Земную жизнь пройдя до половины, Кипреян умер во сне блаженной смертью праведника. Тридцать пять лет – это ж какая даль незаглядная!
Последние минуты Кипреяновой жизни не омрачили ни судороги предсмертной агонии, которая западает умершим в подкорку сознания, ни страшные картины трагедии, схапавшей жизни десятков людей, когда калейдоскоп зрительной памяти внезапно замыкается, тускнеют краски, и мир перестаёт существовать, а изменить ничего нельзя, нельзя повернуть трубку, чтобы в ней образовался новый цветистый узор. Нет, Кипреян просто уснул – и нити его жизни оборвались.
Перед тем, как уплыть в туманное озеро сна, он услышал призывный клич на незнакомом языке. Околдовывало густое контральто, так не вязавшееся с требовательным воззванием.
Как всё живое на земле, от чёрных чистиков, поднявшихся на крыло и воспаривших в воздух клубами пепла, до травинки, упрямо вылезшей сквозь могильный камень асфальта, Кипреян тянулся к свету и боялся смерти, ледяного прикосновения костлявой её руки. Среди людей отыщется, пожалуй, хоровод глупцов, презирающих смерть напоказ или открыто заигрывающих с нею, но Кипреян выпадал из их тесного ансамбля. Чем дольше он пребывал в телесном плену жизни, тем меньше ему хотелось расставаться с нею, оставлять накопленные знания, это незримое имущество, которое нельзя завещать потомкам.
Кипреян испытывал страх перед ночным угасанием. Засыпая, он задыхался, словно ему на грудь взгромоздили огромный валун. Это чёрный человек вползал в спальню вместе с вечерними сумерками и прятался в полутьме комнатки, выжидая, когда Кипреян сомкнёт веки и погрузится в обморочный спазм небытия, чтобы его придушить.
Задыхаясь, Кипреян вскакивал среди ночи с бешеной колотьбой в груди. В минуты пароксизма он звал на помощь, но голос внезапно пропадал, а оставленное им простёртое тело переставало его слушаться.
Чёрновек являл себя в разных ипостасях: то возникал у изголовья кровати зажиточный помещик в парчовом охабне, вечный кляузник, при помощи сутяг подъячих затевавший судьбище, в другой раз -- чёрная птица, вспорхнув, накрывала спящего широкой тенью могучего крыла. Натянув одеяло до подбородка, зарываясь головой в подушку, Кипреян беспомощно лопотал: «Господь -- Пастырь мой, я ни в чём не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим...» И снова засыпал.
Когда сознание возвращалось к Кипреяну, он находил своё тело закоченевшим, ибо душа его, эта эфирная субстанция человеческого существа, заробев, не успевала вернуться обратно, она спокойно плыла себе, приняв горизонтальное положение рыб при движении вперёд, плавно скользила в астральном полёте, встречая на пути демонов и ангелоподобных воплощенцев, была далеко-далеко, там, куда Макар телят не гонял. Проснувшись, он не мог пошевелить и пальцем.
Боясь оставаться наедине с этим хищником, когтящим невинную жертву, Кипреян не имел возможности разделить свой страх и не пускал в ночной кошмар посторонних. Оброни он хоть словцо – поползёт недобрый слушок: с глузду съехал, голубчик, умом помутился.
Было время, он пробовал задружиться с пришлецом, как со старым домовым, таскавшим из-под носа предметы домашнего обихода. Кто может знать, кем в действительности окажется чёрный человек: средневековый миннезингер, заблудившийся в лабиринте времени, или просто добрый резонёр, одинокий старик: если и пожурит, то незлобиво и благодушно. Но в ту ночь Кипреян не проснулся...
