Концерт обещали «В полную силу после долгой разлуки», то есть в реальном режиме после пандемии. Собираться начали заранее, за несколько дней до назначенной даты.Ближайший супермаркет подсунул мне новую упаковку неизвестной краски для волос, которая оказалась неожиданно едкой, и за положенные полчаса подождать, потом смыть теплой водой с шампунем, и прополоскать - я из блондинки разом превратилась в брюнетку.
Пэр, вернувшись, застыл в дверях, увидав не меня, но, выдохнув, сказал: «А что, - тебе идет!»
Серое небо заволокло дождевыми тучами. Во всех комнатах сиял электрический свет.
Из шкафов извлекались притихшие одежда и обувь.
- К этим туфелькам это платье не подходит!
- Лучше бусы, чем кулон!
- Как тебе эта рубашка?
- Не лень шнуровать ботинки, не удобно ведь!
- Зато они стильные, замшевые, в тон к брюкам!
Дождь, непрерывно ливший накануне, неожиданно стих, проявив к нам сочувствие. Без проблем добрались до концертного зала, и, в положенное время, успели найти свои («Ах какие у нас прекрасные места!») в ложе N.
Красный бархатный подлокотник ласково прильнул к руке, в ответ на легкое касание опавшего волана нежнейшего рукава платья.
Зал постепенно заполнялся публикой. Белый экран над сценой обещал нечто необычное. Под ним, между рядами стульев, ожидали в томном молчании три высоких контрабаса.
С трудом оторвала взгляд от голых лодыжек женщины в укороченных джинсах и белых кедах на босу ногу, и повернулась вправо.
В кресле прямо передо мной неподвижно сидел мужчина в серой фланелевой куртке, в каких обычно убирают старый сад на даче, или крутят руль дальнобойщики.
Рядом с ним дама в белой вязанной кофте, обмотанная массивным шарфом.
Повернувшись к фланелевой куртке, и, осветив лицо улыбкой с лукавым прищуром, дама прошептала что-то ему в ухо.
- Со мной нужно говорить по-английски, - отчетливо произнес хозяин куртки, - а это ухо у меня глухое! И постучал пальцем по левому уху.
Дама чуть замешкалась, но тут же перешла на английский, поинтересовавшись чем-то из вежливости.
Развернувшись к ней в пол-оборота, проговаривая каждое слово в отдельности, без пауз и передышек мужчина принялся подробно рассказывать, что он немец, здесь проездом, путешествует по Скандинавским странам, сегодня хотел пойти в оперу, (мой взгляд уперся в надорванный воротничок его куртки), но сегодня в опере ничего нет, поэтому купил билет в этот концерт, выбрал самое лучшее место, и вот он здесь, хотел купить программку, но программки почему-то не продают.
- Да, раньше у нас продавали программки, а теперь нет, - согласилась дама.
- Я люблю музыку Рихарда Штрауса, - методично продолжал собеседник, - это его произведение написано в конце войны, в 1945 году, как скорбь по разрушенному Мюнхену. Мюнхен разбомбили, он очень переживал!
Дама закончила разматывать шарф, и медленно стянула его с шеи, обнажив
ожерелье из трех тяжелых нитей натурального жемчуга, скрепленных филигранной застежкой ровно посредине спины. На белой поверхности вязанной кофты появился номер 130.
Мой жизненный опыт и адвокатская практика свидетельствуют, что номера на одежде носили только заключенные. Но это раньше! А теперь и в театр? Могла бы, скажем, Анна Каренина появиться в свет в жемчугах, и с номером на спине? А Пушкин на премьере в Мариинском в старой куртке? Но мода далеко шагнула за пределы привычного для меня стиля. Я безнадежно отстала, увы.
В партере в это время возникла волна шума и, успевшие было удобно устроится в свои бархатные кресла зрители, как по команде встали, пропуская в середину ряда солидного мужчину с копной непослушных седых волос, растрепанных в художественном беспорядке.
- Это же известный музыкальный критик! – восхищенно заметил Пэр, - в завтрашних газетах будем читать его «подвал» о культурных событиях! Посмотрим, посмотрим, совпадут ли наши мнения!
- А что вы, как немец, думаете о взрывах на газопроводах Северный поток? – пальцы дамы нервно сжимали шарф. Остро поблескивали бриллианты в кольцах.
- Я мало что знаю, но уверен, это – русские! Кроме них – не кому! Сразу все про НЕГО (!) подумали! ОН, конечно! Кто же еще!
Фамилия не прозвучала, но от того, с какой интонацией произнес он это утверждение, всем сидящим в ложе N стало понятно о ком речь.
