Победитель 45-й калибр-2020
Хомо виаторис
Наташе
В арабской гостинице - город Алжир -
на твёрдую почву сойдёт пассажир.
И будет струиться арабская речь
по нищему номеру - радио течь,
как даст поутру, так до первой звезды
лежи и усваивай этот язык.
По голой стене пусть мокрицы ползут.
Но это и есть - самый лучший уют.
Но это и есть твой придел и предел,
но это и есть всё, чего ты хотел.
Хотел ты уйти, так возьми и уйди -
одна только звёздная ночь впереди,
и запах камней с ароматом цветов,
и рай навсегда. Ты хотел? Ты готов.
Пускай же твой взгляд на себя отразит,
как лунная нежность по небу скользит,
как много узнала о главном луна,
как всё о себе мне расскажет она,
скользнув на подушку, нашепчет потом
затраханным ласкою каменным ртом
не Солнце, а эта мадам парвеню,
клянясь на потрёпанной книжке Камю.
Как много узнаю, как много пойму
уже непосильного сердцу, уму.
И дверь распахну, и, в пустыню ушед,
шакалов её соберу на обед.
Девочка танцует
Наташе
Девочка танцует. Ливень хлещет.
Так они танцуют, Боже мой!
Хоть бери свои на выход вещи
и домой, немедленно домой!
Возвращайся в дом, где ты - подросток,
где любая песенка зовёт
и совсем легко и очень просто
поцелуям подставляет рот,
на углу и вечера и дома,
в мини-юбке, в золоте волос,
девочкой чужой и незнакомой,
чтобы чудо детское сбылось.
Оперлась кроссовочным копытцем
на бетон общажного угла,
и поможет будущему сбыться
вечера сконфуженная мгла.
Ночью хлынет дождь, смывая тени,
краску с век, помаду, светлый лак.
И продлится несколько мгновений
вечности осенний кавардак.
Музыка двоих накроет яркой
курткою спортивной, спрячет от
проходящих под бетонной аркой
дворовых распахнутых ворот.
Будет вечность длиться, длиться, литься,
может быть, минуту, может, три,
будет ей потом столетья сниться
музыка у парочки внутри.
Aš greitai eiti
И что мне за дело, что ветер отвык
траву понимать и змеиный язык.
Что облако в небе идёт как баржа,
подруги целуют лесного ужа.
Что я, никуда никогда не успев,
уже не услышу змеиный напев.
Что сладкое море стучится мне в дверь
лесною травою сердечных потерь.
Теплом безнадежности светит янтарь -
уже ничего не случится как встарь,
уже не покроют осадки пальто,
kaip tu gyveni? - не спросит никто.
И только табачные волны во рту,
и нож под лопатку в туманном порту,
и лужа, в которую падаешь ниц,
на белом бетоне певучих страниц.
Местечко под названием
Вечер долгий, путь неблизкий,
рядом кто-то. Как зовут?
Скоро будем есть сосиски.
Город через пять минут.
Это, милый, так нелепо.
Не спеши, успеешь вдруг.
Вечер, юность, хрипы Шеппа,
нежность страшная вокруг.
Ляжешь спать, обнимешь плечи,
в страшной нежности поймёшь,
что тебе хвалиться нечем,
всё прошло и ты пройдёшь
так безрадостно и нежно,
как целуешь юный рот,
чтобы утром неизбежно
не вписаться в поворот.
Собака Баскервилей
Не ярды и не мили,
километры пути.
Собаке Баскервилей
отсюда не уйти.
Она в тайге на складе,
в военном городке,
в обратном детском взгляде -
она не вдалеке.
Она в году забытом.
Он до сих пор во мне -
на воздухе открытом
в исчезнувшей стране.
В тумане и в июле
провыл английский пёс,
тупой английской пули
сквозняк его принёс
на берег. На высоком
живёт он берегу,
за муравьиным соком
уходит он в тайгу,
выходит пёс на кручи,
где лотосы цветут,
туманы, словно тучи,
лежат в июле тут,
и резко пахнет солью
и гнилью от воды.
Идёт он с детской болью
за призраком звезды -
такой же призрак детства,
такой же детский бред.