Он так любил жизнь, так ценил каждую её минуту, отделявшуюся от вечности, как косточка отделяется от мякоти, что не желал ложиться в постель, боясь проспать свой век, уснуть -- и не проснуться. В ту ночь Кипреян был в хорошем расположении духа, прочитал перед сном «Отче наш», и кроткая покорность благочестивого мещанина выдула из его головы недобрые предчувствия. А вслед за чёрным человеком явилась смерть, неожиданно, подобно визиту гоголевского генерала в каретный сарай, где ничтожный Чертокуцкий сжался на сиденье под кожаным пологом -- в тот момент, когда человек меньше всего к этому готов. Смерть пугала Кипреяна, забирая души родных и близких, как фигуры с шахматной доски, и сжалилась над ним в последний час, настигнув в бессознательном состоянии, пусть Кипреян и мечтал отправиться к праотцам в твёрдой памяти.
Кипреян уснул. Окончательно и бесповоротно. Вместе с сознанием собственной смерти мрачные мысли повылазили изо всех щелей, как вши из складок нищенского отрепья. Он зачем-то стал думать, какие назавтра будут толки о его смерти. Горше всего делалось при мысли, что Кипреян не сможет шагнуть в следующее тысячелетие, пятое, шестое, седьмое, наконец, когда Регул, ярчайшая звезда в созвездии Льва, покроет Венеру или случится июльское солнечное затмение, одновременное с прохождением Меркурия по диску солнца, и позже, когда будут открыты Вестингаузские капсулы, запечатанные пять тысяч лет назад.
Выметая из головы сор обрывочных мыслей, Кипреян догадывался, что он был везде и всюду, ибо алкал Он, и они не дали Ему есть; жаждал, и они не напоили Его; был странником, и не приняли Его; был наг, и не одели Его; болен и в темнице, и не посетили Его; так как не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Кипреяну, создавшему бога по образу своему и подобию -- для утешения и благоглупости.
Не его ли высохшее тело, закопчённое в яме и вымазанное глиной и охрой, гвинейские аборигены запрятали в бамбуковую клетку и подвесили на скале? Разве не Кипреян нашёл свою смерть в лоне китайского народа Бо, и гроб с его телом был прибит к скале? Его, Кипреяна, умершего в младенчестве в одной индонезийской семье, отказались помещать в склеп, выдолбленный в утёсе, и схоронили во чреве дупляного дерева. Это его безжизненное тело, иссечённое длинными надрезами, унесли в безлюдную горную местность Тибета и оставили на съедение грифам.
Кипреян, осенив себя крестом, смешался с траурной процессией, вошёл в душную церковь и остановился возле гроба, где уже толокся народ. Мимо прошелестел поп в широкой рясе, раскрыл молитвенник на аналое и напевным голосом стал читать заупокойную. Разом отпевали двух покойников, и Кипреян с недовольством заметил, что у соседа и гроб пышнее, и провожают его с большей помпой. Хоть помер уже, а завидки берут. Кипреянов гроб, обитый внутри белой тафтой, замастырили из обычной сосны. Вот сквалыги! Решили избавиться от него задешево, экономили буквально на всём – от затрапезных драпировок до грузчиков, матёрых бобылей с красными рожами. А он квартирку им оставил: подберут – не подавятся. Хорошо, если всё сойдёт гладко, а то ведь перепьются на радостях, как обычно и бывает в день похорон, станут с днём рождения поздравлять...
Разобиженный, Кипреян показал спину, но кто-то возник у него на пути и вручил тоненькую свечу, пронзавшую клочок бумаги. Он бездумно смотрел на её ровное пламя, синеватое внизу, с оранжевой чашей цветка, уходящего ввысь красной пикой. Пламя захлёбывалось в лужице воска, прозрачное озерцо которого скопилось вокруг жёсткой нитки фитиля и тонкой струйкой устремлялось по мягкому желобку вниз.
Кипреян робко заглянул в гроб, словно желая ещё раз убедиться в собственной смерти, признав в заострённых чертах посеревшего лица своего телесного двойника, чья голова покоилась на атласной подушке.