С таким презрением выдавил из себя: «Русские!», что у меня пробежала холодная дрожь по спине. Словно ударили в тяжелый гонг, и волны металлического гула оглушили на миг.
Держим пальцы (игра слов, дословно со шведского - надеемся), что он знает, кто «утюжил» в конце войны столицу Баварии. (Подсказка из зала – не русские!)
А главное, почему все это случилось?
Открыл было рот для продолжения размышлений о насущном, но в это время на сцену вышел администратор с объявлением программы вечера. Притихшая публика внимала повествованию о том, как Штраус написал эту музыку: 45 год, конец войны, разрушенный Мюнхен, скорбь композитора.
Дама с восхищением взирала на серую куртку, под которой уже начали прорастать глянцевые крылья.
Струнный ансамбль потянул грустную, почти похоронную мелодию, словно осенний ветер гонял по холодным мостовым пожухлую листву, то ли плакал, то ли стонал в потемневших развалинах Мюнхена? Или Берлина? А может быть Минска?
Группу оставшихся сиротами детей войны привезли в Барнаул. Среди них девочка Лида, (как странно, по-шведски слово lida– значит страдать), ей еще нет и пятнадцати лет, а она уже сдает кровь для раненных солдат, помогает в госпитале. Там и русские, и украинцы, и белорусы, и другие национальности Советского Союза, защитники Отечества. Эта девочка – моя мама.
Сорок первый, сорок второй, сорок третий, сорок четвертый, сорок пятый. А что делали папа и дедушка серой куртки в ту войну?
Потом, когда все стихло, и в доме моих родителей собирались гости за обеденном столом, всегда поднимали рюмку водки за Победу, и вспоминали погибших, и пели нестройным хором грустные песни: «Спят курганы темные… На позицию девушка провожала бойца… И высоко, над крышей дома пролетали журавли, и кричали, и курлыкали голосами убитых солдат… А отец обязательно пел: «Я люблю тебя жизнь!»
И детские игры во дворе в войнушку, где наши всегда побеждают немцев. А потом друг по переписке в Восточном Берлине, мальчик Дитер, приславший мне свою фотографию. Строгое лицо, кудрявые волосы, массивные очки… Мы посылали друг другу значки, картинки, открытки. С каким нетерпением ждала я эти волшебные письма! Это были не просто подарки, это было чудо общения с далеким другом, открытие новой судьбы, другой жизни, прорыв в неизвестность, и мечта о лучшем. 80 годы в Минске, телефонов нет, позвонить в другой город можно только по вызову телефонистки на Главпочтамте. Или в будке телефона-автомата, опуская монетки по 15 копеек за минуту разговора. Около автомата растерянный незнакомец обращается ко мне на ломанном русском «Простите, не могли бы вы помочь мне!?»
- А что случилось?
- Мне нужно позвонить, но я не умею как это сделать!
Это Дитер, не тот, что в кудряшках, а приехавший в Минск энтузиаст из западной Германии, осуществивший свою мечту: познакомится со страной, с людьми, как только разрешили въезд, открыли границы. Он не любил говорить об этом, но за невысказанностью всегда присутствовало чувство вины, не его конкретно, кого-то иного, покаяние за других. И мне так по-доброму, по-человечески было жаль его, и хотелось всем сердцем обнять, и так легко нам было вместе.
Не беда, что так и не нашел он в Беларуси гор, которые, почему-то, хотел здесь увидеть. Откуда им взяться в равнинных пейзажах среди лесов, озер и рек. И не важно, что однажды ночью разобьют стекло в его машине, и украдут радиоприемник, и какие-то малоценные вещи… Все это не помешает радости окрыления души, самому весомому приобретению, за которым и стоило ехать в такую даль, и с такими сложностями. Пространство и время, так называемая история каждого из нас, они ведь не принадлежат нам, не переходят вместе с нами в другое измерение, когда наступит час, но душа, наполненная светом и теплом, состраданиями и любовью, - это и есть настоящее богатство, в этом суть жизни.
Лихие девяностые. В магазинах опустели полки, все товары только по талонам, и одежда не по размеру, лишь бы найти… А в доме радость! Битком набитая посылочка с игрушками, продуктами и цветными свитерочками для моего маленького сына. И такое счастье каждый раз нести с почты эти пахнущие счастьем тяжелые ящички, расписанные знакомым почерком! Навсегда благодарна тебе, Дитер! Всем сердцем! И моя первая поездка в Германию… И другой добрый друг – немец станет крестным отцом моему сыну… Все это неотделимо, все- дар Божий, любовь.
Я не вспоминала об этом. Почему же теперь?
Без перерыва, только пауза для расстановки дополнительных стульев и пополнения оркестра – вторая часть. Одноактная опера по пьесе Жана Кокто «Человеческий голос».
