Брагин Никита. Груз времен


Роман

Вот юности моей потрепанный роман,
зачитанный до дыр… Он так и не заучен,
причем не оттого, что длинен или скучен –
для звонких золотых всегда открыт карман.

Но в нем любовь и стыд, надежда и обман,
и нежность муравы, и тут же тёрн колючий,
и водопада вой, и сон речных излучин,
и тихий до поры бессонный океан.

Я не могу вместить умом его изъяны,
и полноту его – мучительно и странно
прошедшее листать и познавать себя.

И, медленно закрыв поблекшую тетрадку,
о Боге и любви, стихии и порядке
я думаю всю ночь, мечтая и скорбя.

Наследство

Великолепный груз времен
ко дну влечет свинцом и златом,
в прошедшем слышатся утраты,
в грядущем – похоронный звон.

А в нынешнем – со всех сторон
комедианты, адвокаты…
До наступления заката
ты с неба в лужу приземлен.

Твое наследство утопает –
обрывки книг, осколки нот,
благой порыв – судьба скупая.

Чуть замечтаешься – и вот
бредет душа твоя слепая
среди безмолвий и пустот.

Хиросима

На плавные изгибы эстакад,
сквозь холодок стекла и полудрему
смотреть и вопрошать – а что же дома,
как там погода, как осенний сад?

И вдруг, неосторожно, невпопад
задеть, и отшатнуться как от грома,
как от следов болезни незнакомой,
как от окна, распахнутого в ад.

Дорожный указатель – Хиросима,
(в тени названия – километраж)
возник внезапно и пронесся мимо.

В глазах мгновенный огненный мираж,
потом покров густеющего дыма,
и снова впереди ночной пейзаж.

Ахматовский вечер

Непоправимо вечерело,
и уходили навсегда
и кряжи сосен загорелых,
и моря бледная вода.

Закат ошеломлял контрастом –
сквозь пепел выплавлялась медь,
а осень веяла так властно,
что хоть сейчас душе – лететь!

Проститься с матушкой-природой,
и сквозь пожар своей тюрьмы
увидеть, что за небосводом
помимо вакуумной тьмы.

Услышать слово над покоем,
и тихо вымолвить ответ
своей, неназванной строфою,
которой восемьдесят лет…

Меня и все мои печали
она легко переживет,
летя сквозь пепельные дали
над тишиной летейских вод.

Хвоинка

Они бессмертны – так о мертвых говорят,
и представляешь изваяний ряд,
и слышишь звон латинских эпитафий.
Но прикоснись до белого листа,
почувствуй, что такое пустота,
и немота, и немощь – ты представь их!

В себе самом ты умер столько раз –
не меньше, чем в столетье лунных фаз
минуло – и ни дерева, ни стелы
на холмиках заброшенных могил,
откуда ты поспешно уходил
за будущим, в безвестные пределы.

А будущее – кто его поймет?
Перемешались в нем и яд, и мёд,
и жгучее безвкусие отравы
все перебило, все оборвало,
все обратило в суету и зло –
все, что налево, вместе с тем, что справа.

И оттого разумнее – любить,
и у любви слезой и кровью быть,
и возвращать ей воздух, умирая.
Так хвоинка раскидистой сосны,
наверное, слетает с вышины
частицей неба без конца и края.

У вокзала

Укрыться от осеннего дождя
в какой-нибудь харчевне у вокзала,
посконным духом жареного сала
немедленно насытиться, войдя.

Открыть блокнот. Немного погодя,
почувствовав, что голова устала,
за строчкой строчку с самого начала
пролистывать, за метрикой следя.

И удивиться – как немного надо
для музыки, звучащей у огня
сквозь суету и гам – не для награды!

Не ради отдыха на склоне дня,
но только чтобы сердце было радо,
и ты, родная, вспомнила меня.

Шепот времени

Шепот времени. Песочные часы,
и терцины на желтеющей странице,
никуда уже не надо торопиться,
если ты и так у взлетной полосы,
и в тревожном ожидании полета
просто слушаешь шуршание песка
до рассвета, до последнего глотка,
до развилки у крутого поворота,
словом, там, где остановок больше нет,
где скольжение легко и непрерывно –
между сосен прямо к небу и обрыву,
прямо к вечеру, в его блаженный свет.

Освобождение

Нет больше смысла оформлять кредит,
давать расписки, получать авансы,
считать и тратить в судорожном трансе
осколки звезд, упавшие с орбит.

Уже давно последний чек пробит,
и не заделать пропасти в балансе,
и текст так и не спетого романса
уже сожжен и навсегда забыт.

И чувствуешь нежданную свободу,
холодную, как серое предзимье,
расправившее крылья облаков.

Как будто из далекого похода
идешь домой тропинками родными,
и в каждом вдохе мед и молоко.

Над покоем

По тихому лесу берез и крестов
бродить одному без оглядки
и чувствовать запах могильных цветов,
прохладный и чуточку сладкий,
и слышать, как плачут осколки миров,
с тобой в резонанс попадая,
и видеть сквозь рдяный осенний покров,
что там – только клетка пустая,
что цепи истлели, а пепел остыл,
и певчая птичка взлетела,
и кружится возле темниц и светил
без памяти и без предела…

Ах, память моя, тонкий пульс родника,
биение алой аорты!
К тебе прикоснешься, а ты глубока,
как море, покрывшее мертвых,
и глядя в тебя, начинаешь тонуть,
и в холоде смертного вздоха
на трещине льда обрывается путь,
в пучину уходит эпоха…
Былая Россия лежит в глубине,
сквозь сон безутешно рыдая,
и плач её стелется, оледенев,
как в поле поземка седая.

Но видишь её все светлей и святей,
заветной и горестной горстью,
и четырехзначные даты смертей
друг друга сменяют как версты,
и хочешь проснуться, и жаждешь лететь
к лазури апрельских проталин,
а в сердце поет колокольная медь,
и счастье растет из печали!
То родина веет весенним листом,
вздыхает березовым дымом,
и душу твою осеняет крестом
воздушная персть Серафима.