя, только с вороньим гнездом на голове вместо чалмы — и посмотрела на вошедших мутным взглядом.
— Вы кто? Чё надо?
— Да мы это, Юлька, с «наливайки». Я — Мэри, ну, Машка, то есть. Это — теть Лена, продавщица, а это… — замешкалась кикимора, не зная, как представить Интеллигента.
— Арсений Ильич это, — без посторонней помощи вспомнила Юлька, и на ее лице появилось что-то наподобие улыбки.
— Вот, проведать пришли, посмотреть… — сообщила о цели визита Маня.
— А чё на меня смотреть? И так знаю, что страшнее атомной войны стала, — зло сказала Юля.
   Видок у нее и правда был не для слабонервных. Исхудавшая и одрябшая, она сейчас совсем не походила ту на прежнюю красивую, фигуристую и сексуальную Юлю, которая еще не так давно притягивала взоры мужчин. Лицо сморщилось, как печеное яблоко, сделалось желто-бурым. Пожелтели белки глаз. А запах ее давно немытого тела еще больше усугублял это впечатление.
— На вот, покушай, водички попей, — поставила Лена рядом с ней на пол пакет.
   Юля извлекла полторашку с минералкой, попыталась открутить колпачок и не смогла. Она выматерилась, но маты ее, обычно ядреные, забористые и трескуче-звонкие, как барабанная дробь, прозвучали сейчас жалко и тускло, каким тусклым, мрачным и жалким было все в этих стенах.
   Лена молча взяла из ее рук минералку, откупорила бутылку, налила воды в большой полулитровый пластиковый стакан и подала Юле. Та жадно припала к стакану. Стакан в ее непослушных руках трясло. От газа першило в горле, Юля закашливалась, переводила дух и снова продолжала пить, пока стакан не опустел.
— Теперь перекуси немного, — посоветовала Лена. — В пакете пирожки с капустой и чебурята. Тепленькие.
— Нет, — помотала Юля головой. — Ничего, кроме воды, не лезет.
— Ей бы какой-нибудь питательный раствор, — вставил свое слово Санёк, или бульон.
— Лучше еще водички налейте, — попросила Юля.
   Утолив первую жажду, пила она уже медленней, небольшими глоточками.
— В больницу тебе, Юлька, надо, — с жалостью глядя на нее, сказала Лена. — И срочно. Пока не окочурилась в этой берлоге.
— Без больницы обойдусь. Здесь кони брошу. Все равно никому не нужна.
— Как сказать… — возразил Интеллигент, присаживаясь на корточки рядом с Юлей. — У тебя ведь еще и дети есть.
— А им вообще на меня насрать! — с какой-то звериной тоской взвыла Юля.
— А кто виноват? Как аукнулось, так и откликнулось! — сердито отозвалась Лена.
   Интеллигент глянул на нее с укоризной и успокаивающе погладил Юлю по плечу:
— Вот и надо, чтобы стало по-другому — чтобы снова увидели они в тебе маму единокровную, — продолжал Интеллигент, не отнимая руки. Юля затихла, внимая ему. Но для этого и самой придется круто измениться — как бы заново родиться. Правда, ведь?
   Юля согласно кивнула в ответ, заворожено глядя на Интеллигента.
— А сначала, Юленька дорогая, — негромко и проникновенно разматывал Арсений Ильич клубок своей мысли, — надо вылечиться, восстановить здоровье, потому что — сама знаешь — в здоровом теле здоровый дух. И вот тогда…
   Юля вдруг схватила его руку, прижала к щеке, потом начала исступленно целовать ее.
   Интеллигент, никак не ожидавший такого порыва, растерялся.
— Что ты, что ты, милая моя!
— Арсений Ильич!.. Никто!.. Только вы!.. Никто!.. — всхлипывала она, размазывая щеки по грязным щекам.
   Интеллигент недоуменно посмотрел на своих спутников. В их глазах читалось не меньшее удивление.
— Только вы тогда за меня заступились. Алхас, зверюга, убил бы меня!..
— Ну, ладно, ладно, все же обошлось. Или опять?..
— Нет, я его с тех пор не видела.
— Вот и хорошо! — улыбнулся Интеллигент.
   По Юлиному лицу тоже скользнуло некое подобие улыбки, но тут же на глаза навернулись новые слезы.
— Мне бы такого мужчину, как вы… — мечтательно сказала она. — А то все какие-то ханыги попадаются…
— Да какие сами, такие и сани! — снова не сдержалась Лена.
   Юля горестно всхлипнула и уткнулась в грудь к Интеллигенту:
— Успокойся, — гладил он ее по косматой голове. — Все у тебя будет: и новая жизнь, и любовь ближних, и мужчина, с которым ты будешь счастлива… Но сначала надо полечиться, в порядок себя привести. Вызовем сейчас «скорую» и… сделаем первый шажок к новой жизни. Хорошо?
   Юля кивнула. Интеллигент сделал знак Лене, крутанув указательным пальцем возле уха — звони, мол. Лена, достав мобильник, вышла в коридор.
   Пока не приехала «скорая», Юля не отнимала головы от груди Арсения Ильича.
— Как хорошо с вами… — умиротворенно бормотала она.
   Сидеть на корточках было неудобно. У Интеллигента затекли ноги, ныли суставы, боль отдавалась в спине, но он стоически не менял позы, словно боясь нарушить установившийся между ними зыбкий контакт.
   «Скорая» подоспела на удивление быстро. Женщину-врача в белом халате и оранжевым медицинским чемоданом-укладкой в руке сопровождала Лена, за которой следовала еще одна дама постарше и в домашних шлепанцах.
— Кто это? — шепотом спросил Арсений Ильич у Лены.
— Комендантша.
— Фу, какая вонизма! — поморщилась врачиха.
   Интеллигент хотел помочь Юле подняться, но врачиха жестом остановила его и сказала:
— Всем выйти, буду осматривать больную.
— Ой, хорошо, что «скорую» вызвать смогли! — воскликнула комендантша Интеллигенту, видимо, приняв его в этой небольшой разношерстной компании за наиболее внушающего доверие.
— А что и раньше были попытки?
— Были, были, — с готовностью закивала комендантша. Но без толку. Никак уговорить не могли. Упрямая.
— Ну, а помещение-то почему так запущено? — спросил Арсений Ильич.
— Так у нас в комнатах жильцы сами убирают. А она… Видите: уже и руки и ноги отказывают, — вздохнула комендантша.
   Вышла врачиха.