Когда-то пережила эту пьесу в минском театре, и была очарована ею. Я и сама тогда была полна страстей, словно вулкан, с душевными всплесками.
А теперь вулкан – Барбара (Ханниган). Так зовут дирижера, тоненькая высокая с длинными волосами, собранными в хвост. Она - исполнительница главной роли, и дирижер. Сопрано. Поет, живет в роли, и дирижирует одновременно. Оркестр чуток и послушен, музыка лишь дополнение, лишь фон, акцент к словам и эмоциям, помощь в заполнении паузы…
И Барбара выкрикивает в зал: «Мон шери!» (Мой дорогой! Фр. Mon ch;ri!)
На экране бегут, захлебываясь, буквы перевода на шведский. Черно-белое лицо женщины искорежено страстями.
- Не оставляй меня, алло, мой любимый!
Тонкие белые руки на темном экране выгибаются как лебединые шеи, и опадают безжизненно, и взлетают опять, рассыпаясь в пустоте белыми пальцами, словно разводы на морозном стекле. Истошные звуки, и губы, приоткрывшись, обнажают ряд крупных белых зубов. Искривленный овал лица, и высокая тонкая шея набухла криком, готова взорваться от не высказанного, прорывающегося страстью на экран, в зрительный зал. Мучительно долго, красиво и долго, утомительно и страстно, опять и опять.
Длится и не кончается… И вот уже вроде без сил, и все кончено, но опять …
- Мон шери, тю э бо, тю э жентиль! (Мой дорогой! Ты добрый! Ты хороший! Фр.Tu es bon! Tu es gentil!) не оставляй меня, как я смогу уснуть, ели моя голова не лежит у тебя на груди!? Я обмотала телефонный провод вокруг шеи, как будто твой голос окутал меня, только так я усну, я умру, но я сильная, вешай трубку, я тебя люблю…
Нет!...
И снова, и снова…
Волосы, руки, губы, темный экран… Барбара уже повернулась к залу. Свет потух. Все стихло. И вдруг громкий всплеск, грохот ног, стучащих в пол, крики, свист, аплодисменты. Публика в эмоциональном единстве, вместе с ней, словно вздернута самая тонкая струна глубоко внутри, все вместе.
О, эта удивительная актриса – дирижер!
Не отпускают со сцены раз, и два, и три, и хлопают, и стучат в пол…
- Понравилось? – дама чуть склонилась в сторону глухого уха?
- Очень! Только я ничего не понял, текста на английском не было!
- Хотите перескажу? Можем выпить чего-нибудь тут поблизости?
Порывисто обернула шарфом шею, упрятав ожерелье.
- Окей!
И все в этой пьесе, в этот вечер закончилось правильно, как должно быть.
Голос женщины много раз повторил: это я, я сама, и только я виновата во всем, как ты мог, бедный мой любимый терпеть меня так долго, ты такой добрый!
Потому столь дорог мне этот Голос. Правда, теперь уже кажется, что порой было чересчур, порой уж слишком, перебор нытья в трубку, и ненужных страстей. Но это ведь от характера зависит. Женщины разные бывают. К тому же время было такое, 1930 год. Давно, но так близко! И сегодня мы с этой женщиной еще раз пережили ее страдание, вместе, здесь, в этом зале.
И опять оказались в ситуации кризиса, войны, инфляции. Но я солидарна с голосом, сама виновата. И только я. В противовес другой истории, взбудоражившей соцсети.
Вкратце. Английская семья приютила беженку. Красоте юной девы не смог устоять молодой отец семейства, снял другую квартиру, и стали они там жить поживать. Да недолго сказка сказывалась, потому что девушка оказалась нервная, папу к малолетним детям отпускать не хотела, виски пила, и стену ножом колола, пришлось полицию вызывать. Словом, не сложилось у них с татуированным отцом семейства, признавшим публично, что все это было ошибкой. Девушка же изложила иную версию события для многочисленных подписчиков профиля, подведя итог, что мол не ожидала от него такого, замуж звал, своих детей хотели нарожать, но во всем виноваты желтая пресса и вмешательство русских. Особенно последнее привлекательно.
Серая куртка должно быть не успел прочесть в интернете, чтобы пересказать это даме.
А Жан Кокто и подавно предвидеть не мог. Бедный шери!
Так что у него Человеческий Голос с упором на «сама виновата!»
На экране появляется черно-белое лицо с телефонным проводом на шее, и выкрикивает в зал: «Же т эм!» (Я тебя люблю! Фр. "Je t'aime!")
И актуально, и оптимистично, и пробирает до дрожи.
Чудесное открытие сезона!