Анастасиади Ирина. Неисправимый романтик

   Было ровно девять, когда в гавань Тиноса ворвался высоченный мужчина в светлом, не первой свежести плаще. На длинном, узком поводке он волочил за собой малогабаритного всклоченного пекинеса. Последний упрямо упирался в мрамор тротуара, и тогда, кривенькие ножки его разъезжались во все стороны.
– Быстрее, Эдмонд! Не успеем! – подбадривал его человек. – Корабль уже входит в гавань!
   Человека этого звали Никос Деласулас. Был он блестящим писателем, автором многих учебников, знатоком пяти языков и вообще удивительным человеком. А пса звали Эдмонд–Эдуард–Фредерик–Иван.
   Эдмонд – в честь героя Александра Дюма – графа Монте–Кристо, который и в богатстве и в бедности любил лишь одну женщину. Эдуард – в честь Эдуарда I короля Британии, который прикрутил викингов, да нахватал земли Шотландии, Нортумбрии и Уэллса.
   Фредерик – в честь соседа Нико – Фредерика Фосколоса, который был влюблен во многих женщин, но, в сущности, не любил ни одной. И который женился, чтобы дать имя ребенку, готовому появиться на свет. А теперь жил один–одинёшенек в большом, пустом доме.
   Иван в честь царя всея Руси – деятельного и грозного Ивана Васильевича из рода Рюриковичей. Словно для того, чтобы оправдать это своё последнее имя, пекинес время от времени зло скалил зубы и рычал, глядя на пристающий корабль. Тогда Нико спрашивал его на безупречном французском:
– В чём дело, Эдмонд? Что тебя беспокоит?
   На что Эдмонд–Эдуард–Фредерик–Иван (имеющий, между прочим, ещё одно имя – Гюстав, которое употреблялось исключительно тогда, когда бедняга совершал какую–нибудь провинность) отвечал красноречивым тявканьем, подняв к хозяину умную мордаху.
– Ну, успокойся, мой мальчик!! Корабль не покушается на твою территорию, он просто входит в гавань.
   Но Эдмонда это утверждение нисколько не успокоило. Взглянув ещё раз на корабль– гигант, он снова тявкнул, поднял кривенькую ножку и помочился на канат, которым только что пришвартовали корабль к берегу.
– Ах, Гюстав! Ах, безобразник! – без тени гнева воскликнул Нико. – Что это за манеры?!
   И согнувшись вдвое, наклонился к любимцу. Люди оборачивались и тыкали в них пальцем. В самом деле, было в этих двоих нечто, притягивающее внимание. Аристократичная осанка Нико, густая шевелюра начинающих седеть волос, усики а–ля Ришелье и бородка в виде треугольника под нижней губой также в стиле великого кардинала, как–то неуместно смотрелись на фоне выезжающих из чрева корабля грузовиков и торопящихся на берег туристов в сандалях на босу ногу.
   На дворе стоял ноябрь, но европейцы упорно не хотели верить в существование зимы. Зима и Греция в их представлении – были просто несовместимы.
– Мочиться на канат, сударь? Как не стыдно? – выговаривал псу Нико, полностью пренебрегая взглядами прохожих. – Чтобы я больше не замечал за вами подобного! Поймите, вы – не простой пёс. Не позорьте ваших имен!
   Кося правым глазом на корабль, Эдмонд виновато вилял хвостом. Но тут, две девичьих руки обвились вокруг шеи Нико и нежный голосок спросил:
– За что это ты ему опять выговариваешь?
   Эдмонд–Эдуард поджал хвост и просительно взглянул на хозяина. «Не говори ей! – тявкнул он. – Всё–таки дама! Осрамлюсь!»
   Нико хитро улыбнулся любимцу.
– Опять голубей гоняет, – объяснил он. И тут же, сменив тон на интимный, а язык на греческий, сказал. – Ну, целуй меня!
   В перерыве между поцелуями, Анн спросила, сдерживая смех:
– Разве «de pisseur» – значит голубь?
– Не совсем, – признался Нико. И снова притянул к себе.
   Но когда они уселись в машину, он вдруг почувствовал, что на этом поцелуе весь их энтузиазм исчерпал себя. «Собственно, этого и следовало ожидать!» – подумал он. Весь путь до Коми они промолчали. Было понятно, что хотя оба они изо всех сил стараются делать вид, что в их отношениях ничего не изменилось, в жизни Нико всё–таки существовала ещё одна женщина.
   Знали они и то, что Анн виновна в появлении той, другой женщины, ничуть не меньше Нико. Но это не умаляло проблемы. Впервые Нико оказался в ситуации, когда помощи ждать неоткуда…. Да и не желал он никакой помощи!
   Конечно, Нико не был святым! Он любил женщин. И женщины, в свою очередь, любили его. Но каждый раз, каждая из них была для него богиней. Дело в том, что Никос Деласулас был неисправимым романтиком. И ему совершенно не подходила та роль, которую ему навязывали две женщины, претендующие на его любовь и посягающие на его свободу.
   Впрочем, история с Анн была странной с самого же начала. Ей было шестнадцать, когда она впервые появилась в его кабинете. В свой второй визит она призналась ему в любви. А после третьего они отправились прямиком в кровать.
   Потом её каникулы кончились, и она уехала обратно в Париж. А он в те годы жил в Лондоне. Прошла неделя и Нико почти позабыл о ней. Но на Рождество она вбежала в его кабинет, резво постукивая каблучками, и роман закрутился с новой силой.
