Уходит лето. Водит август.
Простейшей радоваться вещи
И вслед грустить незнамо как…
В саду раскуривает вечер
Душисто пахнущий табак.
Водило лето – шишел-мышел –
Тюльпаны, живокость, левкой…
И всяк по очереди вышел,
Ведомый высшею игрой.
А этот – нате ж – задержался,
Хоть поначалу долго чах,
Садовой роскоши смущался,
Невзрачный в солнечных лучах.
Но дело к августу приспело,
И, что ни вечер, то в окне
Звездой сиреневой и белой
Он означается во тьме.
И сад – табачная обитель.
Вдыхая вечер наугад,
Ты, даже этих звёзд не видя,
Их различаешь аромат.
А небо – многоокий Аргус –
Своими звёздами влечёт.
Уходит лето. Водит август
И дальше сокращает счёт.
Мимолетное
И станет первая строка под стать картине:
Уносит ветер паука на паутине -
Легко, из августа в отрыв, путём извитым,
И только вслед ему смотри, теряй из вида…
Напрасно всматривайся в даль, туда, где сгинет,
Душой во облацех витай в горчащем сплине;
Паук не виден, тонкий след не узнаётся
На бледном небе в серебре слепого солнца.
За слепью солнечной грядёт небес болото,
От светлых вод до тёмных вод так мало лёта…
До этих вод, до этих рек лети отныне -
Ты птицерыбочеловек на паутине…
Но что-то там произойдёт в холодных сферах,
Обратно ветер повернёт, приблизив север,
Паук с налётами ледка коснётся кожи,
И станет крайняя строка на снег похожей.
Соседский дом пустует с сентября
Зайти строкой случайной, наугад…
Зима. А на шпалере виноград
Свисает с прошлогоднего побега,
Не сорван, оказался не в чести,
И ягоды – их больше не спасти –
Упрятаны под толстым слоем снега –
Живой изюм, потрава снегирям.
Соседский дом пустует с сентября,
Он выставлен, похоже, на продажу.
Поверх замка – бумажная печать.
Не следовало в город уезжать
Дожителем в бедлам многоэтажный.
А в доме пустота теперь живёт,
Она молчит, она не ест, не пьёт –
За воду и за свет платить не нужно.
Но, не видавший лично похорон,
Квитанцию засунет почтальон
Под ручку двери, выгнутую дужкой.
Спиною чёрен, тощим брюхом жёлт,
Квитанцию и ручку стережёт
Дворовый пёс – ничейная порода.
Был стариковский невелик прикорм –
Сырок, печенье, доширак, попкорн,
Но будет псина ждать до полугода,
Обнюхивать любой прохожий след,
Глядишь, старик объявится к весне,
Использует опять какой-то литер.
И срежет прошлогоднюю лозу,
И псине даст чего-нибудь на зуб,
И снова нанесёт пурги про Питер.
Спят чутко боязливые полёвки
Но вот они, январские заносы,
Да сразу так, что и не снилось вам.
Сметает снег позёмка под колёса
С полей, открытых песенным ветрам.
В снеженье ночи, долгом, неустанном,
Где всё кругом - воинственный январь,
Плетутся, будто в связке караванной,
Машины в перемигиваньях фар.
И каждого, кто сунется из дома,
Прогонит ветер с улицы взашей,
Но в круговерти снежного содома
Вовсю идёт охота на мышей.
И в эту ночь, бездомную такую,
Где путь не виден и не близок кров,
Ты мне расскажешь, как лиса мышкует,
Ища добычу в залежах снегов.
То в черноту ныряя с косогора,
То возникая, где зима бела,
Мы так и доберёмся в разговорах
До мягкого ночлега и тепла.
И будет ночь скулить щенком и волком
Всё на одну и ту же ноту «ля».
А ёлку разбирать не будем долго –
Ну разве что к началу февраля.
PS
Наев за осень тёплые поддёвки,
Прижав покрепче уши и хвосты,
Спят чутко боязливые полёвки
И слышат лисий шаг за полверсты.
Покидая Звенигород
Солнце пополудни заметно выгорит
Да воздушным шаром исчезнет с глаз,
Тихий снег опустится на Звенигород,
В эхо приглушив колокольный глас.
