Дом Рембрандта
Кирпичный дом на Йоденбреестраат.
Здесь жил художник; и дрова, сгорая
в камине, освещали времена.
Ученики к нему валили валом,
и Саскию влюблённо целовал он,
а иногда не делал ни хрена.
Наверно, знал, что счастье быстротечно.
Любил он жить роскошно и беспечно,
и всякие диковинки скупал:
кораллы и обломки римских статуй,
морские звёзды, рыцарские латы, -
ну и, конечно же, банкротом стал.
Всё с молотка пошло: и дом и вещи.
А за бедой - ещё беда, похлеще;
и дни свои он кончил в нищете, -
чтобы никто потом не сомневался:
не держится у гениев богатство,
мешает - как мешает явь мечте.
Прошло сто лет, потом прошло и триста.
Картины, как от тех поленьев искры,
сверкая, разлетелись кто куда.
За них теперь сражаются музеи;
Христос украден вместе с Галилеей,
Данаю чуть не погубил удар;
И блудный сын, отчаявшись в мученьях,
к отцу припал, обняв его колени,
вернулся в отчий - но не в этот дом.
А в этот дом - фортуна улыбнулась! -
кунсткамера художника вернулась,
какие вещи можно видеть в нём!
Учёный гид, поблёскивая строго
очками, говорит о пост-барокко...
Деталь офорта: пальцы и ладонь...
Диковинки все по углам, как дети...
А я смотрю на это вот пост-смертье,
и на камин, что помнит тот огонь.
В метро – терцины
Если нет толчеи, можно сесть и рассматривать лица.
Я сижу и смотрю: симпатичная пара напротив.
И ребенок - младенец - спокойный - темнеют ресницы.
Все одеты по-летнему, мило-небрежно, по моде.
На скамейке сидят, а за ними чернеет окно.
Что-то в них необычное, их отличаешь от сотен.
Что красивы и молоды? Да, но таких ведь полно.
Хороши, и особенно женщина. Вот бы картину
мне с неё написать или, скажем, отснять бы кино.
Парень тоже хорош: бородатый, уверенно-сильный,
несомненно гордится отцовством. Но он - бытовой.
А она - вот она улыбается мужу и сыну,
вот к ладошке младенца своей прикоснулась щекой
и закрыла глаза - упивается счастьем, умыта
счастьем этой минуты. Она излучает покой,
и любой её взгляд, и любой её жест говорит нам:
"У кого есть такое сокровище, как у меня?
У каких бенуа, у каких залитованных литта?"
И ещё: она, кажется, знает - ни этого дня,
ни вот этой минуты нельзя ни поймать и ни спрятать,
ни с собой унести - она знает, но может принять.
Принимает, вбирая всей кожей мгновенную радость,
и качают дитя полновато-прекрасные руки...
Ну а я - я смотрю на неё и печатаю кадры
на сетчатку себе. Я запомню и краски и звуки.
Я запомню, и мне этой памяти хватит надолго:
на любые мои предстоящие страхи и муки
я могу оживить персонажей моих из вагона.
Я могу наслаждаться живительной силой минуты -
так велела моя безымянная метро-мадонна!
Впрочем, я понимаю: движенье не знает уюта.
В подтверждение этому спутники нашей дороги
со скамейки встают и пакуют коляску, продукты,
обувают ребёнка. Вообще проявляют сноровку.
Вот они собираются - те, что сидели напротив.
И, собравшись, выходят с толпой на своей остановке.
Домовой
В нашем доме поселился домовой.
Он морочит нас и прячет по углам
всё, что нужно и не нужно нам с тобой:
письма, ножницы, ключи и всякий хлам.
Он поскрипывает лестницей в ночи,
гасит свечку, если дела больше нет.
Он тихонечко вздыхает и ворчит,
если каши не оставить на обед.
Дом наш старый - проседают этажи.
Мы же всё-таки недавно здесь живём.
Может он-то - домовой - всегда здесь жил.
И останется, когда мы все уйдём.
***
Мне как-то опостылели стихи:
прокрустовы объятия хореев,
анапестов и прочей ахинеи, -
опилки лингвистической трухи.
И роза, как известно, пахнет розой, -
оставив рифмы для людских забав.
И непечатны лёд и ледостав.
И, нецензурные, грохочут грозы.
Есть - в небе самолёта белый след,
и есть - синеющие ногти смерти,
есть - новорожденный в тугом конверте.
А что касается стихов – их нет.
Сверчок
Этой ночью на балконе среди кактусов и лилий,
тихо скрипочкой пиликая мотивчик "жили-были",
от жары и темнотищи - или даже просто сдуру -
очень тоненько запел один невидимый сверчок.
Серой ленточкой угадывается внизу дорога;
огоньки автомобилей движутся по ней потоком...