   Лето они провели на Тиносе – малой родине Нико. И там, плутая в лабиринте улочек средневековой деревеньки по имени Триантарос, они решили пожениться. Хотя теперь, оборачиваясь назад, в прошлое, Нико вспомнил, что это, собственно, было её решением.
– Ты должен просить моей руки у родителей, – сказала она страшно серьёзно.
– Я бы предпочел, чтобы мы повенчались прямо сейчас, – возразил он, указывая на живописную церквушку.
– Родители никогда мне этого не простят! – испуганно заявила она. – Мы – семья с традициями.
   О, да! Они действительно были семьей с традициями! Ему пришлось убедиться в этом на собственной шкуре. А убедившись, бедняга почувствовал непреодолимое желание бежать прочь. Мать Анн оказалась пренеприятнейшей уродливой коротышкой. А её «традиции» граничили с живодерством.
– Завтрак в нашем доме подается в семь тридцать, молодой человек! безапелляционным тоном заявила она Нико. – Не опаздывайте, останетесь без завтрака.
– А когда у вас обед? – пытался отшутиться он. – Я лучше встану к обеду. Во всяком случае, точно не опоздаю.
– Воля ваша! – зло отозвалась Мари–Элен. – Только можете и к обеду не просыпаться!
Он принял её слова за шутку. Но Мари–Элен Довилль не умела шутить. И в первое же утро Нико был лишён завтрака. Он страшно разозлился, но отступать было некуда. В обед решили объявить о свадьбе.
   С первого же дня, с первой же минуты, как они переступили порог дома с «традициями», Нико заметил в невесте некие изменения, которые были ему совсем не по душе. Вообще, надо сказать, что в присутствии матери, все шесть детей мадам Довилль напоминали отлично выдрессированных морских котиков, шлёпающих ластами по сырым опилкам цирка и послушно вращающих яркие мячи на кончике носа.
   И тут Нико впервые задумался, действительно ли он знает свою невесту. И пришёл к выводу, что не знает её вовсе. С той Анн Довилль, что ещё вчера смотрела на него глазами, источающими мёд, а сегодня лишь фиксировала его присутствие в доме, он знаком не был.
   Но отступать было некуда. И когда слуга в белой накрахмаленной рубашке и глупом синем жилете разлил по бокалам коньяк, Нико, тяжело вздохнув, выпалил родителям Анн о «своём» решении.
– Как это понимать? – взвизгнула Мари–Элен.
– Буквально, – беззаботно отозвался Нико, наивно предполагая, что спрашивают именно его.
   Но Мари–Элен даже не смотрела на него. Колючим взглядом вцепилась она в дочь. Все остальные члены семьи молчали. Зависла душервотная тишина. Такая тишина обычно украшает похороны.
– Какого он, собственно, рода–племени? – спросила мадам Довилль, метнув в сторону Нико презрительный взгляд. – Да сразу видно – никакого!
   Анн только опустила голову. Нико была совершенно безразлична эта семейка с её «традициями», но молчания Анн он снести не мог.
– Почему ты молчишь? – спросил он. – Тебе что, нечего сказать?
   Она даже не взглянула на него.
– Что ж! Тогда скажу я! – ему надоел этот глупый спектакль, который они разыгрывали перед ним. – Я раздумал жениться на вашей дочери. И не сделаю этого, даже если вы станете умолять меня. У каждого человека есть гордость. Хотя вы, по всей видимости, не догадываетесь об этом. И моя гордость не позволит мне породниться с вашей семейкой.
   Поставил бокал на столик и твёрдым шагом вышел из дома. Через час он уже спал в гостинице. А едва проснувшись, отправился в аэропорт. У дверей его лондонской квартиры, свернувшись калачиком, прямо на кафельном полу, спала Анн. Жалость полоснула его по сердцу, как холодный хирургический нож. Он мягко встряхнул девушку.
– Ты забыл свои вещи, – пробормотала она.
– Я бы сказал: оставил.
– Хочу быть с тобой, жить с тобой, – сказала она.
– Что ж, живи! Но на одном условии: никогда не проси, чтоб я на тебе женился. Согласна?
– Мне достаточно просто быть с тобой рядом! – пролепетала она.
   И снова его захлестнула жалость. Он поднял с пола чемоданы и внёс в дом. С тех пор прошло пять лет. У них было всё: и хорошее и плохое. Иногда она оставляла его одного на слишком долгий срок, и он заводил какую–нибудь шашню. Ничего серьёзного он себе не позволял. До тех до самых пор, пока Анн не привела в их дом Теодору.
– У бедняги Теодоры – просто страшная семейка! Измучалась она с ними, – заявила ему как–то раз Анн. – Я пригласила её провести с нами несколько дней на даче.
– «Несколько» – это сколько? – поинтересовался Нико.
– Неделю, – отмахнулась она, – а может, и две.
   Нико Дора не понравилась. Было нечто порочное в её чёрных ленивых глазах, в манере сонным взглядом уставляться на говорящего и в похотливом вилянии её ягодиц.
– Слушай, а тебе не кажется, что она – шлюха?
– Не кажется, – отрезала Анн.
– Ей едва исполнилось тринадцать. Мы, что в дочки–матери будем с нею играть?!
– До чего же ты жесток! – вскричала Анн. – Дора так несчастна. Её отец – вечно в плавании, а мать – вечно занята своими любовниками. Ну что нам стоит приютить ребёнка?
– Делай что хочешь, а мне это не нравится!