— Ну, что? — бросилась к ней комендантша.
— Цирроз печени. Декомпенсированный, — сухо проронила врачиха.
— Какой, какой? — не поняла комендантша.
— А такой! — грубовато сказала врачиха, поворачиваясь к Интеллигенту: — Вы, наверное, родственник?
— Не совсем, но…
— В общем, у нее та стадия цирроза, когда печень уже не может выполнять свои функции.
— И что теперь делать?
— Вопрос не ко мне — к специалистам. Но, на мой взгляд, все настолько запущено…
— Ладно, но к специалистам вы ее, надеюсь, увезете?
— Эту грязную бомжару?
— Какая ни есть, но человек все-таки.
— Была когда-то, — жестко сказала врачиха.
— Вы врач и обязаны одинаково милосердно относиться к любым больным, — напомнил Интеллигент.
— Вот только не надо мне права качать! — вспыхнула врачиха, но тут же, взяв себя в руки, достала телефон. — Увезем, если водитель согласится. Клятву Гиппократа он не давал, а таких клиентов очень не любит.
   Минут через пять появился водитель «скорой» со складными носилками.
— О-о-о!.. — мотнул он головой, заглянув в каптерку. — Не повезу! От нее потом в салоне полмесяца вонять будет. А если еще и нарыгает?
— А как быть? — подала голос Лена.
— Как, как? — сердито отозвался водитель. — Берите такси и везите, куда хотите!
   Арсений Ильич подхватил водителя под локоток, отвел в сторонку. С минуту они о чем-то шептались, потом вернулись к остальным. Лицо водителя помягчело, было видно, что короткий разговор с Интеллигентом принес ему удовлетворение.
— Ладно, Галина Павловна, поможем людям, возьмем больную, — сказал водитель.
— Ну, и хорошо, — с явным облегчением согласилась врачиха.
   Интеллигент с Саньком уложили больную на носилки и вынесли на улицу. Юля не сопротивлялась. Водитель помог загрузить ее в салон. Юля вдруг встрепенулась, с громадным усилием приподнялась и зашевелила губами. Но тут же рухнула на носилки. Водитель захлопнул заднюю дверцу и направился на свое шоферское место. Кикимора Маня вызвалась сопровождать подругу. Машина рванула с места и с воем умчалась.
— Чего она там шептала напоследок? — спросила Лена.
   Интеллигент пожал плечами, а чуткий на ухо Санёк сказал:
— «Прощайте» и еще «простите», — говорила.
   Пока они отсутствовали, очередь в шинке образовалась немалая. Но Лена быстро расправилась с нею, и Санёк с Интеллигентом довольно быстро оказались у амбразуры.
— Чего стояли-то? — удивилась Лена. — Я бы вам без очереди.
— Да ничего. Постояли, отдышались чуть-чуть.
   Лена налила им с Саньком.
— И как вы этого строптивого шоферюгу уломали? — удивилась она. — «Берите такси и везите, куда хотите!» — вспомнила она его слова.
— Вот я и взял «такси»… Его же «скорую». И он за пару сотен не отказался.
— И Юльку красиво уломали. Что твой психотерапевт! — продолжала восхищаться Лена.
— Да просто с ней давно никто не разговаривал по-человечески, вот она и… Как говорится, доброе слово и кошке приятно. А больному человеку оно, может быть, в числе лучших лекарств.
   Через несколько дней Интеллигент снова наведался в «наливайку».
— Как там наша болезная? — спросил он у Лены.
— Все, Арсений Ильич, нет ее больше. Приказала долго жить. Вчера Юлькина мать сюда заходила по пути из больницы. Сказала, что врачи ничего уже сделать не могли — слишком поздно. Просила вот помянуть, кто знал Юльку.
— Значит, чуяла она смерть свою, — сказал Интеллигент. — И там, в «скорой», уже с носилок прощалась с нами навсегда. — Он помолчал, сглатывая колючий комок в горле, потер ладонью лоб и сдавленно добавил, как бы подводя черту: — Откуковала кукушечка!..

Наследник

   На девятый день после Юлиной смерти, выпив в шинке по стаканчику за помин ее души, Санёк с Интеллигентом возвращались домой пешком.
— Давай посидим, — предложил Арсений Ильич, когда вышли на бульвар проспекта, начинавшийся сразу за районной администрацией.
   Они облюбовали одну из ажурных лавочек на полыхавшей яркой зеленью липовой аллее. Интеллигент блаженно вытянул ноги.
— Да, Санёк, грешен наш путь! — сказал Интеллигент. — Много чего мы на нем не праведного совершаем. — Он помолчал, о чем-то задумавшись, потом снова заговорил: — И смерть далеко не всегда и не все наши грехи искупает. А уж такая смерть, какую Юля приняла, тем более
— Да, дедынька, — согласно закивал Санёк.
— И зачем только жил человек? — продолжал рассуждать Интеллигент. — Что жил, что не жил. Вся жизнь у этой Юлечки в разгул ушла. Пропила она ее, прокутила, со случайными мужиками в любовных утехах прокувыркалась, настоящей-то любви так и не познав. Детей наплодила (от кого — сама не знает) и побросала, еще при живой матери сиротами оставив. В мир иной ушла вот, а что после себя оставила? Дети от нее отказываются. А собутыльники, тусовавшиеся с ней в той же «наливайке», запомнили ее в основном как стервозную и наглую скандалистку. Да и то ненадолго. Месяц-другой пройдет — и последние воспоминания о ней исчезнут бесследно. Словно и не было никогда. Разве ж ради такой участи появляется человек на белый свет и проходит свой жизненный путь — а, Санёк?
— Не знаю, дедынька… — опустил голову парнишка. — Я когда бродяжничал, скитался, не зная, куда приткнуться, тоже про это думал. Зачем я живу, кому нужен, думал, да надо ли вообще мне жить, если я для других вроде как лишний и обуза? Думал и ничего придумать не мог…
— Ах ты, бедолага!.. — приобнял его Интеллигент. — Не горюй! К старому возврата уже не будет. Это я тебе обещаю. Начнем строить новую жизнь. С чистого листа. Ты и я. Каждый — свою, но вместе. Мне ведь тоже гнет трагедии с Полиной надо преодолеть. Так что… А Юлина судьба пусть остается напоминанием о том, как человеку не гоже жить. Только ты, Санёк… — Арсений Ильич повернул его лицом к себе. — На себя ее все-таки не примеряй. Истоки и причины ваших жизненных драм совершенно разные. Твою породили несчастливо сложившиеся обстоятельства, совершенно от тебя самого не зависящие, объективная, так сказать, реальность, а Юля свою драму создала собственными руками на ровном месте, своим отношением к жизни — «попрыгуньи-стрекозы» и «кукушки» — создала.