На такой этаж высокий, на такую верхотуру, -
как же ты сюда забрался, как добрался ты, дружок?
Точно так же как и ты, я затерялась в этом мире.
Время для меня застыло в этой временной квартире.
Я совсем-совсем чужая в этом городе над морем,
среди пальм и кипарисов. Здесь беснуется июль.
В этой комнате на стенах макраме и акварели.
Свечи медленно оплавились и вовсе догорели.
Я хлебну немного радости и позабуду горе;
я присела на диване у вселенной на краю.
Ночь синеет и густеет, и становится прохладней.
Допиваю чай с лимоном и с конфетой шоколадной.
Аромат цветов доносится с открытого балкона;
приручается пространство: это всё же дом, пока
есть вино и сигареты, и бокалы для мартини,
на высоких белых стенах акварельные картины.
И про то, что сон приходит к божьим тварям утомлённым,
мне наигрывает сухонькая скрипочка сверчка.
***
А небо отражается в реке.
И твердь одна, прозрачна и бездонна,
на твердь другую смотрит благосклонно.
Река лукавит. Блики вдалеке.
А звезды отражаются в цветах.
Цветы вбирают всеми лепестками
вечерних звезд безмолвное мерцанье
и отвечают трепетом листа.
Вот так же, расточительно нежны,
мои глаза в твоих отражены.
Сто лет войны – баллада
Аркебузы, мечи, походная грязь - тяжела доля солдат.
Ни покоя ни крова, и смерть по пятам, сто лет длится война.
Вся-то радость у нас: вечерний костёр да похлёбка погорячей,
да вечерняя песня или рассказ, чтобы стало чуть веселей.
И однажды, когда разгорелся костёр, а на небе горел закат,
незнакомец какой-то к нам подошёл - колченогий смешной горбун.
Он присел у костра, попросил поесть, и мы накормили его.
А потом спросили, кто он такой и куда же он держит путь.
И ответил уродец : "Я был шутом у герцога при дворе.
Я диковинок дивных много видал, но чудеснее всех одна:
молодая инфанта, герцога дочь, улыбалась мне одному
и смеялась, а прочих гнала прочь. Ах, любовь у меня была..."
Будто гром прогремел вокруг костра - это мы хохотали над ним,
до того уж потешен он был, когда прижимал к сердцу ладонь.
Мы держались от смеха за животы, ну а он опустил глаза
и сказал тихонько: "А всё же была, а всё же была любовь".
Мы не стали гнать его от себя, а позволили с нами идти.
По дорогам он ковыляя шел и старался всегда помочь.
Он забавен был, небылицы плёл, ну а если подтрунивал кто -
как, мол, та милашка, что так мила - говорил, что любовь была.
Аркебузы, мечи, походная грязь - тяжела доля солдат.
Заболел наш бедный горбун и слёг, мы лечили его как могли.
У него был жар, он в бреду шептал, повторял опять и опять
про инфанту - ту, что как день светла, про любовь, что всё же была.
Мы его схоронили в лесу под холмом - по пятам смерть, по пятам.
Постояли и дальше пошли вперёд: сто лет длится война.
Отошли мы, наверное, сто шагов и вдруг обернулись назад.
Обернулись все, будто кто-то велел, велел обернуться нам.
Над холмом, где мы схоронили его, разливался свет золотой,
и сияли два облака, как два огромных белых крыла.
И запела птица вдали, и нет прекраснее песни той.
Потому что была у него любовь, потому что любовь была.
11 строчек
Хлебнув горя и радости,
захлебнувшись волной слов,
растеряв сто друзей,
растеряв сто рублей,
однажды я исчезну насовсем.
А через двести лет ты,
не зная ничего обо мне,
не зная даже моего имени,
скажешь, как говорила я, -
на что похожа капля росы.
Не на слезу, не на бриллиант, - на что?
С лёту
Бабий век - он короткий и нету причины
обливаться слезами, ничком на траве.
Вот вчера ещё не было этой морщины
ну а завтра, конечно, прибавятся две.
Всё нормально. И лет-то ведь в общем немало,
уходящую молодость - не удержать.
Свет мой зеркальце, ты бы чуть-чуть помолчало:
что за мания каждый изъян отражать.
Я гоняюсь за каждым потерянным часом,
телефоном снимаю закаты в окне.
Стой, мгновение, - ты несомненно прекрасно!
Мефистофель, ты где? Я готова вполне.
Миллионы вопросов, десятки ответов.
Миллионы ответов на каждый вопрос.
И проносится время летящей кометой,
в чёрном небе оставив пылающий хвост.
Дежавю
Я когда-то жила в этом городе – только очень, очень давно.
Эти красные крыши косые ни на что не похожи, но
под одной из них была комната с холщовой занавеской и грубым столом.