   Если бы он стукнул рукой по столу! Если бы настоял! Но к чему эти «если», когда всё, что могло случиться, уже случилось?! Поздно! Дора присосалась к нему, как пиявка. Ах, не везло Нико в делах сердечных! Не везло никогда!
   Ещё в бытность свою студентом Нико имел продолжительную связь со своей преподавательницей. Одри была старше него лет на двадцать, разведена и имела взрослую дочь, почти ровесницу Нико. Девушка отличалась скромностью и кротким нравом. Зато мамаша была напориста и порочна.
   Она напивалась до полусмерти сама и приучила пить Нико. Иногда, глядя на пьяную Одри, он задавался неким риторическим вопросом. Мужчины, знаете ли, вообще обожают такого рода вопросы – риторические.
   «Зачем?» – спрашивал он себя. Действительно. Зачем ему нужно было терпеть её? Но дело в том, что Одри была дьявольски умна. За это он был готов простить ей этот страшный порок. Он даже пытался спасти её. Вместо этого, сам попал в больницу с проблемой сердца.
   Одри тут же перестала пить, бегала к нему в больницу по два раза в день. Кормила крепчайшими бульонами и пирогами. А Нико, едва выйдя из больницы, прервал с нею всякие отношения. С год Одри донимала его телефонными звонками. Нико оставался непреклонным.
   Сразу же после разрыва с ней, он стал встречаться с Леной. Она была старше него лишь на семь лет. Имела одиннадцатилетнего сына и работала медсестрой в клинике, где Нико лежал. Она умела говорить о прочитанных книгах, если не умно, то, во всяком случае, пространно. И, кроме того, обладала двумя ценными качествами: (во всяком случае, с точки зрения Нико) умением бесконечно долго говорить о своей любви к нему и необыкновенной искушенностью в постели.
   Месяца через два Нико привел Лену к своим родителям. И объявил им о своём решении жениться на ней немедленно.
– Только через мой труп! – отозвалась его разумная мать. – Ты слишком молод, чтобы брать на себя ответственность растить чужих детей.
   Напрасно Нико размахивал руками, доказывая уникальность своей любви к Лене. Краснел от собственного бессилия. Потел под строгим материнским взглядом. Вспыхивал от оскорблений, наносимых его любви.
– А вы, голубушка, куда рветесь? – строго продолжала его мать. – Разве вы не видите: он же ещё ребенок. Где ему взять силы на ваши проблемы? Я дам вам совет: уходите!
   И указала Лене на дверь.
– Не позволю! – закричал Нико, дрожа от обиды.
– Мама думает только о твоём благе, – мягко объяснил ему отец.
– Я возненавижу вас! – беспомощно пробормотал Нико.
– Это пройдёт, – уверила его мать и, повернувшись к Лене, повторила. – Пожалуйста, уходите!
   И Лена ушла, не проронив ни слова. А Нико убежал в свою комнату и заперся. Когда через три дня он вышел оттуда, то был похож на человека, перенёсшего смертельную болезнь и выжившего случайно. Ему казалось, что он не в силах будет простить родителей. Но стоило матери заговорить с ним, он понял: в его сердце нет ненависти к ним.
   Всю свою сознательную жизнь он привык преклоняться перед своими родителями. В океане его собственных исканий их любовь друг к другу всегда была для него своеобразным маяком, на который он всегда равнялся. Его мать, действительно, была женщиной особой. И такой же особой была в этой необыкновенной женщине её любовь к мужу.
   И в силу этого подсознательного восхищения перед её способностью любить, Нико всегда выбирал женщин, которые умели переводить свои чувства на повседневный язык. Он, Никос Деласулас, может быть, был последним человеком, верящим в любовь. Последним романтиком. И это с ним–то так жестоко обошлась его родная мать!
   После сцены с Леной, Элизабет пыталась обращаться с сыном ещё мягче, чем прежде. Но это только унижало Нико. Ощущение собственной молодости стало ему в невмоготу.
– Я решил защитить диссертацию, – заявил он родителям, не глядя им в глаза. – Докторат буду проходить в Лондоне. Я уже получил ответ о своём зачислении.
– В Лондоне?! – растерянно спросила Элизабет. – Почему так далеко?
– Меня заинтересовала тема, предложенная для защиты, – солгал Нико.
   Ему было неприятно делать им больно. Но он твёрдо решил раз и навсегда покончить с положением зависимого. И уехал. Очень удачно защитился и сразу же после защиты издал первую свою книгу. А сразу же после этого принял очень лестное предложение одного ведущего Университета в Лондоне. Словом, всё складывалось удачно в его карьере. Зато отношения с Анн запутывались всё больше.
   Всё началось одним препротивным дождливым утром. Нико как раз пил свой кофе и думал об этом бесконечном, холодном тумане, что опять разлился за окном, о сером дождичке, что шелестел в саду и о вечно нахохлившемся небе.
– Ещё немного кофе? – ворвался в его размышления голос Доры.
– А? Что? – взвился он.
– Я спрашиваю, не хотите ли вы ещё кофе? – повторила она и взболтнула полным стеклянным сосудом кофеварки.
– Нет! – отрезал Нико.
– Опять дождь идёт, – не замечая его недовольного тона, заметила она. – В такую погоду хорошо бы закатиться в какой–нибудь загородный ресторан и, сидя у окна, глядеть на дождь.
   Он молчал. Эта девка действовала ему на нервы. Ехали ли они на дачу, она ехала с ними. Собирались ли они в Париж на Новый Год, а она уже упаковывала чемоданы. Бронировали ли они билеты в Афины, а она была уже там, дожидаясь их.