   Интеллигент помолчал, прикрыв глаза, потом с улыбкой потрепал парнишку по плечу:
— Ничего, Санёк, прорвемся! Нам главное держаться вместе. Пока в ЖЭУ поработаешь, а осенью в какое-нибудь училище определимся. Профессию приобретать надо. Настоящую, на всю жизнь.
— А возьмут, дедынька, в училище-то? — обеспокоенно спросил Санёк. — Я ж после детдома пробовал…
— Теперь вместе попробуем. Да возьмут, никуда не денутся! — без тени сомнения воскликнул Интеллигент.
— Может, и возьмут, — неуверенно согласился Санёк и тут же встрепенулся: — А общага?
— Зачем тебе общага? — удивился Интеллигент. — Будешь по-прежнему у меня жить. И в училище участь, и дальше, когда трудиться на какое-нибудь предприятие пойдешь. А может, надумаешь потом еще и высшее образование получать… Живи! Ты мне теперь как родной. И даже без «как», — уточнил Арсений Ильич. — Мы теперь с тобой, словно иголка с ниткой. А знаешь… — он кашлянул пару раз, словно прочищая горло перед тем, как сообщить важную новость. — Как ты смотришь на то, если я тебя… ну… приемным сыном своим сделаю, наследником, так сказать?
— Дедынька!.. — Восторг в голосе Санька мешался с перехлестывающей через край радостью.
— Тогда так тому и быть, — поднялся с лавочки Арсений Ильич и ласково похлопал по спине тут же вскочившего за ним Санька: — Пошли, наследник!

Нож в спину

   Интеллигент не стал откладывать в долгий ящик обещанное «усыновление». Оказалось, однако, в результате хождения по чиновничьим кабинетам, что ни на «усыновление», ни на опекунство или попечительство над Александром Никифоровым (в быту Санёк) Арсений Ильич в силу ряда причин претендовать не может. Усыновление по закону возможно лишь до восемнадцати лет (Саньку же исполнилось двадцать), а опека, либо патронаж осуществляется над людьми любого возраста, но недееспособными или больными. Санёк не подходил ни под одну категорию. Но Интеллигент не отчаивался. «Будет день — будет пища, а пока просто пропишу, и пусть живет спокойно нормальным человеком, а не бомжарой каким-нибудь. И так намыкался парнишка. А немного погодя и квартиру на него перепишу. Век-то мой на исходе… — рассудил Арсений Ильич, и как-то сразу легче стало на душе.
   В то теплое июньское утро он отправился в очередной поход в районную администрацию. Следовало кое-что выяснить, уточнить. Санёк уже на работе. Чтобы сократить путь, Интеллигент пошел дворами. Шагалось легко, словно и не было за плечами семидесяти с лишним прожитых лет. Подумалось: «Наверное, Санёк на меня благотворно влияет». С тех пор, как в его жизни появился этот обездоленный парнишка, самочувствие Арсения Ильича заметно изменилось в лучшую сторону. Во всяком случае, он перестал ощущать себя бесконечно одиноким, покинутым всеми человеком, каким казался себе смерти жены. Санёк вывел его из того ступора, в каком пребывал Интеллигент последние полтора года, к живому нормальному бытию. В его лице он снова обрел потерянную, было, после трагедии опору и стимул к продолжению жизни. Прочно поставить Санька на ноги, сделать его судьбу счастливой стали теперь для Арсения Ильича целью и смыслом дальнейшего существования. Потому и по инстанциям разным ходил едва ли не с удовольствием.
   Интеллигент пересек очередной двор, который заканчивался аркой, соединявшей два старой постройки кирпичных дома. По ту сторону арки оставался еще один двор, упиравшийся в здание районной администрации с тыла.
   Подходя к арке, Арсений Ильич укоротил шаг, огляделся по сторонам. Ему показалось, что за ним наблюдают. Но двор был пуст.
   «Мерещится», — подумал Интеллигент и шагнул под сумрачный свод арки…
   А с другой стороны, по двору, выходившему к администрации, скорым шагом к арке направлялся Паштет. Его мутило после вчерашнего продолжительного возлияния, башка гудела и раскалывалась. Он спешил в шинок «поправить здоровье». Паштет уже миновал почти половину двора когда припёрла его еще одна невыносимая напасть, вынудившая изменить первоначальный маршрут: мочевой пузырь вдруг потребовал немедленного освобождения от содержимого. Паштет приостановился, приплясывая на месте, покрутил головой. Лучше всего, конечно, подходила для этого арка, но до нее была едва ли не сотня метров — не добежать. Зато совсем рядом площадка с мусорными контейнерами. Туда Паштет и рванул, не раздумывая.
   Он отливал, стоя за бетонным ограждением площадки, и блаженствовал, испытывая нарастающее облегчение. Даже голова, утихомирившись, перестала трещать, как еще пять минут назад. Продолжая процедуру, Паштет не забывал посматривать по сторонам, не видит ли его кто за этим занятием. Нет, никого вокруг. Даже собачников нет.
   Паштет удовлетворенно застегнул ширинку — теперь ему сам черт не брат! И тут увидел, как выскочил из арки мужик, оглянулся по сторонам и побежал в его сторону. Паштет резко присел на корточки. Мужик показался знакомым, но издали не разглядеть. Плиты ограждения состыкованы были не плотно, а между двумя средними и вовсе зазор шириной почти в ладонь. Паштет услышал тяжелое дыхание за контейнерами, потом характерный звук металла о металл. Он осторожно прильнул к зазору и увидел… Алхаса, вытирающего руки носовым платком.
   Алхас стоял к нему в полуоборота, настороженно озираясь. Из-за контейнера, закрывающего собой щель в ограждении, абхазец Паштета видеть не мог, за то у того не оставалось никаких сомнений, что это именно Алхас. И его запоминающееся лицо с выразительными ореховыми глазами, и волнистая с серебристой проседью шевелюра… Но встречаться сейчас с ним лицом к лицу Паштету совершенно не хотелось. Во-первых, что-то тут не чисто, а во-вторых, он Алхасу еще с начала апреля стольник задолжал.