Кипреян умер.
Умер!
Умер.
Это его дух, сжимая свечу, склонился над гробом усопшего. Его дух, уязвлённо цокнув, спасительно дул на пальцы, ужаленные раскалённым воском, когда парафиновая слеза, как капля огня, шлёпнулась на кожу и словно вросла в неё, быстро остывая.
Да нет же, он здесь! Оглянитесь, слепцы! Он стоит рядом с вами и несёт на своих плечах бремя траурной скорби. Кипреян жив, благополучен, в целости и невредимости. А тот, другой, лежал под шёлковым покрывалом, так и не сумев освободиться от земного плена, продлевая свою ничтожную жизнь в лоне сожжённых иллюзий.
Кипреян глянул по сторонам. А родственнички каковы -- все до единого явились! Сестра не может смириться с утратой: она бережно обмывала его высохшее тельце и теперь стояла возле гроба сама не своя, лицо пребледное, как у покойницы, блескучей слезой вспыхивают под ласточкиными бровями большие чёрные глаза. Траур не испортил её красоты, напротив, придал ей какое-то магическое очарование. Впрочем, в ней-то Кипреян не сомневался.
Другое дело – седьмая вода на киселе. Сейчас потянутся шеренгой, склонившись над мертвецом и поцелуйно вытягивая губы. И всё ради того, чтобы за поминальным столом набить как следует брюхо.
Сестре Кипреян низко кланялся – сор из избы никогда не несла, лакировала действительность, скрывая неприглядную правду, могущую поколебать статус благополучного семейства. Но в его случае и скрывать было нечего, а вот поди ж ты: небольшая группка уже откололась от процессии и заговорщически шепталась, едва шевеля губами.
Кипреян прислушался.
De mortuis aut bene, aut nihil, но мы люди свои, посвящены во все тайны. Душа нараспашку – это всякий скажет. Этакий-разэтакий, пил запойно, носил вещи из дому. До белочки допился, а потом скрутило, так скрутило, ребятки, он копытца-то и отбросил. Что, капли в рот не брал, говорите? Чепуха на постном масле. Всё здоровьице пропил. Разве в таких летах умирают?
Кипреян стиснул кулаки, сознавая своё бессилие. Вот же сволочи! Возвели на него напраслину. Тоже мне, рапсоды чужого порока. Выньте бревно из своих глаз!
Его внимание привлекла толстая брюнетка, шумно сморкавшаяся в платок и колыхавшая огромными выменами. Меньше всего ожидал он увидеть её здесь. Кипреян легко угадывал под слоем одёжки знакомое тело: большие мясистые ляжки, темноволосое лоно и тугие груди с тёмно-коричневым венчиком сосков. Как – и его с собой приволокла! Муженёк-то рядом стоит, отчего-то заробев. Крестится как-то неловко, совсем неумело, как будто допрежь никого не хоронил. Говорят, он обо всём догадывался. Ну, и чего явился?
Казалось, вместо рогов у одураченного супруга светится над головой золотой нимб. Этот сутулый верзила, конечно, рад случайной развязке. Подобные субъекты больше всего боятся не измены жены, а неизбежного объяснения с нею, застигнутой в объятиях какого-нибудь хлыща. Обошлось, слава те Господи! А ведь Кипреян мог оказаться на его месте, прожить долгую жизнь и умереть измождённым, слабеющим с каждым днём стариком. Нет, Кипреян сгорал скоро. Это покладистые рогоносцы влачат своё призрачное существование, мир их праху.
И всё-таки интересно, зачем он здесь, этот рогач? Что она в уши ему надула, сманив на похороны любовника? Или он пожелал лично убедиться в смерти антагониста?
