Миро
Леониду Колганову
На губах синайский мёд,
корка хлеба на ладони,
а под сердцем тает лёд,
да храпят хмельные кони!
Под висками бой копыт,
и набат в грудинной клети,
и душа уже не спит
на рассвете в Назарете.
В полведра глоток судьбы
до звезды на дне колодца,
до петли и до сумы –
на колени, и клянётся
белым платом бересты,
звёздным ковшиком зенита,
да крамолой красоты
громозвучного гранита,
со струны срывая страсть
прямодушием пророка...
Только б сердцу не упасть
с высоты любви и рока!
Окна настежь, дверь с петель,
ослепительные муки,
и позёмкою – постель,
и кольцом – родные руки!
И туманятся глаза,
словно слёзы оросили
вековые образа,
воплощение России...
Это плач сосновых плах,
откровение – в отраде!
Это миро на губах
на закате в Цареграде.
Конь Блед
Вдруг, безмерно, беззаконно,
безотчётно и сурово
разнесётся топот конный
и разбудит… Полвторого,
за окном темно и снежно,
под ребром лохмотья боли,
и летит душа кромешно,
словно ветер в чисто поле…
Но куда ты, конь мой бледный,
ночью судной, тенью смутной
перескакиваешь бездны
безответно, безрассудно?
Или видишь гневным оком
полыхание пожара,
или слышишь счёт порокам
на пиру у Валтасара?
Или чувствуешь родную,
отлетающую в небо,
где Сидящий одесную
ей подаст вина и хлеба?
Нет, ни то и ни другое, –
это слово на ладони,
это солнце за рекою,
где в росе играют кони,
это – стелется травою,
недосказанное пряча,
это – рвётся ретивое,
то ли плясом, то ли плачем...
Фугу
С тобой на пару, Минамото-сан,
я с радостью зайду в сию харчевню
полакомиться редкостным и древним
обедом. Ритуал исполню сам.
Последовав подсказке деликатной,
как подобает, палочки возьму,
и наши годы, вопреки всему,
поворотятся на круги, обратно
в далёкий мир, где лезвие меча
острее, чем сегодняшний васаби,
где слиток слова, словно царь во славе,
рождается, сияя и звуча.
Аккорды моря – в теплоте руки!
Вкушая ломтик сей заветной рыбы,
я думаю о лучшем, что могли бы
сказать друг другу… Наши языки
так непохожи, но владеет ими
один пронзительный и тонкий вкус!
Любовь и смерть соткали в нём союз
укором струн и нежностью сашими.
Теперь поговорим накоротке.
Что наша жизнь? Недолгое застолье
меж первым криком и последней болью,
один глоток горячего сакэ.
Но сказано – мы то, что мы едим.
Огонь цветка, и солнечная риза
на глади моря, и дыханье бриза,
несущего земли заветной дым –
все четверо стихий в одной квадриге,
и на одном ликующем пиру!
Но, если этой ночью я умру,
да не забудется стихия книги!
Поэзия – единственный ответ
векам и хаосу. Сложи мне танка,
прекрасную, как рыба-серебрянка,
а я сейчас прочту тебе сонет.
Любовью наслаждение поправ,
я отдаю с решимостью солдата
всю роскошь цвета, вкуса, аромата,
всё волшебство дурманов и отрав
за тёплое дыхание дубрав,
где плачет соловьиная соната,
за нежность уходящего заката,
и милую росу уснувших трав,
за вольность духа, за полёт созвучий,
изменчивых, как в небе облака,
мгновенных, как огонь звезды падучей!
За то, что жизнь горька и глубока,
но тает на губах счастливый случай
крупинкой хлеба, каплей молока.
Кроткое слово
Не насытят пиры и забавы,
не споёт «Лоэнгрина» немой,
паучок, заблудившийся в травах,
не отыщет дорогу домой,
и пергаментом высохнут годы
отболевших любовей и бед,
и покажутся мёртвой природой
каждый плод, каждый лист, каждый цвет,
и, заслуженный срам обеспечив,
мы вползём вереницами туш
в серпантин обескровленной речи,
в лабиринт обезбоженных душ.
Всё больней, всё дороже, всё жальче
колокольчика тающий звон,
потерявшийся солнечный зайчик
в темноте засыхающих крон,
золотые слезинки светила
на угрюмых морщинах коры –
наших лет виноград и точило,
наши песни и наши дары, –
теплота подошедшего теста,
майский мёд в золотом лепестке,
и зелёная палочка детства
в онемевшей от боли руке.
***
И всё это было музыкой,
спящей в закладках книг —
чёрный изгиб ужика,
кряквы нервозный крик,
синий бочок ягоды,
сливовая камедь,
лилии в тихой заводи,
заката тёплая медь.
За этой тишайшей музыкой
сквозь умирающий сад
спешишь по тропинке узенькой,
но не вернёшься назад,
потому что мотив ласковый
здесь не сыграть и не спеть,
потому что за детскими сказками
нас ожидает смерть.