   Задержавшись у контейнеров на несколько мгновений, Алхас, ускоряя шаг, продолжил путь. Высунувшись из-за ограждения, Паштет смотрел ему вслед, пока абхазец не исчез за углом здания администрации. Паштет с облегчением вылез из своего укрытия. «И чего он вылетел, как кипятком ошпаренный?», — подумал, глядя на арку. Нерешительно потоптался возле контейнерной площадки. Однако любопытство взяло верх, и он направился к арке.
   После яркого солнечного света, заливавшего двор, здесь поначалу трудно было что увидеть. Но, немного привыкнув, Паштет разглядел буквально в метре от себя лежащего лицом вниз мужика и удивился про себя: «Надо же, с утра пораньше успел в хлам нажраться!» Правда, мужик был вполне прилично одет и не походил на бомжару или горького пропивашку. «Может, бабло какое найдется?» — мелькнула крамольная мысль.
   Паштет воровато оглянулся и присел рядом на корточки, собираясь провести ревизию карманов. На спине мужика, обтянутой бежевой ветровкой, расплывалось между лопаток мокрое бурое пятно, от которого по боку лежавшего уходила вниз к земле такая же бурая дорожка. Чтоб удобнее было шмонать, Паштет перевернул мужика на спину и отшатнулся. Безжизненным остекленевшим взором на него смотрел Интеллигент. Паштет часто видел его в «наливайке». А под телом Интеллигента уже скопилась лужа с характерным запахом крови.
   Паштет испуганно вскочил. Выглянул наружу. Двор был по-прежнему безлюден. Паштет побежал подальше от жуткого места. Но, несмотря на страх, какая-то неведомая сила задержала его у контейнеров. Он торопливо заглянул в каждый. Так и есть. На дне одного из них, почти пустого, Паштет увидел сверток. Он достал его, развернул окровавленный мужской носовой платок и увидел нож с наборной плексигласовой ручкой, какие ладят втихаря умельцы мест соответствующих. «Алхас сбросил», — решил Паштет, вспомнив металлический звяк упавшего в контейнер предмета. Паштет немного помедлил, не зная, что предпринять, но, увидев вышедшую из подъезда соседнего дома женщину с собачкой, быстро спрятал нож в карман и поспешил убраться от опасного места.
   До «наливайки» от администрации минут пять ходу, но Паштет с час еще, наверное, петлял по окрестным улочкам, словно заметая следы, пока не оказался, наконец, в шинке.
— Вот и Паштет явился — не запылился! — отметила факт его появления Лена.
   Паштет окинул взглядом помещение. Первый вал «больных» и страждущих уже схлынул. Из постоянных клиентов Паштет увидел только Беспалого да Вована, уныло созерцавших дно только что осушенных стаканов.
— Ты чего такой перепуганный, будто тебя кто из-за угла пыльным мешком шарахнул? — спросила Лена.
— А-а!.. — неопределенно протянул Паштет, подавая деньги и боязливо оглядываясь на входную дверь.
   Лена налила и поставила стакан на прилавок.
   Паштет судорожно вздохнул и попытался поднести его ко рту. Рука ходила ходуном, стакан не слушался. Паштет призвал на помощь другую руку. Расплескивая, кое-как влил в себя содержимое.
— Вижу, дал ты вчера копоти! — сказала Лена, с усмешкой глядя на его страдания.
   Паштет молча протянул ей опустевший стакан.
— Понимаю, такой пожар одним махом не затушишь — смеялась Лена.
— Я, может быть, за помин души пью?..
— Чьей души? — улыбка не сходила с лица Лены.
   Паштет еще раз оглянулся на дверь, обвел взглядом помещение. Помявшись еще немного, словно обдумывая, говорить ему, или нет, Паштет придвинулся вплотную к амбразуре и с хриплой дрожью в голосе громко зашептал:
— Там, Лена, это… Ну… В общем, старика там грохнули. Ножом… в спину…
— Какого старика? Где? — не поняла Лена.
— Да нашего — Интеллигента! В арке за администрацией.
— Чего ты несешь, Паштет! — отшатнулась Лена. — Арсений Ильич вчера часика в три здесь был. Живехонек, здоровехонек!
— Вчера был, а сегодня — уже нет. Там он, под аркой лежит… В луже крови.
— О, господи! — прижала ладони к груди Лена. — Откуда ты это взял?
— Сам видел…
   И сотрясаемый нервным ознобом стал рассказывать.
— А вот этим Алхас его и пырнул, а потом в контейнер сбросил…
   Паштет достал из накладного кармана широких защитного цвета штанов что-то окровавленный сверток и положил на прилавок.
   Лена со страхом смотрела сверток, не решаясь прикоснуться.
— Ну-ка, ну-ка… — стал разворачивать его Беспалый. Они с Вованом давно маячили за спиной Паштета, внимая его рассказу. — Такие лезвия я когда-то и сам знакомым пацанам ковал. Из легированной стали подшипников хорошие лезвия получались.
— Так, может, твой продукт? — сказал Вован.
— Нет, — покачал головой Беспалый, — это с зоны, скорей.
— Выходит, ты единственный свидетель? — спросил Вован теперь уже Паштета.
— Или подозреваемый, — возразил Беспалый.
   Паштет только испуганно вжал голову в плечи.
   Беспалый аккуратно завернул нож и передал его Лене:
— Спрячь где-нибудь там у себя! — И повернулся к Паштету: — Тебе эту штуку таскать в кармане незачем. Себе дороже будет.
   Лена приняла сверток, а, вернувшись, из глубины рабочего помещения уже с пустыми руками, набросилась на Паштета:
— И ты Арсения Ильича так там и бросил лежать?
— А что я должен был делать?
— А ты не знаешь Полицию вызывать, скорую помощь»! — всхлипнула Лена.
— Ну, да, полицию... На свою несчастную жопу… — криво усмехнулся Паштет. — У меня и так две ходки и куча приводов. Попадись я на том месте на глаза операм, на меня первого убийство и повесили бы. А мне снова попадать на кичу совсем не в жилу!
— Ладно, вы как хотите, а я пойду туда, — промокая платком заплаканные глаза, решительно сказала Лена. — Технический перерыв!
   Вчетвером они вышли на улицу. Лена замкнула «наливайку». Беспалый с Вованом отправились вместе с ней к месту происшествия, а Паштет бочком-бочком подался в обратном направлении.
