/биографическая повесть, отрывок/
Воронеж, Казань… Родственники, родители, первые впечатления
Обращаюсь мысленно к истокам своей жизни, и возникают первичные представления. Для меня это черные таинственные знаки букв на светлом бумажном листе. В своем самом раннем возрастном периоде, протекшем в Воронеже в доме Серафимы Аркадьевны (бабушки с маминой стороны), я неустанно требовала от окружающих, чтобы мне читали детские книжки. Воспоминание о первых книгах, прослушанных в исполнении взрослых чтецов, ведет за собой образ моей любимой воронежской бабушки. Женщина-домохозяйка, насквозь пронизанная духовностью, всю жизнь читала. Процесс чтения был и оставался для нее главным жизненным процессом. В годы войны она, вечно голодающая в эвакуации в Казани, перечитывала старую поваренную книгу.
Много лет спустя, незадолго до смерти, бабушка тяжело переносила астму - задыхалась. Мы, двое внуков, тревожно следили за ее состоянием. Младший брат Боря спрашивал: "Бабушке лучше? - Да, ей лучше (утешали ребенка). - А она читает? - Нет, не читает. - Значит ей не лучше" (сокрушался внук). Для нас образ бабушки царит в ореоле, и волнение пробуждается во мне при воспоминании об этой как будто обыкновенной, но великой, в моем поминании, женщине, и комок подкатывает к горлу.
…До сих пор живо во мне ощущение: какая-то невидимая рука ведет меня по дороге жизни.
…После пребывания в сталинских застенках папа еще семь лет отбывал ссылку в Норильске, пока в 1954 году не получил справку о реабилитации. Накануне этого важного события он не пропускал вечера, чтобы не разложить пасьянс с единственным вопросом: "Когда Сталин умрет?" Мама рассказывала, что, получив справку о реабилитации, папа разразился рыданиями и долго не мог успокоиться, повторяя в слезах: "…такая бумажка оправдательная после стольких лет горя и лишений! Уже и жизнь проходит!" Подрастающей дочери он внушал: "Не надо тебе идеологических дисциплин - занимайся техникой, геологией…". Но дочь настаивала на своем: "Хочу заниматься единственным предметом - литературой".
До 1947 года мы с братом знали папу только по рассказам мамы и по его стихотворным письмам-открыткам, обращенным напрямик к нам из неведомого заполярного Норильска.
Помню изображение грустного полярного медведя на океанской льдине. Стихотворные строки, толкующие картинку, выдавали тоску отца по дому: "Скучно, одиноко… Льдины и вода./ Белому медведю чистая беда!/ Постарел несчастный . Трудно стало жить./ Думает-гадает: "Быть или не быть?". Писал отец нам и веселые назидательные письма-открытки, а маме отсылал нежные письма так же со стихами собственного сочинения.
После ареста - не зная, останется ли он в живых, - обращался к маме из Соловецкого лагеря: "Женушка, голубка дорогая!/ Как я рельефно вновь переживаю/ Все прожитое вместе:/ Сначала Кривой Рог,/ Столкнувший нас, до тех пор не знакомых,/ В дальнейшем Ленинград, Кавказ, Урал и Крым,/ Ты, дочь и сын./ Шесть слов и слов простых./ А для меня в них жизнь./ И как бы я хотел последние три слова/ Сказать тебе, и доченьке, и сыну/ С концовкою: любимые мои!"
В письмах папа выражался поэтически. Когда родилась я, писал маме в Воронеж из Свердловска: "Ты, я и она - триада, спаянная кровью и высшим порядком чувств…".