И никуда не деться
тому, кого здесь нет.
Бой-реванш
Наташе
Проплывает луна над кварталом.
До рассвета не спит человек,
всё на свете его задолбало -
час, неделя, и месяц, и век.
Он глаза в полусне закрывает.
Он не хочет ни спать и не спать.
Как бумажный фрегат, уплывает,
в ручейке уплывает, кровать.
Мимо столика с чаем и хлебом,
мимо радио, мимо окна.
В белом парусе, схваченном небом,
только ветер, рассвет, тишина.
Разбредаются с танцев гуляки,
мир таков, как гулякам он дан.
После танцев, уставший от драки
сердца с сердцем, подпрыгнет Сердан,
как воробышек в солнечной жиже
тёплой лужи - пусть сердце поёт,
пусть летит он ни выше, ни ниже
и пускай долетит - самолёт.
Шляпа сдвинута, красный затылок
так прикрыт от ударов судьбы.
В аромате кафешных опилок
пахнут жизнью вспотевшие лбы.
Человек умирает, без силы
возражать. Он доплыл. Он уже
слышит, как произносится - Милый!-
из обветренных губ миражей.
Видит он, как летит серебринка-
самолёт. Сан-Мигель - впереди.
Бьёт в затылок, в кроватную спинку -
ошалевшее сердце в груди.
Джалло
-1-
Наташе
Там в турецком отеле играет румынский оркестрик,
одинокая женщина плачет почти что, но всё же,
улыбается мне. А на греческой старой палестре
только ветер кидает ошмётки от сумок из кожи
и пластмассовый мусор. В отеле то сумрак, то ярко
бьют лучи по кровати, глазам, настроению, в губы
приоткрытые словно мечети старинная арка,
чуть распухшую мякоть урывком целуют мужья-однолюбы
под румынский оркестрик играющий в маленьком зале.
Улыбается женщина, как виноватый ребёнок,
виноватый лишь в том, что однажды его наказали,
но уже навсегда наказали, почти что с пелёнок.
Ах, давай-ка станцуем с тобой под румынскую скрипку.
Я шагну на экран или ты в кинозал - так нам нужно,
чтобы видеть твою, словно ветер на пляже, улыбку,
чтобы в губы тебя целовать, юморить чуть натужно,
потому что от страха тихонько взмокают подмышки,
потому что сбежать не получится - вслед за тобою
незаметный усач, что поглядывал там из-за книжки,
здесь войдёт в кинозал для сценарного акта убоя.
-2-
То орган, то губная гармошка,
вспыхнет первый, поддержит вторая.
И лежишь ты, как дикая кошка,
на остийских камнях загорая.
Оттого мне и плохо, что мало -
мало ветра и мало заката.
Ты мяукнешь остийское - Mala.
И встряхнёшь волосами - Malato.
Кошка выпустит когти умело,
поменяет кассету в Акае.
И её загорелое тело
замерцает, божкам потакая.
И спокойно уснёт католичка
в нежной кошке, протянется лапка,
словно это удавка-петличка,
словно это особенно сладко.
Вытрет губы, жемчужная пенка
на ладошке засохнет, как рвота.
И подружка зовущая Ленку
не поймёт ничего отчего-то
в жаркий день подмосковного лета -
бледный призрак в больничном халате
улыбается, мнёт сигарету,
видя Ленку, бормочет - Scusate.
-3-
К. Ер.
Городок вполне паршивый,
средиземный городок,
ходит хмуро дервиш вшивый,
смотрит с неба потолок,
куры роются в навозе,
берег, море, дальше - мель,
но как дань великой прозе -
площадь, памятник, отель.
Гранд-Отель. За пыльной шторой
там зловещие дела.
Помнят бои год который -
эта дама умерла.
Бои помнят англичанку
с итальянцем юных лет,
англичанки сверх-огранку,
итальянца драндулет.
Помнят, что кричал, на ветках
сидя, белый попугай.
- Ах, бывает счастье редко!
Ты пока не умирай.
До прощального объятья.
До слезы из юных глаз,
и пока не снял я с платья
ослепительный алмаз.