   Едва миновав администрацию, сразу же увидели возле арки небольшую толпу и ускорили шаг. Но спешили напрасно. Труп уже увезли. Следственная группа тоже собралась уезжать, докуривая возле полицейской машины. От зевак узнали, что в арке нашли пожилого мужчину, убитого, как сказал эксперт, всего пару часов назад ударом ножа в спину. Кто и за что убил — неизвестно. Из документов при убитом был только социальный проездной билет на имя Арсения Ильича Чумакова. Шел, видно, по каким-то своим пенсионерским делам в администрацию. Да вот не дошел… У полицейских ни версий, ни свидетелей.
   Лена слушала с окаменевшим, ничего не выражавшим лицом. Лишь непроизвольно катившиеся по щекам слезы выдавали ее истинное состояние.
   Полицейские закончили перекур. Стоявший ближе к машине взялся за ручку дверцы. Лена очнулась и рванулась к машине. Угадав ее намерение, Беспалый, схватил продавщицу за руку и потянул к себе.
— Куда тебя несет?
— Я должна им все рассказать об Арсении Ильиче, о том, какой это замечательный человек! И об Алхасе. Это же он, он его убил. И я даже знаю, за что…
— Тише ты, тише! — сжал ее руку Беспалый. — И мы знаем. А что толку? Доказательств нет, а домыслы к делу не пришьешь. Так что кто нам поверит?
— Свидетель же есть — Паштет! И нож!— не сдавалась Лена.
— Да Паштет от всего откажется! Ты же видела, как он очкует. Не поймешь, кого больше боится: ментов, тюрьмы, или Алхаса? А о ноже вообще лучше помолчать, пока его следаки уликой против тебя самой не сделали.
   Лена, утихомирив свой порыв прерывисто вздохнула. Полицейские уселись в машину и уехали. Толпа стала расходиться. Отправилась обратно со своими провожатыми и Лена.

Суд скорый…

   У входа в «наливайку» уже томилось с десяток клиентов, недоумевающих, почему закрыт шинок. Увидев Лену, обрадовано загомонили.
   Лена возобновила торговлю. Глотая слезы, на автомате наполняла стаканы, подавала желающим пирожки, чебурята, рассчитывала… Клиенты с удивлением посматривали на нее. Некоторые интересовались: что-то случилось? Лена не отвечала. А сама никак не могла поверить в происходящее. Казалось ей: вот сейчас очередной раз откроется входная дверь, появится на пороге Арсений Ильич и с прекраснодушной, как всегда, своей улыбкой направится к амбразуре и для начала непременно скажет несколько приятных душевных слов, от которых потеплеет на сердце.
   Время шло к обеду, народ в «наливайку» прибывал. Старпёры в своем углу собрались почти в полном своем обычном составе. Предмет разговора был один: убийство Интеллигента. Уже выпили пару раз за упокой славного мужика и, как сказал Тишайший, настоящего, а не по кликухе лишь, интеллигента, и рассуждали теперь о жестокой несправедливости судьбы.
— А так всегда и бывает, — говорил Алексей Михайлович, — в первую очередь гибнут лучшие — честные, справедливые, душой чистые. А отморозки, отребье всякое живет себе дальше, как ни в чем не бывало. Почему так?
— Потому что говно не тонет, — тут же дал ответ Беспалый.
   Стоявший рядом с ним Паштет понуро свесил голову, словно как раз о нем и шла речь. Послонявшись в гнетущем одиночестве по улице, он вернулся в шинок. В компании всё как-то легче.
— Санёк-то, интересно, знает? Они со стариком хорошо дружили. Говорят даже, что он его к себе жить взял, — сказал Вован.
   И как накликал. Через минуту Санёк появился в «наливайке».
   Безмятежно улыбаясь, он помахал обществу рукой и пошел к амбразуре.
— Нет, не знает, — покачал головой Беспалый.
— Здравствуйте, теть Лена!
— А, Санёк, привет! — вымученно улыбнулась она в ответ. — Ты как здесь? Вроде бы на работе должен быть.
— Я отпросился на полчасика. Арсений Ильич в администрацию по делам пошел, а справку нужную дома на столе забыл. Позвонил мне по дороге, просил принести прямо в администрацию. Я и помчался. Пришел, а его там нет. У кабинета подождал-подождал — нет! Наверное, думаю, разминулись. Позвонил ему на мобилу — не отзывается. То ли не слышит, то ли зарядка у телефона закончилась. Он сюда не заходил?
— Да нет, Санёк… — едва сдерживала слезы Лена.
— А там, за администрацией во дворе происшествие какое-то. Возле арки народ толпится, машина полицейская, «скорая». Хотелось узнать, да некогда, спешил… Где ж мне теперь его искать. Звякну еще. Санёк приложил мобильник к уху, долго вслушивался в трубку, недоуменно положил телефон в карман. — Не отвечает.
— И не ответит, — положил ему руку на плечо подошедший Беспалый. — Никому и никогда Арсений Ильич больше не ответит.
— Почему? — не понял Санёк, скосив глаза на Беспалого.
— А потому, дорогой ты мой, что нет больше Арсения Ильича. Убили его…
   Не в силах больше сдерживаться, Лена закрыла лицо передником своего рабочего фартука и глухим протяжным эхом повторила вслед за Беспалым:
— Уби-и-ли-и-и!..
— Как убили? Кого убили? Дедыньку?
— Дедыньку, дедыньку, Арсения Ильича. Как раз под той аркой, где ты толпу видел, и убили. А полиция со «скорой» по его душу и приезжали.
— Но ведь… я же всего часа полтора назад с ним разговаривал по телефону. Жив он был…
— Дурное дело, Санёк, не хитрое, много времени не требует. Сунул перо под ребро и — привет с того света!
   Санёк сполз по стенке под прилавок и заплакал. Лена выскочила в зал. Вдвоем с Беспалым они подняли парнишку и отвели в рабочее помещение, усадив на стул в дальнем его углу.
— Как же так случилось, теть Лена? Кто? За что? — всхлипывал Санёк, размазывая слезы рукавом рубашки.
— Я толком не в курсе, Санёк, — утешающее гладила его по голове, как маленького ребенка, Лена. — У Паштета спроси. Он лучше знает. Он в это время там был. Говорит, что это Алхаса рук дело.
— Алхаса?.. — Санёк перестал всхлипывать, задумался, о чем-то вспоминая. — А ведь дедынька Алхаса предупреждал, что знает о его преступлении, и что этого так не оставит. Он сам мне говорил…
— У них и раньше не раз стычки были, — вспомнила Лена. — Вот и отомстил.