   День ото дня она становилась всё назойливее и наглее. Заявлялась к ним в любой час дня и ночи. Брала деньги взаймы…и никогда не отдавала обратно. Пила их коньяк. Распоряжалась их приходящей прислугой. Но больше всего Нико раздражало молчаливое согласие Анн со всем этим безобразием.
– Отчего вы такой? – между тем, спрашивала его Дора.
– Какой это такой?
– Бука, – сказала она и уставилась на него вызывающе. – Неужели вы не понимаете?
– А что, собственно, я должен понимать?
– Что я вас люблю, – и её ленивые глаза нашли его глаза. Этот взгляд обещал так много, что Нико стало не по себе.
– Это, конечно же, шутка! – буркнул он. Где–то внизу живота тоскливо засосало. На душе стало тревожно.
– Вовсе нет! – ответила она.
– Какая невиданная наглость! – пробормотал он, схватил чашку и взбежал по лестнице на второй этаж.
   Когда два года назад он купил этот дом, ему виделись тихие завтраки в саду среди гардений и мирные вечера с книгой в руках у камина. Эта девка в его планы не входила. С ней даже этот дом был неприятен Нико.
   С тех пор, с того самого утра, он стал всячески избегать Теодору. Хотя, скажите мне честно, как можно избегать человека, практически проживающего у тебя в доме?! Бред, бред и бред!!! Единственное, чего он добился – это ярость Анн.
– Что у тебя за манеры, хотела бы я знать? – кричала она. – Где тебя воспитывали?
– Разве человек не имеет права побыть недолго в одиночестве в своём собственном доме? – спросил он. – И вообще, я не хочу, чтобы твои ученицы рылись в моих книгах и открывали мой холодильник.
– Боже, какой же ты плебей!
– Я, может быть, и плебей. А вот твоя Дора – шлюшка.
– Шлюшка?
– Не далее, чем вчера она делала мне весьма недвусмысленные предложения.
– Лгун! – взвизгнула Анн.
– Вот и говори правду женщинам! – флегматично заметил он и вышел из спальни.
– Лгун и плебей! – догнало его на лестнице.
   Неделю спустя в школе, где преподавала Анн, разразился скандал.
– Представь себе, директор нашей школы принуждал несчастную девочку к сожительству, – рассказывала Анн, – Ей никогда не излечиться от этой травмы! Несчастное создание!
   Между тем, «несчастное создание» шло в наступление на Нико прямо на глазах у Анн.
– Мама купила мне небольшую квартирку, – говорила она, глядя мутными сучьими глазами на Нико. – Но мне никак не справиться с переездом одной. Поможете?
   Нико читал газету и делал вид, что ничего не слышит.
– В самом деле, помоги девочке! – сказала Анн. – У неё кроме нас никого нет.
– Когда? – не отрываясь от газеты, спросил он.
– Завтра, – с готовностью подсказала Теодора.
– Но завтра ты целый день будешь в Ливерпуле, – сказал со значением Нико.
– Ну и что! – отмахнулась Анн.
   Нико взглянул на неё испытующе. Но Анн невозмутимо жевала свой шницель. И решительно не понимала, что происходит.
– Если ты настаиваешь.
– Я настаиваю.
   Когда на следующий день Нико поднялся в квартиру Доры, там ничто не указывало на переезд.
– Где же вещи? – спросил он, скорее потому, что надо было сказать что–нибудь. Хотя чего–то в этом роде он, в общем–то, ожидал.
– Сейчас будем обедать, – ни к селу, ни к городу, заявила Дора и расстегнула на себе халатик.
   Под халатиком она была нага. Нико даже застонал от еле сдерживаемого желания.
– Не воображай, что это когда–нибудь повториться! – сказал он уже позже, поднимаясь с кровати.
– Только не говори, что ты ее любишь!
– Люблю! – буркнул он. – И лучше не встревай между нами!
   И ушёл. Злой на себя и на весь белый свет. «У девчонки вкус к любовным треугольникам! – бурчал он себе под нос, садясь в машину. – Гнать её надо из дому! Гнать в шею!»
   Но напрасно он надеялся, что от Доры можно так легко избавиться. Ибо с того самого дня она преследовала его повсюду. Шёл ли он на работу, она шла вслед за ним. Выходил ли на перерыв, а она уже дожидалась его в любимом кафе. Возвращался ли он домой, а она уже была там и взбивала ему коктейль.
   Они занимались любовью везде: на их с Анн кровати, в публичных туалетах и даже на его рабочем столе, среди его рукописей. И когда Нико понял, что ему нравится этот бесконечный риск потерять своё место на кафедре, эта прямая угроза его любви, этот вулкан, способный разрушить всю его жизнь, было уже поздно. Страсть кипела в нём огненной лавой.
   Конечно, они могли ещё долго развлекаться подобным образом, не будучи замеченными. Но Анн, вернувшись однажды чуть раньше обычного, застала их на месте преступления. Анн забилась в истерике. А двое преступников бросились её утешать. Впрочем, ничего у них не получилось – Анн рыдала всё громче. Тогда Нико пришлось указать Доре на дверь.
– Я предупреждал, что если настанет время выбирать между тобой и Анн, я выберу её!
– Это мы ещё увидим! – самонадеянно заявила Дора, натянула платье на голое тело и, покачивая бедрами, вышла из дома.
   На следующее утро она уже сидела в его рабочем кабинете.