На горе-сторОже за лесом спрячется
Монастырских кладок резной узор,
Тихо и тепло Рождество проплачется,
Солнечной слезой осветляя взор.
Божья благодать убирает лишнее,
В сердце оставляя любовь и свет.
Я сижу в машине – глаза прикрывшая,
Ты сметаешь щёткой с машины снег.
Кимры
Там, где в Волгу Кимрка впадает,
Время в зиму будто замирает,
Прячется в сугробах по макушку,
Потчует и потчуется глушью.
В деревянной, рубленой Зареке
У очей-окон резные веки
И карнизы белые резные,
И собаки во дворах незлые.
Просветленью сердца дайте малость -
Вспомнить, как под горку санки мчались
С берега от дедовского дома
Вниз к реке по насту ледяному.
А на окнах – инея наколки…
В небо, распростёртое над Волгой,
Улетал из рук воздушный шарик –
Варежки держать его мешали…
Вслед за ним на ниточке недлинной
На простор опасный ястребиный,
Совершая маленькое бегство,
Улетало маленькое детство...
Здесь моя развязка узловая,
Памятных мгновений узнаванье
По домишкам сгорбленным, притихшим,
По венцам на тёмных старых крышах.
Палая листва под снегом чахнет,
И на чердаках обувкой пахнет
Л'оскут залежалый сыромятный,
И шаги у ходиков невнятны…
Как немилосердно перемяло
Жизни лоскутн'ое одеяло…
Отомри-замри, но лишь не вымри
Всё, что держит память в старой Кимре.
Все луга мне - только Бежины
На родине И.С. Тургенева, в Спасском-Лутовиново
Время к лету переманное,
Солнцем налитое всклень,
Незабудки с одуванами,
Одичавшая сирень.
Вот же, вот они, утешные,
Взять с собою да унесть!
Все луга мне - только Бежины,
Что в округе этой есть.
Как скатёрками раскиданы
Меж оврагов и ключей,
Где стекает под ракитами
В пруд с пригорочка ручей.
Воля головокружейная!
Зрить, да слов ища простых,
В храм войти Преображения
Ко иконе Всех Святых
Принаряженною бабою,
Под батистовым платком…
Но влекусь в Париж и Бадены
То в охотку, то силком,
Где в душе тоска поселится
Леденее леденца,
Мне на Слово ставить жерлицу
Да насаживать живца.
Румия Кузаевна Шахмаметева
Где вокзал Казанский в Москве – приметь его
И держи в уме для своих оказий -
Румия Кузаевна Шахмаметева
Продаёт билеты на поезд в кассе.
Вся бригада местных работниц кассовых
Локотки от зависти покусала,
Пассажиров очередь не напрасно ведь
К ней в окошко тянется на ползала.
Не сказать, чтоб видная, и уродиной
Не назвать, ну так себе – никакая,
Но на лбу открытом рисует родинку,
И с лица улыбку не убирает.
Сдачу отсчитает в ладонь без вычетов,
В свой карман копеечки не удержит,
И при этом видно – своя, «лимитчица»,
Вот и льнёт к окошку толпа приезжих.
Светится радушно на слово «девушка»,
Годы не скрывает, а их – немало...
И в руках кассирши мелькают денежки
В расписных госбанковских номиналах.
В сумку из брезента с железной бирочкой
Румия их складывает привычно,
Отдаёт начальнику смены выручку,
Отставляя вверх озорной мизинчик.
Он в конце квартала даёт ей премию -
Пригоршню рублей, бер теркем* копеек.
Румия надеется, что со временем
На однушку хватит ей и на телек.
А пока ей домом барак на Складочной,
И на том спасибо, Москва-столица:
Всё же шанс с начальником Пётр Иванычем
До Казани к родичам прокатиться.
*Бер теркем – горсть, (татарский).
Феклуша
Затемно вставала в поле тычкою -
До жары б управиться лучш`ей! -
Поле забивали свекловичное
Щирица, мокрица да мышей.
Гладила, глазами землю гладила,
Больше - говорила - не могу…
Это ж не по карте мерять пядями
Степи, чернозёмы и тайгу.
Но махала тяпкой Фёкла истово,
Наводя порядок в бураке,
Землю в горсть брала – Она ж пушистая!