На него я ставила корзинку из зеленной лавки, рывком.
А по этим каменным плитам сбегала к холодному морю вниз,
там стояли разноцветные лодки, и наглые чайки дрались.
Эта память даже не моя, просто кожа моих рук
помнит стирку в деревянном корыте. Именно так. И неритмичный стук
сердца вторит стуку колёс наверху, шуму мостовой и телег.
Я, конечно, жила в этом городе: это так же верно, как то что снег
бел. Как то что ночь черна и серафим шестикрыл.
Скажи мне пожалуйста – только правду - а ты – жил?
Пинг-понг
Мы играем с тобою
в пинг-понг
по зелёному полю -
прыг-скок -
целлулоидный шарик -
скок-прыг
через низкую сетку -
пинг, пинг
Здесь моя половина
мой стол
и от края до края -
мой мир
а резина ракетки -
до дыр
повезло - ты промазал
свой понг
Там твоя половина -
твой лад
и по-твоему выверен
звук, миг
Как зовут тебя, кто ты -
Брут, брат?
но совсем неуместен
мой пинг
Нет ни лука на стрел -
пинг-понг
Купидон поменял
свой стиль.
Если мячик на поле -
влюблён
а запутался в сетке -
любил
Ни друзей ни врагов -
явь, сон
отработать подачу -
бред, смех
целлулоидный мячик
пинг-понг
отлетает от каждого
бьёт всех
Мы играем с тобою
ночь, день
Мы играем с тобою
день, час
Никогда не наскучит, не лень
Пинг-понг, понг-пинг.
Ничья.
Пора расставаться
Пора расставаться! Мы курим одну за другой,
слетаем с катушек, ища виноватых и правых.
Мы курим одну за другой, позабыв про покой,
про сорванный отпуск и предупрежденья минздрава.
Бывает и хуже - вам скажет любой терапевт.
Как классик когда-то заметил, не надо оваций.
Дурацкий вопрос вызывает дурацкий ответ.
Так звёзды сложились - ну просто пора расставаться.
Пакуются книжки, и сыпется книжная пыль,
и звёздная пыль ожидает своей упаковки.
Небесный Стрелец золотую стрелу заострил,
прекрасная дева созвездьем прикинулась ловко.
Туманится завтра и хлопает дверью вчера,
пульсирует небо, язык прилипает к гортани.
Пора расставаться - конечно, конечно пора.
Конечно пора, - чтобы к новым спешить расставаньям.
вода и песок
вода и песок, розоватые камни и чайки
волна набегает, пророча всему растворенье
не верит пророчеству, спорит, не верит, смеётся
моё наречённое имя, витальное имя
велит возвращаться всегда и на новом витке
велит удержаться ракушкой на мокром песке
велит пробиваться травой через серые камни
и чайка взлетает, и стряхивает с крыльев капли
прозрачные капли, которые блестят на солнце
***
Кто на плетень наводит тень?
Не я, не я, душа моя.
Я - Инь, ты - Янь. Ты - нить, я - ткань.
Стежками нить: лю-блю, лю-бить...
Но - дольше века длился день:
не Инь, не Янь, а просто - хрень.
Не фолк, не джаз, не поп, не рок.
Пошли отсюда, мой сурок.
Подражание греческому
Я - молодая ослица, породиста и горяча.
Нынче с утра от хозяина от Буридана
я получила на выбор - не клочья бурьяна -
сочной свежайшей травы два огромных пучка.
Первый зелёный пучок - как понятие "быть".
Ну а второй - как "не быть" и ещё зеленее.
Я размышляю и мучаюсь, - что же вернее?
Как же мне этот вселенский вопрос разрешить?
О способах коммуникации
Я не буду писать тебе кровью сердца:
ты брезглив и не любишь женской крови.
Я пошлю тебе маленькую смс-ку
и ты не поймаешь меня на слове.
Беспроволочное послание любви -
лови принимай лови.
Антинародные мудрости
Ни черта копейка рубль не бережет.
И удобней воевать по одиночке.
Не везет родившимся в сорочке.
Каплями я воду пью с лица
дождевую. Соловей опять поет
по уши в зубах у ненавистной кошки.
Бегают за ртом хлебные крошки.
И не стерпится, не слюбится.
Очень даже нужен прошлогодний снег.
Свиноматки обожают мелкий бисер.
Только дуракам закон и писан.
Что посеял - в жизни не пожнешь!
Может, будет урожай-то и хорош,
только там растет не то, что ты посеял.
Города берет совсем не смелость.
А цыплят считают по весне.
Вот и присказкам моим пришел конец.
Добрый молодец, снимай лапшинки с уха!
Сказка - ложь, я доложу вам сухо.
Ты не слушал? Ну и молодец.