– Послушай, – вскричал он, – я больше так не могу! Тебе же всё равно с кем спать, найди себе кого–нибудь другого!
– Мне нужен ты! – сказала она и протянула к нему руки.
   Когда Нико вернулся домой, он уже не мог рассуждать логично.
– Я решил переехать в Афины, – сказал он Анн.
– Когда? – упавшим голосом спросила она.
– Не знаю, – опустив глаза, прошептал он. – Сегодня. Или завтра. Вероятно, всё–таки сегодня. Я не знаю. Я запутался. Я попал в ловушку.
– Ты меня бросаешь?
– Я бы так не сказал, – ямочка на его щеке дёрнулась в нервном тике. – Но бороться со своей страстью я больше не в состоянии.
– Значит, бросаешь.
– Боже мой! – вскричал он в отчаянии. – Мне этого не вынести!
   Но, несмотря на эти трагичные предположения, он всё–таки сложил чемоданы, ничего при этом не забыв. И бросив на Анн грустный взгляд, ушёл.
   Этим же вечером, выбив всеми правдами и неправдами внеочередной отпуск, он вылетел в Афины. Дора уже была там. Весь путь Нико мечтал, прикрыв глаза и удобно устроившись в мягком кресле.
   Иногда он открывал глаза и смотрел вниз, на жесткие линии белых городов. Вглядывался в васильковый простор моря, узнавая острова по их очертаниям. Щурился на красные лучи заходящего солнца. И снова погружался в мечты.
   В аэропорту он взял такси. Но не поехал к Доре, а отправился прямиком в таверну дядюшки Янниса. Здесь ничего не изменилось с дней его юности. Всё те же деревянные столики, выкрашенные в зелёный цвет масляной краской. Те же колченогие стульчики. Тот же пёстрый кафель, истертый миллионами ног. И тот же сладостный запах домашней еды.
   Была середина июня. Час – десятый. Жара только–только стала спадать. И люди высыпали на тротуары старых Афин, чтобы окунуть свои разгорячённые тела в ночную прохладу. В самой таверне было пусто. Зато прямо на тротуаре, под зелёным тентом, за столиками сидели, ели и смеялись беззаботные афиняне. Нико уселся на плетённый, слишком тесный для его габаритов, стул и попросил вина.
   По улице бродили наркоманы, прося сто центов «на билет». Магазины скромно светились, уступая клиентов тавернам и кафетериям. Время от времени к Нико подходили бродячие псы и просительно заглядывали в глаза.
   Потом невесть откуда взялся всклоченный кривоногий щенок, размером с ладонь. Минут пять он тщательно изучал Нико, склонив мордочку набок и облизывая чёрный влажный нос розовым языком. Затем, дёрнул Нико за брючину.
– Ты что, голоден? – спросил Нико и взял его на руки.
   Тот радостно взвизгнул. Лизнул Нико в нос. Обнюхал стол. Не нашел на нём ничего съестного, лишь стакан с вином. Тогда он сунул язык в вино и стал жадно хлебать, разбрызгивая рецину по всему столу.
– Принеси нам что–нибудь посытнее, – велел Нико появившемуся гарсону. – Жареную курицу или бифштекс. Впрочем, – и он с сомнением оглядел щенка, – кто его знает, может, он ещё мал для подобной еды? Может, ему молока следует дать?
   Гарсон оглядел пекинеса всезнающим взглядом и сказал:
– Да нет, не такой он уж и маленький. Месяцев пять–шесть. Ему уже можно есть всё.
– Вы ему хлеба дайте! – посоветовал Нико иссушенный алкоголем брюнет, сидящий за соседним столиком. – Он, наверное, потерялся.
   Тут, вся таверна оживилась вдруг.
– Недавно потерялся, – возразил сосед справа. – Вижу, пострижен на днях. И шерсть чистая. Ни лишаев в ней, ни репейников.
– Давно, давно потерялся, – возразил сосед слева. – Я–то знаю. Три собаки у меня. Три. Смотрите, как прильнул–то к вам всем тельцом! И тельце дрожит. Испуган, видно.
   Щенок и вправду дрожал и теснее жался к Нико.
– Ну, ну! Теперь тебе нечего бояться! – лаская его, говорил Деласулас. – Теперь у тебя есть я.
– Видать, бросили щенка, – снова заявил всезнайка слева. – Я–то знаю! Всех своих собак на улице нашёл. Люди вообще бездушны. Не говоря уже о женщинах.
– Наверное, всё–таки, не все женщины, – возразил Нико.
– Все! Все! – настаивал всклоченный. – Я–то уж знаю! В третий раз женат. И не верь им, когда утверждают, будто любят тебя. Им бы в ловушку тебя загнать, женить на себе. А там, глядишь, и о других вещах думать можно: о коврах, о вазах, да об искусственных цветах.
– Лично меня в женщинах совсем другое не устраивает. Клянутся, что могут пожертвовать во имя любви всем. А как доходит до дела, только рыдают и обвиняют тебя же. Понимаете?
– Чего же тут непонятного? – привычным жестом наливая себе вино, изрёк сосед. – Женщина, как известно, сосуд мерзости.
   Но тут принесли заказанное, и фаллократический диспут прервался сам собою. Нико принялся кормить щенка. Тот сначала слопал курицу. Потом выхлебал весь бульон. Жадно проглотил мясо. И даже попробовал салат. А когда Нико налил ему в миску немного раки, то вылакал и это, вызывая известное оживление.
– Ишь ты! – восхитился сосед справа. – И раки пьет! Такого мне ещё видеть не доводилось!
