Костер
Уехать бы в какой-нибудь Надым,
зазимовать в заснеженном бараке,
зажечь огонь, под новый год, во мраке,
дыша морозом, жгучим и седым.
Прищуриться на лиственничный дым,
нарезать мясо, дать шматок собаке,
и, забывая городские враки,
увидеть мир простым и молодым.
Проснусь и чувствую скупым и старым
свой город, и к рутинному труду
опять иду по скучным тротуарам.
Среди толпы я электричку жду
и вспоминаю совершенным даром
костер в ночи, да ясную звезду.
Альбом
Пролистывая дембельский альбом
своей академической карьеры,
я вспоминаю славные примеры
того, как гвозди забивают лбом,
как честность награждается горбом,
а честолюбие берет барьеры,
как выдают за истину химеры,
а ум витает в небе голубом,
и потому пишу на обороте
черновиков научного труда
совсем не то, что от меня вы ждете.
Текут стихи, как вешняя вода,
и годы забываются в работе,
и горести уходят без следа.
Страз
Тугая незапятнанность манжет,
скольжение от вальса до мазурки,
венецианцы, самураи, турки,
короткий спич и длительный фуршет.
В итоге истощается бюджет,
повсюду грязь, стаканы и окурки,
но плесень отсыревшей штукатурки
подсказывает мастеру сюжет.
На кладбище истраченных фантазий,
на свалке слова, на кострище мод,
в паноптикуме стильных безобразий
он ощущает нового приход,
и краем глаза в оброненном стразе
уже провидит звёздный небосвод.
Эмаль
Лазоревая сущность изразца
таится до поры в корнях полыни,
терпя и зной, и серебристый иней,
и сталь подков, и ручейки свинца.
Пройдёт по ней заблудшая овца,
промчатся табуны, закат остынет,
сомкнется ночь, не будет и в помине
ни золота, ни крови, ни творца.
Зажги огонь, и в раскалённом горне
проснётся небо, потечёт в золе,
как струйка бирюзы на камне чёрном.
И станет соль, рождённая в земле,
дорогой ветра в синеве просторной
и облаком в распахнутом крыле.
Небоскребы
Среди футуристических колоссов
утрачено значение размера,
важны лишь формы – пирамида, сфера,
и краски – от белил до купороса.
Вращаются турбины и колеса,
сменяются аккорды и манеры,
микширует стеклянная химера
все вкусы – от картошки до кокоса.
Но, глядя на граненый небоскреб,
я сравниваю с ним хрустальный гроб,
и устаю от поисков масштаба.
На фоне Альп все это слишком слабо,
как дикая фантазия прораба
среди однообразия "хрущоб".
Перерыв
От хиппарей до хипстеров прожив,
стал, наконец, и трезвым, и практичным –
все ждут чудес, явлений необычных,
а я предпочитаю перерыв.
Кому цунами, а кому прилив,
кому-то лично, а кого – с поличным,
кому конфликт хорошего с отличным,
а я и так всю жизнь латал прорыв.
Как хочется продумать до минуты
оставшиеся два десятка лет,
причем не для степенного уюта,
а просто не спеша искать ответ,
и видеть свет, преодолевший смуту,
и молодость, которой больше нет.
Тишина
Хрустальная над миром тишина,
готовая прорваться дробным звоном,
рассыпаться раскрошенным бетоном,
пробить все перекрытия до дна,
и кажется, что нам она дана
прощальным прародительским поклоном,
по-зимнему прозрачным небосклоном,
и снегом, чистым, словно пелена.
Наверное, отеческие руки
так закрывали детские глаза
от зрелища насилия и муки.
В осколках льдинок прячется слеза,
в сугробах спят скрежещущие звуки,
и в полночи – бесшумная гроза.
Контрапункт
Аристократов духа награждает чернь,
глухие обсуждают фуги и квартеты,
пожарник, затянувшись мятой сигаретой,
идет вдоль эшелона нефтяных цистерн.
Все чаще выбирая лучшую из скверн,
утрачиваем чувство внутреннего света,
и забываем сущность эллинских секретов –
серебряную скань и золотую зернь.
А где-то в темной глуби, в тишине и в тайне
все ждет родную душу вольный и бескрайний,
единственный среди бесчисленных миров,
где камень и огонь сомкнулись воедино,
где родником следы и теплым воском глина,
и никому не счесть ни сказок, ни даров!
Мытарь
Когда плебей, пробившийся в плейбои,
отважно разбирается с культурой,
то ты ещё невыделанной шкурой
предчувствуешь эстетику разбоя,
и как шахтёр из тёмного забоя,
мучительно ероша шевелюру,
выходишь, обессиленный и хмурый,
и щуришься на небо голубое.
Но что поёшь ты, если всё так плохо?
Куда, какой гармонией ведом,
и чем ты жив от выдоха до вдоха?
Как мытарь перед Божиим судом
стоишь на самом краешке эпохи,
и жизнь – как на ладони кровь со льдом.
Гроши
Моей надежды стертые гроши,
наверное, я так и не истрачу,
и смерть не обнаружит недостачу
в любимой кладовой моей души.
Там слушаешь, и не уснешь в тиши,
там веришь смеху, отвечаешь плачу,
зовешь любовь, пожертвовав удачу,
и знаешь – те монеты хороши.
Ведь им, таким невзрачным, нет размена,
и места нет среди корзин валют –
их казначейства – дали ойкумены,
где холоден простор и ветер лют,
и сытые столичные камены
не величаются и не поют.