— Да он это скорей от испуга, что разоблачат, — возразил Санёк и горестно махнул рукой: — Хотя теперь уж все равно. Нету дедыньки и не вернуть…
   Санёк громко застонал, перекосившись лицом, как от приступа дикой зубной боли, и снова заплакал, медленно раскачиваясь на стуле:
— Дедынька-а-а! Как же я теперь без тебя? Куда мне теперь, сироте, податься? В училище обещал устроить, приемышем сделать, одной семьей жить…
   А потом случилось невероятное: на пороге «наливайки» нарисовался… Алхас, собственной персоной. Как всегда, сияющий ослепительной улыбкой, разбитной.
— Вот наглец! — удивился Тишайший.
— А таким ссы в глаза — все божья роса! — сказал Беспалый.
— Так может, и не при делах вовсе? — предположил один из старпёров.
— Ладно, сейчас разберемся, — пообещал Беспалый.
— Здорово, мужики! — подошел Алхас к старпёрам.
— Здоровей видали, — ответил за всех Вован.
   Порывшись в полиэтиленовом пакете, Алхас извлек бутылку водки, колбасную нарезку.
— Давайте по пять капель!
— Свое есть, — опять же за всех хмуро отказался Вован.
— А чего ты сегодня добрый такой? — поинтересовался Тишайший.
— Да просто… день хороший, настроение…
— А настроение хорошее, потому что беззащитного старика в подворотне пришил, да? — глядя на Алхаса в упор, жестко сказал Беспалый.
   Абхазец откачнулся, как от удара (и это не осталось не замеченным), но тут же взял себя в руки.
— Ты чё гонишь? Какого старика?! — возмутился он.
— Да того самого, которого мы тут промеж себя Интеллигентом кликали, — пояснил Вован. — У тебя с ним тёрки были.
— Да с кем их у меня не было. Что такого? Я человек горячий. Ну, цапнулись пару раз. Помню, из-за Юльки он однажды возникал, когда я ей плюху отвесил за то, что обчистила, курва, меня в моей же квартире. Так ведь я в ответ его и пальцем не тронул. Вон Вано свидетель, — мотнул Алхас головой в сторону Битюга, стоявшего за столиком у окна в компании пацанов.
— А День Победы? — напомнил Беспалый.
— Да, поспорили. Обычное дело за выпивкой. Не очень правильно я, наверное, вел себя. Простите, мужики, каюсь, виноват. Но ведь и тогда терками все закончилось. Хотя признаюсь честно: старикан мне, не нравился. Но мало ли кто кому не в нюх. Это же не повод для мокрухи, правда?
— Для кого как…— сказал Беспалый. — Сколько вон судебных приговоров выносится с формулировкой: «убил на почве личной неприязни».
— Меньше ящик смотри, — огрызнулся абхазец. — Сдался мне ваш этот дед! В крайнем случае, настучал бы ему «на почве личной неприязни» по фейсу — и все дела… — Алхас откупорил бутылку, плеснул в стакан и нервно выпил, забыв, что еще несколько минут назад собирался угостить старпёров. — Так что не было у меня абсолютно никаких причин на мокруху, — занюхав выпи тое тыльной стороной ладони, резюмировал Алхас.
— Была, Алхас, была! — подала голос Лена, появляясь в общем зале, держа в руке пластиковый пакет. Из-за ее спины выглядывал заплаканный Санёк. — Давай, Санёк, — отошла Лена немного в сторону, освобождая парнишке место возле себя. — Скажи, что ты слышал от Арсения Ильича?
   Санёк глубоко вздохнул, собираясь с духом, шмыгнул носом, и повторил то, что несколько минут назад говорил Лене.
— Девятого мая дедынька пошел сюда с мужиками праздник отметить, а домой вернулся смурной, расстроенный, лица на нем не было. Я спросил, что с ним. И он мне рассказал… Рассказал, как полтора года назад джип прямо на «зебре» сбил насмерть его жену. Он запомнил лицо водителя, а теперь точно уверен, что тем водителем был он, — показал на Алхаса Санёк.
— Так вот о каком джипе упоминал тогда Интеллигент! — вспоминая их застольный разговор на День Победы, сказал Тишайший.
— А еще дедынька рассказывал, что и Алхасу об этом говорил и предупреждал его, что дела так не оставит.
— Какая хренотень! — опять, но еще более преувеличенно возмутился Алхас. — Ничего подобного я от старика никогда не слышал. Ты, пацан, за базар-то отвечай! И вообще, мужики, пока еще соображать можете, прикиньте. Была б на мне кровь, чего бы ради сразу после убийства я сюда приканал?
— А, может быть, таким образом ты, Алхас, себе алиби решил обеспечить? На всякий случай. Мол, во время преступления был в «наливайке», а народ, то есть все мы, свидетель.
— Ну, а что? — пожал плечами абхазец. — Стопроцентное алиби! Там, где, как вы утверждаете, убили старика, меня никто не видел и видеть не мог, потому что не было меня там, зато здесь — вот он я, перед вами, и все вы это засвидетельствуете.
— Никто, говоришь? Свидетелей нет? А ну-ка!..— Беспалый жестко ткнул культей Паштета в бок: — Расскажи-ка, болезный, дяде, что видел, знаешь.
Паштет испугано взглянул сначала на него, потом на Алхаса, зашарил рукой по столу. Ему подвинули стакан с вином. Осушив его жадными глотками, Паштет, наконец, заговорил:
— Ну , это… Видел я, как ты, Алхас, из арки выскочил и дёру дал, а по пути в мусорный контейнер сверток окровавленный скинул…
   В шинке повисла тишина.
— Еще один мудила… — презрительно скривился Алхас. — Не знаю, кого ты там увидел с бодуна, что тебе глюкнуло? Но ни из какой арки я не выскакивал, никуда не бежал и ни в какой контейнер ничего по пути не выбрасывал, тем более какие-то окровавленные свертки.
— Ничего мне не глюкнуло, — обиделся Паштет. — Своими глазами видел.
— Глаза могут подвести, а аргументов у тебя нет, так что… назидательно сказал Алхас.
— Аргументы, говоришь?.. — Беспалый повернулся к все еще стоявшей посреди зала продавщице: — Лена, предъяви, пожалуйста, этому красавцу аргумент!
   Лена, будто только и ждала этого момента, запустила руку в пакет и извлекла оттуда что-то завернутое в окровавленный мужской носовой платок. Обернувшийся к ней вслед за Беспалым абхазец при виде свертка побелел. Лена развернула платок. Блеснуло лезвие из нержавейки. Заиграла бликами разноцветная наборная ручка. Алхас подался вперед.