– А у меня кошка бренди пьёт, – заявил неугомонный сосед слева.
– Да что вы?! – изумилась толстушка с чёрными усиками над верхней губой.
– Истинно говорю вам, – продолжал, довольный произведенным эффектом, всклоченный тип, – пьёт бренди, прямо после вечернего кофе.
– Вот это да! – восхитилась толстушка.
   Между тем, Нико несколько утомлённый этим разговором, подхватил щенка на руки, оплатил счёт хозяину и исчез через дверь, ведущую на перпендикулярную улицу. Ему пришло в голову, что Дора уже давно ждет его, но очень уж хотелось поиграть в независимость.
   Он побрёл по тротуарам Афин, наслаждаясь неровным светом уличных фонарей, горячими струями воздуха, источаемыми тротуарами, и веселою сутолокой афинян.
– Первым делом, надо дать тебе имя, – задумчиво говорил он щенку. – Я назову тебя Эдмонд–Эдуард–Фредерик–Иван–Гюстав. Тебе нравится?
   Щенок тявкнул одобрительно и забил хвостом по спине Нико.
– Значит, тебя бросили? – продолжал Нико.
   Ему надо было выговориться.
– А я вот только что бросил любимую женщину, чтобы жить с нелюбимой. И если бы я не знал, как это глупо! Но я знаю. Только ничего не могу с собой поделать.
   Так они бродили по Афинам до двух часов ночи. Зашли в пару–другую баров, выпили, поговорили. Когда Дора открыла им дверь своей квартиры, оба – и Нико, и щенок были пьяны и беспомощны.
– Вот, – сказал Нико, опуская щенка на пол, – знакомьтесь! Это Эдмонд–Эдуард–Фредерик–Иван–Гюстав. А это, – и он кивнул на девушку, – Дора.
   Щенок обрадовался знакомству и пописал прямо на роскошный светлый паркет.
– А зачем ему столько имён? – спросила Дора.
– Для внушительности.
   Ему было тошно. И он, право же, не знал, зачем он оказался в этой квартире с этой отвратной девкой.
– Вот и хорошо, – сказала Дора и стала снимать с Нико брюки.
   Прошло некоторое время. Днём Нико ненавидел себя, а ночью восхищался собой. Неизвестно, как сложилась бы их совместная жизнь, только одним июньским вечером в тиносском доме Нико раздался телефонный звонок.
– Это я, – раздался в трубке дрожащий голос Анн. – Я хочу тебя видеть.
– Где ты?
– В Каллони у «Моисея».
– Бери такси и приезжай!
– А ты…Ты один?
– Один.
   Уже на следующий день он звонил Доре в Афины.
– Я не хочу, чтобы ты приезжала.
– Разве мы поедем куда–нибудь ещё? – томно спросила Дора.
– Во всяком случае, я никуда не поеду.
– Ах, вот оно что! – догадалась Дора. – Видно, истеричка объявилась из–за моря.
– Прошу не забывать, что ты говоришь о моей любимой!
– А я–то думала, что болезнь под названием «любимая» прошла.
– А по–моему, с самого начала было понятно: от того, что мы с тобой стали жить вместе, ничего в моих планах не изменилось.
– Животное! – закричала Дора и бросила трубку.
   Но уже на следующее утро она сидела в его гостиной. Проснувшись, Нико обнаружил её, уютно устроившуюся на диване. В руках она держала томик Фрейда. Сама же была нага. Но на этот раз Нико был неприступен.
– Одевайся! – приказал он.
– А что будет, если я не оденусь? – развалясь на диване, спросила она вызывающе.
– Тогда мне придется применить силу.
– Ну, применяй!
   Поняв, что ему не остается ничего другого, Нико схватил её в охапку и вынес за порог дома. За ним бежал Эдмонд–Эдуард, рыча, тявкая и срывая голос. Дора кусалась и царапалась, как кошка. Тем не менее, Нико удалось оставить её на веранде, захлопнув дверь у неё перед носом.
   Тогда Дора принялась визжать и бить стекла в доме. На крики сбежалась вся деревня. Кто–то прикрыл Дору сорочкой. Но она, сбросив её, пыталась взобраться в открытое окно. Тогда её связали и утащили в деревенский медпункт, где насильно ввели успокаивающее. Ну а Нико вернулся в спальню.
– По всей вероятности, она никогда не оставит тебя в покое, – задумчиво произнесла Анн.
– Кто, Дора? – беззаботно отмахнулся Нико. – Да ну её!
– Тебе следовало бы отнестись к этому серьёзнее. Вспомни, как глупо я сама вела себя!
– Разве всё это важно? Важно, что ты, наконец, приехала.
   Насколько это окажется неважным, Нико узнает слишком поздно…
   Но тут вдруг требовательно зазвонил телефон. Лондонский Университет требовал от него отчёта за прогулянные дни. И почему он только думал, что у него ещё есть несколько свободных дней?! Земля уплывала у него из–под ног. Ему грозил огромный штраф. Надо было что–то предпринимать.
   Нико немедленно позвонил своему адвокату. И тут бы ему успокоиться. Но от всех этих ужасов, случившихся за последний месяц, он слёг в больницу с нервным срывом.
– Боже мой, сынок, что ты с собой натворил! – плакала его мать. – Лучше бы я не мешала тебе тогда жениться на Лене.
– Поздно, мама! Поздно! Теперь я сошёл с ума и женитьба не принесет мне никакой радости.
– Мой бедный ребёнок! Прости меня! Прости свою неразумную мать!