Итальянец был помешан
на богатстве и любви.
Итальянец был повешен.
Что поделать, се ля ви.
Но порой на горизонте -
там, где пляж давно затих,
проплывает белый зонтик,
слышно шёпоты двоих.
- Я тебя люблю! - Я тоже.
- Сколько им до Мировой
остаётся?
И прохожий,
слыша смех, бежит домой.
Елена
Прилетало, налетало
ветром, снегом, сизарём
на тяжёлого металла,
извините, окоём.
И каймою окоёма
очертило-обожгло
от заката до подъёма
всё, что было и прошло,
всё, что есть, и всё, что дальше,
потому что в коридор
выходили мы, без фальши
начинали разговор.
До чего договорились -
ужос, ужос, просто жуть!
Мне опять глаза приснились,
никакая эта грудь,
майка, джинсики, носочки,
но глаза всего сильней
бьют в лингвальные сосочки
бедной памяти моей.
Майка, джинсики, двенадцать -
ей, пятнадцать будет мне.
Надо в главном разобраться,
сидя рядом на окне.
Надо пальцами, губами,
ветром, гибелью всерьёз
разобрать на пряди пламя -
ассирийское - волос.
Тюбингенская звезда
Алене Д.
На сладкой поземной воде,
на крови подземной заката
вскормиться подземной звезде
и выйти наружу когда-то
ещё предстоит, милый мой
насельник безумья и башни.
И небо бывает тюрьмой,
и ветер рассыпался кашлем
по бронхам глубоких старух,
и пепел древесный в глазницах
как шёпот, ласкающий слух,
рехнувшейся музе приснится.
Звезда под землёю растёт.
Ты слышишь, как щупальца зреют.
Безумие - высший почёт,
но слышать его не умеют,
хоть знает в любом кабаке
любой выпивоха над крепкой -
звезда у поэта в руке
белеет ужасною репкой.
Но всё это так и не так,
и всё это верно и мимо.
На место зиянья, во мрак
сошла босиком Диотима.
Повторного сеанса не будет
Коровы печальная морда,
трава достаёт до груди.
Но главное - гибель Конкорда
у нас в эту ночь впереди.
Мы вместе с тобою увидим,
и может быть, что изнутри -
Конкорд конкурентов обидел
и - слёзы сначала сотри -
охваченный солнечным светом,
летит он, не зная о том,
что парочка с летом-билетом
останется не за бортом.
Что ты, закусившая губы,
обнимешь меня, и - в пике.
Увидим мы сельские клубы
внизу, в голубом далеке.
И скажешь, целуя и плача.
- Как здорово! Взяли билет.
Прикинь, это просто удача.
Сеанса повторного нет.
На сладкой поземной воде,
на крови подземной заката
вскормиться подземной звезде
и выйти наружу когда-то
ещё предстоит, милый мой
насельник безумья и башни.
И небо бывает тюрьмой,
и ветер рассыпался кашлем
по бронхам глубоких старух,
и пепел древесный в глазницах
как шёпот, ласкающий слух,
рехнувшейся музе приснится.
Звезда под землёю растёт.
Ты слышишь, как щупальца зреют.
Безумие - высший почёт,
но слышать его не умеют,
хоть знает в любом кабаке
любой выпивоха над крепкой -
звезда у поэта в руке
белеет ужасною репкой.
Но всё это так и не так,
и всё это верно и мимо.
На место зиянья, во мрак
сошла босиком Диотима.
Повторного сеанса не будет
Коровы печальная морда,
трава достаёт до груди.
Но главное - гибель Конкорда
у нас в эту ночь впереди.
Мы вместе с тобою увидим,
и может быть, что изнутри -
Конкорд конкурентов обидел
и - слёзы сначала сотри -
охваченный солнечным светом,
летит он, не зная о том,
что парочка с летом-билетом
останется не за бортом.
Что ты, закусившая губы,
обнимешь меня, и - в пике.
Увидим мы сельские клубы
внизу, в голубом далеке.
И скажешь, целуя и плача.
- Как здорово! Взяли билет.
Прикинь, это просто удача.
Сеанса повторного нет.