Кипреян двинулся дальше. Ага, тётушка Алевтина тоже здесь -- Алкоголина собственной персоной. Старая каракатица не заставила себя ждать. Чего ж не прийти, коли наливают бесплатно вровень с краями? Дарового стакана мимо рта не пронесёт. Совсем опустилась, подумал Кипреян, разглядывая тётушку: волосёнки реденькие – аж голова светится, под глазами залегли синие круги. Редкозубую пасть лишний раз раскрыть боится. Вот кому бы следовало помереть, но она, конечно, всех нас переживёт -- пьяной судьбе её торопиться некуда, шкандыбает себе вперевалочку. А недавно с голоду помирала – ходила по соседям, как побирушка, выпрашивала несколько гнилых картофелин.
Пока хоровод ангелов, слетевшихся над головой, продувал трубы, призрак покойного с горечью вспоминал ушедшую жизнь. Так ничего с ним и не случилось. А ведь Кипреян мечтал, что однажды он взорлит, вознесётся надо всеми, станет частью городского фольклора, пусть дела его и были в загоне, а жизнь бесконечно запущена. Выживает ведь не самый сильный, а тот, кто лучше приспосабливается к переменам. И перемены эти не всегда к лучшему.
Но Кипреян умер, своё не отжив.
Завидев мать, он успел порадоваться незавидному своему положению: эта фурия никогда ни с кем не церемонилась, сходу могла окатить каскадом крепкой брани. А Кипреяну доставалось больше других: мать всю жизнь прожила в одиночку, была угрюмой, кипятилась из-за всякого пустяка. Настоящая злыдня. Она и тут не умерила своего стервячьего нрава: вместо того, чтобы переживать чёрные минуты и ежесуточно глотать водку, мать укоризненно смотрела на покойного. Слёг, значит, скотина – без внуков её оставил! Если бы не собравшаяся в церквухе публика, она непременно стала бы причитать, хлопать его по щекам, хватать за грудки, наматывая на могучий кулак сыновний галстук, как удавку снятого висельника. Не заронил в девичье лоно долгожданное семя, не сумел завязать поздний побег. Всё время допекала отца, теперь стоит возле сыновнего гроба – и хоть бы слезинку из себя выдавила! Прямая, как палка, из прилизанной шевелюры не выбилась ни единая прядь.
Кипреян оглянулся.
Царица небесная! Затерялся в разноликой толпе Юра Песков, двоюродный брат Кипреяна, пьяница и бездельник. Звать его никто не звал, но взашей гнать разве кто станет – чего ж не поднести бедному родственничку? В расчёте на то и явился – авось за порог не выставят. Позарился на даровщинку. Ну, сволочь, попьёшь ты у меня водочки!
Кипреян, чувствуя, как спазм боли куснул его сердце, в беспомощной злобе сжал кулаки. Он ведь за тем и припёрся – полюбоваться на смерть Кипреяна. При жизни руки ему не подавал, ускорял шаги и воротил морду, коли доводилось им встретиться нос к носу. Юрец презирал Кипреяна, как только может презирать достойного человека опустившийся пьяница, представший в неавантажном виде.
Это как всё получилось: Юрец тогда поглощал алкоголь вёдрами, нажирался вусмерть и месяцами не выползал из запоев. И, как водится, слетел с катушек, помутился рассудком. В приступах белой горячки неистовствовал, лез на стену и бил беременную жену смертным боем, а допрежь, ещё не протрезвившись, выкидывал фортеля и похлеще. Разгневанная тёща, оскорблённая безобразным поведением зятя, вела подрывную партизанскую войну против его попоек, отбирала у него всю обувку, складывала башмаки в старый сундук, запирала на ключ и садилась верхом: хочешь нализаться – ступай босиком, скатертью дорожка! С тёщей Юрец воевать не любил и втайне её немного побаивался. Старуха самонадеянно ликовала: деньги на пропой всегда сыщутся, но до магазина без башмаков как доковылять? Утихомиренный Юрец отсиживался взаперти, но пробудившийся в нём пьяница гасил остатки гордости. И он отправлялся на улицу босиком, несмотря на осенний холод и зимнюю стужу, да ещё восклицал с патетикой: чем я, мол, хуже Льва Толстого, который надумал сбежать от замысла божьего, предпочтя вольную смерть сытому теплу постылого дома?! По всему коридору раскатывался его истеричный вопль, соседи сбегались со всех этажей посмотреть на бесплатный концерт. И вот как-то раз босоногого Юрца выцепил из толпы Кипреян, посочувствовавший горю родственника. Предложение помочь он воспринял подозрительно и враждебно, а затем быстро улепётнул, даже не удостоив потенциального благодетеля ответом.