— Стой, не дергайся! — осадил его Беспалый.
— Знакомая вещица, — подошел к Лене Битюг. — Помнится, Алхас зимой ты мне уже хвастался этим перышком. Память о зоне, говорил.
— Это не мое, — севшим голосом отказался абхазец.
— Ага, не твое… — не поверил Битюг. — А пальчики-то на ножичке чьи? Ваньки Ветрова?. И кровушка на платочке тоже не куриная. Любая экспертиза в два счета определит, кому что принадлежит. И тогда тебе хана, Алхас. Лет двадцать зону топтать придется.
   Абхазец сделал стремительный рывок — старпёры за столиком глазом моргнуть не успели — и в два прыжка оказался возле Битюга. Тот, словно ожидая этого, отступил едва на шаг, и Алхас пролетел мимо, запнувшись мимоходом о ловко подставленную неповоротливым на вид Битюгом подножку.
   Алхас грохнулся на пол, но тут же вскочил и, разъяренный, бросился на Битюга.
   Массивный Битюг неожиданно легко увернулся и с недоброй ухмылкой спросил:
— У тебя там, Алхас, в кроссовках, под стелькой еще одного ножичка не запрятано?
— Для тебя, Вано, найдется! — в тон ему отвечал Алхас, выбирая позицию и момент для нового броска.
   Расставив руки, они кружились друг против друга в этаком борцовском танце и были похожи сейчас на Пересвета и Челубея, предваряющих битву основных сил.
— А мы что тут на это представление любуемся! — гаркнул вдруг Беспалый. — Битюгу что — одному надо? — И шагнул к поединщикам.
   Выпито для поднятия тонуса и боевого духа было достаточно, и старпёры ринулись за Беспалым. Выдвинулись от своего столика и пацаны. Битюгу и развернуться как следует не дали. Да он шибко и не старался. Теперь и без него было кому пересчитать кавказцу ребрышки, сделать отбивную по коридору, натянуть ему кое-что кое-куда и так далее и тому подобное. Поэтому Битюг благоразумно отступил, а старпёры с пацанами теперь с упоением метелили «особенного» кавказца. Руками, ногами — чем придется. Алхас вертко вился между ними ужом, и это спасало его. Наконец, в какой-то момент ему удалось вырваться и выбежать на улицу.
   Толпа ринулась за ним. Легкий на ногу Вован на крыльце настиг абхазца и изловчился толкнуть его пяткой в поясницу. Не удержавшись, Алхас кубарем покатился по железным ступеням. Он попытался вскочить и бежать дальше, но не смог. Железные ступеньки сделали свое дело: очень чувствительно и травмоопасно прошлись по его костям. Завсегдатаи шинка настигли абхазца и продолжили избиение, которое грозило вот-вот превратиться в убийство.
   Шум битвы ворвался и во владения Казахмеда. Из всех дверей «гусеницы» повыскакивали ее обитатели и сразу бросились на выручку земляка. Теперь уже дрались «стенка на стенку». Перевес «наливайки», вершащей свой праведный самосуд становился все ощутимей. Окровавленный, в клочья изорванной рубахе абхазец валялся тут же, под ногами дерущихся, в пыли между крыльцом и входом в пекарню. О него то и дело запинались, в сердцах пинали. Он каждый раз при этом гортанно вскрикивал. И только это говорило о том, что он еще жив.
   Но вот поблизости от побоища раздался визг тормозов. Из чрева сверкающего черным лаком навороченного «Лексуса» выскочили двое кавказцев: один — массивный, лет сорока пяти мужчина — сам Казахмед, владелец «гусеницы», другой — молодой и худощавый — его водитель. Увидев на земле Алхаса, Казахмед мгновенно оценил обстановку. Шепнув что-то водителю, он, не вмешиваясь в драку, стал потихоньку вытаскивать покалеченное, уже почти безжизненное тело двоюродного брата из гущи дерущихся. Водитель тем временем подвел машину вплотную к полю боя, открыл заднюю дверцу и бросился на помощь Казахмеду, который уже практически выволок Алхаса на чистое пространство. Вдвоем они запихали Алхаса на заднее сиденье. «Лексус» задом отъехал от дерущихся, вывернул на проспект и исчез в густом автомобильном потоке.
   И только сейчас разгоряченные завсегдатаи «наливайки» обнаружили пропажу главного виновника.
— Увез, падла!.. Казахмед увез!.. Спрятать решил!.. Братана спасает!.. — наперебой закричали они.
— Пусть спасает! — сказал вновь оказавшийся рядом Битюг. — Алхас теперь, если и выживет, то все равно инвалидом по гроб жизни останется. Тем более что в больничку ему соваться нельзя. Врачи сразу стукнут ментам. Они обязаны сообщать о травмированных и покалеченных в драках.
   Битва после этого сама собой заглохла. Бойцы обеих сторон отпыхивались, приводили себя в порядок, морщась от синяков и ссадин, дуя на разбитые костяшки кулаков. И в это время в неширокое пространство между «гусеницей» и общежитием с воем и включенной мигалкой влетел полицейский «УАЗ»ик. Полицию вызвали встревоженные жильцы общаги.
   Приехала она, как всегда, «вовремя» — к шапочному разбору. Выяснение подробностей на месте по горячим следам толком ничего не дало. Каждая из сторон напрочь забыла, из-за чего все началось, и вообще по какой причине был сыр-бор. Вроде кто-то кому-то что-то не так сказал, или не так посмотрел. А может, в споре истину не поделили. Тоже бывает. Да чего только не случается в «наливайке»! Но почему русские выясняли отношения не между собой, а с лицами кавказской национальности, удивлялся один из оперов. Может, стычка на межнациональной почве? От этой версии стороны открестились настолько единодушно, словно только что они не расквашивали друг другу носы до кровавых соплей, а нежно обнимались в порыве высоких интернациональных чувств.
— Чего нам делить? — говорили одни.
— Нечего делить? — вторили им другие.
   Об Алхасе, которого увез его брат Казахмед, не обмолвились ни те, ни эти.
   Квалифицировав инцидент как бытовую пьяную разборку, полиция с чувством выполненного долга покинула место происшествия. Конфликтующие стороны разошлись по своим местам: одни — продолжать работать, другие — искать истину в вине.
— Жаль, что до конца дело не успели довести, — сказал Паштет, окончательно одыбавшийся после опохмелки и драки.