– Поздно, мама! – безучастно отвечал Нико.
   Однако через пару месяцев он вышел из больницы в прекрасном расположении духа, отдохнувшим и полным решительности. Его любят две женщины? Прекрасно! Он будет жить с двумя. Почему, в самом деле, надо выбирать? К чему терзаться? Двое – вот лучшее лекарство для его психики!
   Ах, как он, бедняга, ошибался! Но не о том! Не о том сейчас пойдёт речь. Всё в свое время! Между тем, дело с лондонской клиникой уладил его адвокат. И теперь Деласулас мог спокойно приниматься за работу в Греции. Его репутации и кошельку ничего не грозило. Казалось бы – все улажено. Но жизнь готовила Нико новые сюрпризы.
   И тут надо бы сказать два слова об Эдмонде–Эдуарде. Он ничуть не пострадал от всех этих перипетий. Можно даже сказать, что история с выдворением Доры и все последующие скандалы развлекли его. Во всяком случае, теперь ему, наконец, представилась возможность доказать лояльность своему хозяину. И он представил этих доказательств в избытке.
   В больнице их привязанность друг к другу доросла до абсурда. Им стали не нужны слова, чтобы объясняться. Достаточно было взгляда, прикосновения – и всё становилось понятным. Даже врачи осознали, что перед ними разыгрывается одна из мифических историй любви. Пусть то была любовь между человеком и щенком. И возлагали большие надежды на этот союз. К счастью, их надежды оправдались.
   Возвращение к жизни было полно надежд. В короткий срок Нико нашёл работу в афинской газете. И только в делах сердечных ему не везло тотально. И всё потому, что он слишком верил словам
   Когда он предупреждал Анн, что будет «жить с ней так», она с энтузиазмом отозвалась: «Мне всё равно! Лишь бы быть с тобою рядом!», но едва он вышел из больницы, требовала, чтобы он женился на ней. И напрасно он напоминал ей, что сделка есть сделка. Анн не хотела помнить. Как не хотела помнить Дора его предупреждения не встревать между ним и Анн.
– Ну почему они требуют от меня заведомо невозможного? – спрашивал он щенка.
– Женщины! – тявкал тот в ответ.
– Я ведь был предельно искренен. Никого не обманывал. Никого не обольщал. Почему они не признают моей искренности?
   Щенок молчал. Он не знал ответа на этот вопрос.
   И вот теперь, когда Анн приехала на Тинос, Нико решил, что стена непонимания, вставшая между ними, наконец, пала и они снова будут счастливы. Но Анн как–то странно молчала. И только глядела перед собой, будто видела привидение.
– Послушай, детка, не мучай себя! – сказал тогда ей Нико. – Скажи, что тебя мучает?
– Ты уверен, что действительно хочешь это знать?
– Я думаю, что интеллигентные люди всегда могут между собой договориться, – и он уютно развалился в своём уютном кресле.
– Что ж! Ты облегчаешь мне задачу, – вздохнула она. – Помнишь, ты однажды предложил повенчаться. Это было здесь, на Тиносе. Помнишь?
– Ну, вот опять! – буркнул Нико.
– В тот момент нас, конечно, никто бы не поженил, – продолжала она, не обращая внимания на его нахохленный вид, – Но я, в сущности, упустила тогда своё счастье. И это – целиком моя вина.
– Слава богу, что не моя!
– Однако я больше не намерена упускать своё счастье. А женщина может быть счастлива только в браке. И вот, несколько дней назад мне предложили это счастье…
   Нико разглядывал потолок.
– А я, как дурочка, бросилась к тебе, чтобы снова слушать сказки о любви. Только хватит! Я решила: в субботу я выхожу замуж! Не за тебя. Не бойся понапрасну!
   Было видно, что свою речь она приготовила заранее. И теперь просто повторяла её, как заученный урок.
– А как же любовь? – Нико был оскорблен.
– Женщине нужен муж. А любовь – просто слово, дрожащее на ветру, как бессильный лист. Я же хочу надёжности.
– Надёжности? Как в банке?
– Как банке, – подтвердила она. – Разве это запрещено законом?
– Я просто думал, что любовь не входит в сферу деловых контрактов.
– Почему для мужчин входит, а для женщин нет?
– Ну, не знаю… Вероятно оттого, что образ женщины от этого эстетически страдает.
– Те семь лет, что ты мурыжил меня сказками о любви, мой образ эстетически не страдал. Он страдает, только когда это выгодно тебе.
– Я признаю, что виноват перед тобой…где–то…
– Ах, это называется «где–то»? – пришла она в ярость. – Мне нравится богатство твоего лексикона.
– Анн! – вскричал он. Вскочил на ноги с проворством, которое было трудно ожидать от его дородного тела. И даже попытался обнять её, чем вызвал ещё больший гнев.
– Не прикасайся ко мне!!! – завопила она и выбежала вон.
   Этого он никак уж не ожидал. Так и остался стоять посредине комнаты. Эдмонд–Эдуард увидев, что хозяин расстроен, поднялся на задние лапы и, заглядывая ему в глаза, тявкнул: «не огорчайся!».
– Может, оно и к лучшему, мой мальчик! – похлопывая щенка по спине, сказал Нико и тут же отправился звонить Доре.
   Рай с Дорой продолжался ровно месяц. По истечении его, она стала вести себя довольно странно. Сначала выговорила себе свободный день.
– Это чтобы выйти куда–нибудь с подружкой, посплетничать. Тебе же не интересны наши сплетни?