Юрец пробавлялся на гроши и, казалось, чудом, что он до сих пор жив, но в словах Кипреяна ему померещилась больно лягнувшая насмешка, и он гордо отклонил кровное покровительство. Кипреян же ни о чём таком и не думал, но, спустя много лет, встречая на улице двоюродного брата, с удивлением замечал, как тот, презрительно фыркая, отворачивает своё испитое лицо.
Чего припёрся, спрашивается? Небось, нальют задаром – не прогонят. Со вчера трясёт, бескровные губы слегка подёргиваются. Кому жить, а кому умирать. А кому жить, умирая. Какой теперь смысл воротить морду, если босоногая тайна испепелится, так и не дозрев до скандальной огласки, когда гроб с телом Кипреяна утонет во чреве суглинистой ямы. Напротив, он придирчиво разглядывал Кипреяна, его вытянутое тело с запрокинутой головой в рамке нежнейшей пены кружев, словно желал убедиться, что тот умер –навсегда. И нет нужды отирать слёзы: умер – и слава богу.
Кипреян опустил глаза, посмотрел на ноги пьяницы. Разные ботинки с огрызками шнурков, надетые на босу ногу. Значит, пропился до последних штанов. Эх, Юра, ну чтоб тебе подохнуть во имя всех долготерпеливых, так нет же – пропащий пьяница будет коптить небо до глубокой старости. Сейчас налимонится как следует, станет дерзким и говорливым, песню заведёт.
Одно радовало Кипреяна – все они непременно состарятся, а его запомнят в расцвете лет, ибо смерть лишила Кипреяна не только седин, но и отсекла далёкое детство, которого никогда не было (врут фотографии в толстых фолиантах!), лишила его хвостатой, как комета, биографии. Времени не существует, нет ни вчера, ни завтра, есть только здесь и сейчас. Вот почему человек, увидев себя на старых фотографиях, испытывает смущение. Да ведь этого не может быть, восклицал Кипреян, вертя в руках затёрханную фотокарточку: он-то себя другим представлял. Так человек, отрицая прошлое, с ужасом отворачивается от запечатлённого мгновения, которого никогда не было.
Поп смолк. Кипреян, следуя примеру остальных, подошёл к иконе Распятия Господнего и, поставив свечу в свободную ячейку, перекрестился, бормотнув: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Кипреяна». Он так и остался стоять возле иконы, исподтишка наблюдая, как родственники потянулись ко гробу и склонялись над ним пополам, целуя покойного в лоб.
Ну вот и всё. Сейчас Кипреяна снесут на кладбище и опустят в могильное чрево. А он-то надеялся, что всё понарошку, что он вот-вот проснётся, откроет очи под треск и ливень аплодисментов: с прежней жизнью покончено, впереди новая жизнь, свободная от постылого груза. Но нет, всё было по-настоящему.
И ради чего, люди добрые, затевалась эта канитель? Пролетела жизнь, как долгожданное лето -- от зарождения неведанного существа, когда начинают бешено делиться клетки, переплетаются кровеносные нити и наливаются хрящи да мышцы и до последних минут воскового небытия с застывшей на лице маской умиротворения.