— Ты что имеешь в виду? — спросил Тишайший.
— Да надо было его, как гвоздь в асфальт вколотить!
— Ну, ты и кровожадный!.. — усмехнулся Беспалый.
— Ничё, Паштет, зато все чисто — никакой мокрухи. — сказал Битюг. — А он наши «ласковые» ручки и ножки навсегда запомнит. Только помнить ему осталось недолго. Интеллигента вот жаль очень. Душевный старик был, теплый…
— Дедынька-а-а!.. протяжно застонал Санёк и опустил голову на столешницу.
   Битюг утешающе погладил парнишку по спине и посоветовал:
— Ты, Санёк, с дедовой жилплощади сваливай срочно, а то опера нагрянут — заметут, и окажешься главным подозреваемым. Скажут, грохнул деда, чтоб квартирой его завладеть, и хрен отвертишься. — И подтолкнул парнишку к выходу.
   А Тишайшай тяжело вздохнул, глядя Саньку вслед:
— Снова сиротинушке горе мыкать…

Грешен наш путь

   А глубокой ночью того же бурного дня, начавшегося смертью Интеллигента, занялась пожаром «гусеница». Ее легкие, сочлененные в единую, не очень прочную конструкцию, строения пламя слизало в считанные минуты. Поднявшийся ветер очень поспособствовал этому. К приезду пожарных владения Кахамета догорали, и тушить было уже практически нечего. Им осталось только залить окончательно дотлевающее пепелище.
   В причинах пожара разбиралось следствие МЧС и УВД. Оба ведомства сходились в одном (были тому убедительные доказательства): поджог. Но чьих рук дело? Кому и зачем это понадобилось? Свет могли бы пролить очевидцы и свидетели происшедшего, но ведь ночь была на дворе, а свидетелей и днем с огнем, часто бывает, не сыскать! Опросили на всякий случай завсегдатаев шинка. Они пожимали плечами в неведении (или изображали его). В короткое замыкание или неосторожно обращение с огнем вслед за пожарными тоже не верили. Зато промеж себя были убеждены, что «красный петух» — это месть, а может, и кара Господня за убитого Интеллигента. Кто поджигатель? Одному Богу и известно. Не исключено даже, что этот самый поджигатель тут же, между ними всеми и трется. А, вообще-то, старались о том не говорить вовсе...
   Похороны одинокого Интеллигента взяла на себя Лена. Пожертвовав скопленными на отдых в Греции деньгами, она сделал все, как надо. В последний путь Арсения Ильича провожали из «прощального зала» областной судмедэкспертизы. Народу было совсем немного — всех их можно было каждодневно видеть в «наливайке». Стояли тихо, без разговоров. Все отведенное на прощание время Санёк с Леной неотступно находились по обе стороны гроба, как часовые в торжественном скорбном карауле.
   После кладбища отправились в «наливайку». Здесь и помянули (Лена организовала хороший поминальный обед), закрыв заведение на долгий перерыв, узким кругом тех, в ком оставил Арсений Ильич по прозвищу Интеллигент теплый след и добрую память о себе.
   Между тем жители общаги, воспользовавшись ситуацией, сразу же после пожара накатали очередное заявление о недопустимости в их здании функционирования питейного заведения — рассадника алкоголизма, безнравственности и криминала, следствием которого, в частности, явился случившийся пожар.
   На сей раз реакция последовала незамедлительная. Буквально через неделю после пожара шинок закрыли, обездолив пьющее население почти половины индустриального района.
   О пепелище же, напротив, на какое-то время забыли. Сначала люди на остановке общественного транспорта с любопытством разглядывали его, обсуждали подробности, но потом привыкли и перестали обращать внимание. Только бездомные псы из местных подворотен рылись в обгорелых деревяшках и задирали ногу на особенно им понравившиеся. Да заглянул сюда как-то по старой памяти Санёк. Постоял, склонив голову над пепелищем, потом перевел взгляд на знакомое до боли крыльцо, обсиженное прежде, как липучка мухами, весело гомонящими пьяными клиентами шинка, а теперь пустое и чужое, тяжко вздохнул, что-то вспомнив, и пробормотал:
— Истина в вине… И где теперь эта истина?..
   Наконец, подкатил однажды к пепелищу юркий механизм — этакий гибрид бульдозера с погрузчиком — и взялся деловито сгребать пепелище. Следом прибыл самосвал. Погрузчик сыпал в него мусор, а народ на остановке любовался его работой. К концу дня от пепелища не осталось и следа. Словно и не было на этом месте никаких пекарен, магазинчиков и точек общепита. Лишь наглухо задраенная мрачная железная дверь, венчающая высокое металлическое крыльцо, беспрепятственно взиравшая теперь на оживленный проспект напоминала людям сведущим и о существовании некогда на первом этаже общежития питейного заведения, и о бурном прошлом этого места.

***

   Опрятная, ухоженная, со скромной серебристой металлической пирамидкой и невысокой металлической оградкой, могилка эта приткнулась почти к самому кладбищенскому забору. На могильном холмике всегда можно было увидеть наполненный вином стакан, прикрытый ломтиком хлеба, печенье, конфеты. Удивительно, но местные бомжи, охотно удовлетворявшие свои потребности за счет таких ритуальных подношений покойникам, могилу Интеллигента обходили стороной, словно для них, давно уже не имевших за душой ничего святого, она была святым местом.
   А на родительские дни собиралась здесь довольно странная разношерстная компания и поминала усопшего. В ней среди помятых с испитыми лицами мужчин разительно выделялась стройная, миловидная, моложавая дама с греческим профилем и аквамариновыми глазами. Она расстилала на могилке скатёрку, выкладывала закуску, разливала в пластмассовые стаканчики спиртное… Хозяйничала, в общем, и командовала. Остальные терпеливо и чинно ждали, пока она закончит хлопоты.
— Ну, кажется, все! — наконец говорила дама, окидывая взором свой рукотворный кладбищенский натюрморт. — И давала команду: — С богом, мужики!
   Поднимался худой и долговязый, как жердь, очкастый мужик с седой шкиперской бородкой и стаканом в руке, устремлял взор к небу и покаянно восклицал:
— Прости нас, Господи! Грешен наш путь!
— Грешен, грешен!.. — словно заклинанье повторяя, эхом откликались остальные.
— Так давайте же, братия, помянем душу безгрешную, здесь упокоившуюся!
   Аквамариновые глаза дамы наливались слезами…