Глянь, как рассыпается в руке!
Глянь, какая рыхлая да спелая,
Что посевам рай, что сорнякам…
И мелькали пальцы загрубелые
Шустро по молоденьким рядкам.
Будто на Мамаевом побоище
Билась, утирая платом рот,
Да куда ж её - такая прорвища -
На какой треклятый сахзавод!
С вечера заправившийся бражкою,
То и дело прятавшийся в тень,
Звеньевой слюнявил карандашик и
Заносил в тетрадку трудодень.
Петушков на палочке племянницам
В лавке в долг просила – обливных!
Мыться шла к ручью, а то – побаниться,
Выпотеть в настоях травяных.
В дом брела, держась за загородину,
Падала без силы на кровать,
Только знала, что земли, как родины –
Никогда в избытке не бывать.
Старые Касли. Мясорубка
От речи сухой да суконной
Какой же для слуха навар…
По праву супруги законной
Варвара исходит на пар.
Ворчит, вострословые губки
Куриною попкой поджав,
А шнек заводной мясорубки
Ведёт крестовину ножа.
И столько в свой адрес напраслин
Услышит её муженёк –
И пропил, мол, старые Касли,
И на барахолку сволок.
Мол, ей мясорубка от предков
Досталась заместо икон…
И словом забористым, едким
Клянёт электрический клон.
Ну въехать бы в разум Варваре,
Что, более в пользу пригож,
Был куплен ей мужем в подарок
Комбайн навороченный «БОШ».
Продлится ворчанье, покуда
В чулан не метнётся проглот,
И «Касли» с отпавшей полудой
На кухню жене возвернёт.
Она улыбнётся задорно
И скажет согласно «люблю»,
А вздыбленный конь непокорный
Копытом толкнёт шестерню.
И в каслинской этой эмблеме
Упрямица видит себя
Лепила Варвара пельмени
И мужа кормила, любя.
Прогонит пельменное яство
Ненужную смуту взашей -
Да был бы на бабье упрямство
Ответный характер мужей.
Когда засохнут добрые деревья
Но если эту улицу покинут
Все те, что помнят юною меня,
И окна темнотою душу вынут,
Прося подбросить в лампочки огня,
Когда другие окна – в новых шторах –
Уже не вспомнят и не позовут,
И не найду знакомых черт повторы
На лицах тех, что гнёзда здесь совьют,
Отгородясь от яблонек соседних,
Не помня и не зная прошлых лет,
Где общим был на улице штакетник,
Через который жизнь как на просвет,
Где любопытно и неворовито
Через калитку в сад войти могли,
Где жизнь не омрачала скудность быта
И вкусны были с «таком» пироги,
Которыми соседей обносили
Не ради и не в честь, а просто так,
А просто потому, что в магазине
Вдруг появились дрожжи и мука,
Уйдут слова на дальнее кочевье,
Уснут слова средь незнакомых дол,
Когда засохнут добрые деревья,
Что мне ссыпали яблоки в подол.
……..
Нет, не о том. Теперь - о скором лете.
В разливе день, но тропка на мели,
Несёт сосед подснежников букетик,
Тех, что сегодня утром расцвели.
В спутанных мыслях своя объяснимая прелесть
Всё хорошо, даже если, по-честному, плохо.
Пуговка держится еле в петле прорезной.
Бабочка крылья сложила, уснула, засохла
И не проснётся на шторе оконной весной.
Крылья с изнанки у бабочки скучны и тёмны,
Яркой была, а сложилась – что серая мышь…
Держится пуговка слабо на нитке потёртой,
Только за прорезью этого не разглядишь.
Чья-то рука из окна, где моё отраженье,
Дёрнет за пуговку, бабочку снимет со штор,
Кофта побудет без пуговки энное время,
Бабочка крылья расправит и спросит: «За что?».
В этом сумбуре какую придумать из линий,
Чтоб паранойю ночную к благому свела?
Бабочка сядет на кофту и глазом павлиньим
Петлю прикроет, где пуговка раньше была.
Я – моего отражения окаменелость –
Кофтой прикроюсь, и веки прикрою, устав.
В спутанных мыслях своя объяснимая прелесть –
Всё расставлять терпеливо по нужным местам.