***
А время не часы, а память,
Любовь и жест, слова и лица.
Мы никогда не знаем сами,
Где наша память отразится.
И увеличенные блики
Сегодняшних серийных фото,
Как письма счастья, многолики,
И документы для учета,
И доказательства, что жили,
И марки праздничных конвертов...
Их тысячи погоннных метров,
Где нас на цифры разложили.
Но кто, сидящий у дороги
Расчерченной колёсным следом,
В полученных перед обедом,
Конвертах разбирает слоги?
И расправляет на ладони,
И разделяет ложь и быль.
А день уже лежит на склоне,
И карточки спадают в пыль
***
По старинке летают воздушные вверх корабли,
а морские, вид сверху, сомами плывут при усах.
Только все корабли, пребывая вдали от земли,
не хотят улетать или мчаться на всех парусах.
Потемнело внизу, и сквозит из щелей горизонт,
только всплески воды подтверждают твой ход, пароход.
Чтоб сменить колесо, самолёту не встать на ремонт,
в облаках не найти пешеходный простой переход.
И не выйдешь за борт, там в морях-облаках нет опор,
Быть всё время в пути, быть всё время в пути — навсегда.
Позабудьте обиды и прочий смешной разговор,
ближе всех и к траве и к земле, и к цветам — поезда.
Там вагончик стучит, набирая слова на мотив,
лес бежит, полустанок привычно зовёт на постой.
Пассажир, пассажир, он себя примеряет к пути,
долго смотрит в окно и вопрос повторяет простой.
Поселиться бы здесь, ведь живём однова, навсегда.
Поезда забегут, чай попьют, ну, грибы собирать.
Где-то там корабли уплывают туда и сюда.
День и ночь самолётам по небу летать и летать
***
Угасла мать на девяносто первом,
В Апрелевке врачи не виноваты.
Она лежала навзничь в чём-то сером,
Я вёз по коридорам из палаты.
И слышу я, что сердце в ней стихает.
Она звала: «Где папа?». Нет ответа,
Он умер. Я шепчу ей: «Отдыхает».
Не стало в операционной света.
Везли из Подмосковия до Львова,
Она лежала, в окна не смотрела.
Её ждал папа, хоть она ни слова
Не высказала просьбы, но хотела
Быть рядом с ним. И жаль, что брат далёко
В земле. Как там встречаются, не знаю.
Без них ей было в жизни одиноко.
Как в смерти, я пока не понимаю
***
Разбитая небесная дорога,
распятый воздух, мусор по краям,
упавший знак «деревня Мыубога»,
на камне краской: «Вы куда, а я?».
И никого, и тишина такая,
как будто похоронен, все ушли
и унесли ключи к воротам рая,
а говорили, вроде, не нашли.
Деревня без дымков и без порога.
Монету бросить, посчитать на чёт?
Под камушком бумажка, подпись Бога,
над подписью оценка «незачёт»
***
Светящиеся окна в темноте
для ангела домой входные двери,
висит на небе в полной пустоте
и ищет ключ, запутавшийся в перьях.
И, смыв остатки трудового дня,
попросит чаю, шаткой табуреткой
скрипя, напишет что-то про меня,
оттиснет палец, как сургуч монеткой.
Глядеть в окно темно, земля ничья,
договорились, света до рассвета,
как не испить из старого ручья,
вмороженного в лес зимой до лета.
И яростно поковыряет в ухе,
ладонью крошки со стола сметёт
(такое видел в старой развалюхе)
и бросит в рот, и скажет: шалость — жалость,
как будто он такой же, как народ,
внизу уснувший, отмечая старость
***
Всё выросло, и, уходя за угол,
Мы не меняем больше ничего,
И пустота затянется на узел,
Привычки отомрут скорей всего.
Зелёный лес осыпется на осень,
Как дождь надежд, не сбывшихся к зиме.
Идя по бесконечной цифре восемь,
В тетрадку пишем, прочее в уме.
Не надо с дневником сверять оценки,
Годовики листать, жизневики
И вешать объявление на стенке:
Я потерял свои черновики!
Найдёте если — цифры — позвоните,
Я знаю, что поправить добела.
А впрочем, как сумеете живите,
Ничто не изменяя до угла
***
Пока я по земле хожу
и вижу всё, на что гляжу,
и что воображаю,
и вспоминая и любя,
жизнь, всё, что знаю про тебя,
чего не знаю.
И я хочу ещё
успеть,
начать
и выдумать,
посметь
и рыбами заполнить сеть,
заделав брешь к закату.
Тут иногда проходит смерть
и тихо говорит: «пометь
вторую дату
***
В процессе подрастания, пока
важнее хмель, чем вкус, легки прицелы,
глаз не поймёт про взгляд издалека,
желания сильны и чувства целы.
Мальчишеский не разберёт задор —
количество ценней, чем пониманье.
И где-то впереди такой простор,
что путь к нему не требует вниманья.
Пока приходит всё само собой,
реестр возрастной переполняя,
мы скачем в парке детскою гурьбой,
не зная слов «люблю, тебя, родная».
Но нам потом покажут их в кино,
и мы привыкнем к этому размену,
когда — люблю — за слово за одно
приносят жизнь, не называя цену
***
В природе жизнь и смерть лишь стороны
одной монеты неразменной,
и хриплой стаей вьются вороны,
как школьники вечерней смены,
и белый снег, изнанка грязная,
в снежок забавы детской вырос,
похожий на шары заразные,
какими нам рисуют вирус.
И катится монета аверсом
ко мне и реверсом к чащобе.
А жизнь и смерть живут по адресу
по обе стороны, по обе.