   И он согласился, что ему действительно не интересны женские сплетни. Так она получила свой день. Когда же день как–то случайно превратился в два, Нико что–то заподозрил. А когда Дора засобиралась в отпуск без него, он сказал:
– Поезжай. Но только имей в виду, что обратно я тебя не приму.
– Но это же просто – отпуск!
– Я видел его своими глазами.
– Кого?
– Того, кого ты зовешь «отпуск». Чёрненький… такой… с усами.
– Смешно, – сказала она.
– А мне – нет.
– Всё равно, я поступлю так, как найду нужным. Если только…
– Если? – вдруг заинтересовался Нико.
   Он даже замурлыкал, как большой ленивый кот, поджидающий свою жертву. Рука его поглаживала роскошные усы. На губах играла усмешка.
– Если ты решишь подарить мне свой тиносский дом, тогда я, пожалуй, проведу свой отпуск не с ним, а тобой.
– Спасибо, – насмешливо отозвался Нико. – Но я не подарю тебе дом. И не хочу проводить с тобой отпуск.
– Что ж! Нет, так нет! – сказала она, собрала свои вещи с театральной виртуозностью и ушла, хлопнув дверью.
   Те месяцы, что прошли со дня её ухода, показались Нико лучшими днями в его жизни. Казалось, что солнце стало светить ярче. Ну а море… Море искрилось и сияло. И приглашало поиграть с ним. Нико даже поверил, что сможет снова быть счастливым.
   Но вдруг, шестого декабря, на его именины, совершенно неожиданно раздался телефонный звонок.
– С праздником! – сладко произнес голос Доры. – Гости будут?
– Как обычно, – машинально ответил он.
– Значит, будут, – подвела она итог своим мыслям. – А я тут тебе чудесный подарок приготовила. Занести–то можно?
– Гости соберутся к девяти, – почти дружелюбно сказал он. И повесив трубку, обратился к Эдмонду–Эдуарду – В конце концов, душа у этой девочки чистая!
– С трудом в это верится! – ответил Эдмонд.
   Праздник был как праздник. Гости веселились. Пели. Танцевали. И только Дора оставалась безучастной ко всему происходящему. Казалось, она чего–то ждёт. Удивлённо Нико отмечал, как она пьет стакан за стаканом. При этом взгляд её становился недвижным. Тогда он подошёл и сел рядом.
– Может, хватит тебе пить? – мягко спросил он.
– А тебе–то что за дело?
   И вправду! Какое ему дело? Нико пожал плечами и отошел. Но, уходя, прихватил бутылку. Под утро гости стали расходиться. Дора, сидя в углу, наблюдала за уходящими. Когда они с Нико остались вдвоём, он подсел к ней и спросил:
– Тебя проводить?
– Вообще–то я рассчитывала переночевать здесь, – хихикнула она. – По старой дружбе.
– Это невозможно. Лучше я провожу тебя. Где ты остановилась?
– В Пиргосе. – сказала она. Взглянула вдруг на него дико и спросила, – Ты про Ромео с Джульеттой читал?
– Читал, – устало ответил он. – Ещё в школе.
– Изумительная смерть! – пьяно всхлипнула она.
– Ты это о ком?
– О Ромео с Джульеттой. Изумительная любовь!
– Для любви требуются двое. А нас, если помнишь, было трое.
– Изумительная смерть! – упрямо повторила она.
– Послушай, – сказал он, пытаясь заглянуть ей в глаза, – если ты хочешь травиться, то пожалуйста, выбери другое место.
– О, я не собираюсь травиться! – захохотала она.
   Когда они вышли из дома, стало светать. Над Коми висел густой туман. И из этого тумана выплывали куски домов и оград, деревьев и кустов, делая мир каким–то нереальным. И то ли от этой нереальности, то ли от сырости, разлившейся вокруг, Нико вдруг стал бить озноб. Он оглянулся на дом. Но и дом исчез в молочных хлопьях тумана.
   В машину сели молча. Молча проехали Каллони и выехали на новую трассу. Чем выше машина поднималась в гору, тем гуще был туман. Дора, казалось, дремала. Но, когда они поравнялись с каменоломней, и Нико стал выруливать вправо, Дора с диким воплем бросилась на руль и крутанула его влево, к пропасти.
   Нико только успел нажать на тормоз. Раздался визг колодок. Машину развернуло и ударило о мрамор памятника, поставленного посредине дороги. Послышался звук раздираемого металла. Нико ударился головой о руль и потерял сознание. Очнувшись, он увидел лицо Доры. Она разглядывала его почти с нежностью. Нико хотел было открыть свою дверь, но пальцы не слушались.
– Боже, смилуйся надо мной! – пробормотал он.
   Дора захохотала пьяным смехом и провела рукой по его влажным волосам.
– Никто не может поменять сценарий, – сказала она. – Тебе полагается умереть, Ромео!
– Я истекаю кровью. Вызови скорую помощь!
– Мой бедный, бедный Ромео! – и она взяла его за руку. – Я буду сидеть рядом, пока не улетит твое последнее дыхание.
   Нико бессильно закрыл глаза. Когда он вновь очнулся, было светло. Высоко повиснув над скалами, стояло мёртвое, упакованное в саван густых облаков, солнце. Его бледные, холодные лучи то тут, то там, прорывались сквозь туман, освещая студёную землю. Где–то близко раздался звон колокола.
– Пять…шесть…семь… – шепотом считал Нико. – Семь. Счастливое число.
   Он улыбнулся и стал ждать.