А жизнь остаётся музыкой
в том надзвёздном краю,
где снова юной и суженой
я тебя узнаю,
где на опушке вечного
наша любовь звучит
дальними звонами вечера,
тихой струной в ночи.
Рыба моя
Рыба моя золотая, хозяюшка тихого плёса,
слышу, как ты заплетаешь кувшинок зелёные косы,
вижу тебя в повечерье девушкой на берегу,
сказке твоей верю, радость её берегу.
Рыба моя, серебрянка, стройная дочь океана!
Сквозь перекат спозаранку идёшь, не чувствуя раны…
Вижу тебя в кольчуге светлых стальных колец,
вьющую в пенном круге любви смертельный венец.
Рыба моя живая, сетей галилейских свиток!
Семь испекли караваев, тысячи были сыты.
Прочту анаграмму «ихтис», увижу размах креста –
в потоке порочных истин правда твоя чиста.
Рыба моя, тайна – воды и самой жизни!
Вёсел плеск величальный, полные солнца брызги!
Плыви, я тебя отпускаю в твой сокровенный скит –
ты же одна такая, мир на тебе стоит.
***
Когда коснется одиночество
изломом высохших ветвей,
и отзовется только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты все увидишь заново,
как в детском радужном стекле –
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.
Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешевых сигарет –
ни муравы прохлада дивная,
ни темных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.
***
Со скрипом отворённого окна,
сквозь душный запах сырости и пыли
ознобом – наша бедная весна
течет и молит – где вы раньше были?
Как зимовали, плакали, любили
на теневой, холодной стороне,
где пятна и потёки горькой были
под штукатуркой, но больней втройне!
Больнее свежей трещины в стене,
мучительней, чем стон иссохшей двери,
колючий, словно иней на стерне,
хранящей след затравленного зверя…
Так, словно плесень полустёртых карт,
рассыпал память бледно-серый март.
***
Ты можешь толковать мои печали,
исчислить их века, глубины, дали,
нащупать пульс и угадать исток?
Умеешь ли расслышать эти струны,
успеешь ли запомнить эти руны,
пока волна не сгладила песок?
Ты можешь сдвинуть графики и сроки,
перенаправить на лету потоки,
поставить пирамиду на ребро?
Ты возродишь огонь из хлопьев сажи,
и в мегафон честнóму миру скажешь
о смысле выражения «добро»?
Ты знаешь, кто слова наполнил смыслом,
и ритмы сердца переплавил в числа,
и в числах тех гармонию узнал?
Сумеешь ли пройти дороги эти,
найдешь ли для единственной на свете
тот анемон, ту яшму, тот коралл?
А если так, то сможешь ли запомнить
усталость рук, и тяжесть чаши полной,
и горечь правды в крепости вина,
и муки неизбежных расставаний,
и яблоневый цвет над головами,
и жизнь, опорожненную до дна?
Рожденный дважды
Все время слышу, как вокруг твердят,
что плохо все, что жизнь не удалась,
и некто, полувыбрит и поддат,
клянет погоду, родственников, власть, –
все, что припомнит, разве только Бога
не упомянет (он же атеист),
и все никак не вырулит к итогу,
зануден, пустословен, голосист…
Угадываю жадное желание
иметь в запасе жизнь, а лучше две,
прожить одну, а дальше – знать заранее
все прикупы (и джокер в рукаве!).
Желанье знать таблицу лотереи,
листы вакансий, ценовой разброс,
исчислить все и разрешить скорее
квартирный или половой вопрос.
Но, выслушав, я снова промолчу,
и свой секрет, как робкую свечу
ладонями от сквозняка закрою.
Не по плечу мне, да и не хочу
в распивочной разыгрывать героя.
Ты знаешь, я живу не в первый раз,
я мог бы целый год плести рассказ
о людях, знаменитых и не очень,
о городах, державах и эпохах,
включая все, что льется между строчек,
все капли, растворенные в потоках
прожитой жизни. Тот бесценный опыт,
казалось мне, способен уберечь
мою судьбу от нежеланных встреч,
от всех невзгод, пожаров и потопов…
Но отчего же, помня каждый шаг,
я повторяю прежние ошибки,
шагаю неуверенно и зыбко,
смотрю не там, и делаю не так?
Я вновь теряю дорогих друзей,
и в горькой ссоре расстаюсь с родными,
и, словно варвар, заплутавший в Риме,
иду в Макдоналдс, миновав музей…
Ступаю на знакомую тропинку,
и через миг – в неведомом краю…
Произношу молитву без запинки,
а после – продаю и предаю…
И не спасает память от безвременья,
ведя по лабиринту в темноту,
но снится белокрылое парение
твоей любви, поющей на лету,
и каждый раз по-новому рождаясь,
она меня зовет издалека –
цветок сансары, строчка золотая,
туман, росинка, ручеек, река…