- Тебя с кондачка зачали, с башки туманной, мимоходом, -- повторяла мать, не считаясь с нежным возрастом Кипреяна, когда тот внезапно поинтересовался, как он появился на свет. - По дурости, говорю, тебя родила. Тебя вообще не должно было быть. Ты - случайность моя...
К Кипреяну и во дворе приклеилось: Случайный – для матери, которая, свесившись через подоконник, звала разыгравшегося бретера к обеду, для сверстников – Случай. Иногда – Случок.
Хлипкий, тонкий в кости Кипреян, мелковатый в окружении дворовой пацанвы, с затравленным взглядом, обижаемый всеми, в детских сновидениях поражал шантрапу богатырской силою, мог передвигать тяжёлые предметы, а его рельефное, широкоспинное тело с литыми, как чугунные чушки, мышцами, вызывало у товарищей неподдельный восторг. Во даёт Кипреян! И когда он успел превратиться в такого силача, обрасти геркулесовой мускулатурой?
Детские сны преследовали Кипреяна и во взрослой жизни: некогда заступник слабых, он теперь использовал силу с дурными намерениями. Прошла молодость, а Кипреян так и не сказал своего слова, не сумел выплеснуть горлом сложную фиоритуру, вытянуть звенящий ручей выходной арии. Он так и простоял за кулисой. Состав порожних вагонов, пронзительно гуднув, торопился отбыть от полустанка его бытия. Один и тот же сон преследовал Кипреяна: он клал на рельсы огромные валуны, пытаясь парализовать движение, остановить уходящую жизнь. Но вдруг скоропостижно умер, оказался искромсанным стальными её колёсами.
Краснорожие грузчики, захлопнув крышку, взгромоздили гроб на плечи, вынесли его на улицу и впихнули в тёмные недра катафалка. Кипреян семенил рядом, заглядывая в бесстрастные, угрюмые лица. Всё кончено. Сейчас его закопают, земелькой присыплют – и адью. Ещё одна потерянная душа навечно погрузится в тень небытия...
...Маленький Илья, стоя возле гроба, с недетским любопытством заглядывал в свежевырытую могилу. Кипреян опасался этого шебутного мальчишку, в чьих чёрных глазёнках вспыхивал сатанинский огонёк. Тот любил разгуливать по кладбищам в одиночестве, бывать на похоронах, незаметно присоединяясь к случайно встреченной им процессии, интересовался, что происходит с человеком после смерти. Часто Илью терзали навязчивые идеи: он признавался бабушке, что хочет откопать мертвеца, и глаза его при этом лихорадочно блестели.
Кипреян едва сдерживался, чтобы не отвесить ему подзатыльник. Он смекнул, что мальчишка запоминает место захоронения, желая устроить сарабанду на костях.
- Илья, я тебя сейчас накажу! - послышался голос старухи. Она схватила его за ручонку и увлекла в сторону. - Тебе слишком рано думать о таких вещах. Идём домой.
Кипреян с тревогой смотрел им вослед. Две спины, колыхаясь, медленно удалялись, пока не скрылись за кладбищенскими воротами. Мальчик не переставал оглядываться. Он знал, что когда-нибудь сюда вернётся. Когда-нибудь он останется здесь – навсегда.
Швырнув на гроб ком земли, мать Кипреяна тщательно вытерла пальцы влажной салфеткой, оскорблённо поджав тонкие губы. Она была последней. Тут же началась бомбардировка – могильщики, не желая терять времени, спешно швыряли лопатины сырой земли. Толпа быстро редела. Сеялся мелкий дождь, и людям нетерпелось оказаться в уютном тепле поминального застолья. Кипреян остался один.
Домой он вернулся за полночь. Никто не заметил его пришествия, мать не позвала его к столу. Кипреян умылся, подставляя ковш ладони под струйку воды, льющейся из крана, и споласкивая лицо. Он долго изучал своё отражение в зеркале и думал, что совсем не хочет умирать. Никогда.