Заварухин Вадим. Стихи


***
Приснился бог. Он мыл посуду,
что оставалась со вчера,
когда решил я, что не буду
посуду трогать до утра.

Сквозь сон я шум воды услышал,
подумал, дождь или потоп.
Во сне проснулся я и вышел
на кухню, разобраться чтоб.

На кухне бог земного мира
мою посуду домывал
и парафраз из "Мойдодыра"
под нос негромко напевал.

С насмешкой, еле уловимой,
Всевышний сухо поручил:
"Сковороду попозже вымой.
Засохла шибко, замочил."

Порой сознание способно
во сне поверить чудесам,
и стало как-то неудобно:
"Зачем вы, боже, я бы сам..."

А бог в ответ: "Самей видали."
Ладони вытер о подол
и пошагал, обут в сандали,
припомнив мне немытый пол.

О, эта мудрость тонких правил -
уйти не хлопая дверьми!
Бог улыбнулся и добавил:
"Проснешься - кошек накорми."

И я проснулся. Сон хороший,
закономерный эпилог:
зовут на кухню чаша с ношей.
Пойду туда и буду бог.


***
Он был из тех, что ненароком
взялись, откуда ни возьмись,
и вышли, как выходит боком
порой непрошеная мысль.
И там, в безликости окраин,
в глухой тени отвода глаз
хотел остаться неприкаян,
покуда жизнь не удалась.
Пробив лазейку в колыбели,
рискнул он так и не узнать,
во что родители хотели
его для жизни пеленать.
Пока сходились брат на брата
и вместе шли на перекур
апологеты результата
и активисты процедур,
забыв отметить в протоколе,
что надо взять на карандаш,
он очутился в чистом поле
среди нечаянных пропаж.
Не видя троп, срезая угол,
до смерти пробирался он
в чудесный край садовых пугал
и белоснежнейших ворон.


***
догорает суббота
начинается бой
город празднует что-то
разноцветной пальбой

шелест глянцевых улиц
синтетический плёс
и в него окунулись
головастики звёзд

оспектрован на совесть
в сумрак высыпан свет
словно в соевый соус
леденцы монпансье

мириады икринок
светового песка
множит в ваннах-витринах
электрический скат

тени прячутся в тину
отдалённых аллей
блики пляшут латину
на листве тополей

шевельнется помехой
пару раз повторясь
фейерверково эхо
в тихом омуте глаз

позабытая всуе
тыловая луна
на асфальте рисует
тень кота-баюна


***
В этом городе ни прозы ни поэзии.
Бурый камень разлинован впопыхах.
В четырёхколёсном катишься протезе и
сочиняешь топографию в стихах.

Этот город полон мрачными прогнозами
неизменно предсказуемых концов.
Он саднит неизвлеченными занозами
в белых задницах стареющих юнцов.

Покати шаром по желобам асфальтовым
в вечном поиске питательной среды.
Тормоза поют, колебля тоном альтовым
монотонные бетонные лады.

В мерном ритме повороты, ускорения
бесконечное танцуют болеро.
Наконец-то для прививки вдохновения
на душе однообразно и серо.


***
Черна осенняя вода
в кривых тазах каменоломен.
Их мир монашески укромен,
принять готовый холода.

Коржи гранитного бисквита
и чай смолистый, травяной -
накрыто всё с палеолита
воспоминаний пеленой.

Дожди просились на покой
сойти в глубокие могилы,
одни, не ставшие рекой,
к другим, не рассчитавшим силы.

И небо спустится на дно,
само собой отражено.


***
В тихий день за городами
пряники пекут.
Остывать кладут рядами
на льняной лоскут.

Пахнет мёдом и корицей
за версту отсель,
и торопится свариться
клюквенный кисель.

Стрелки ходиков скатили
солнце на закат.
На стене в пушистой пыли
импортный плакат.

В сенях женщина хлопочет -
гости ко двору.
Во дворе цветастый кочет
влез на конуру.

Там собака спит в полглаза,
делом занята:
караулит возле лаза
рыжего кота.

Тихо бабушка спустилась
к лавке у крыльца,
уморившись примостилась
с ближнего конца.

На закате шар багровый
с золотой каймой.
За воротами корова
просится домой.

С ней соседская девица
разузнать насчёт,
а не здесь ли кто с корицей
пряники печёт.


***
было скучно лежал в потолок
у подножья стелились коты
а по глади глазных поволок
мерно плыл завиток бересты

собирался вечерний туман
пепел падал на край простыни
за стеной разлагался роман
про любовь разнополой родни

вспоминался один эпизод
из поездки на берег реки
про забытый в автобусе зонт
и ладони у мокрой щеки

было ветрено месяц рассёк
ровный угол в сыром полотне
и в глаза налетевший песок
поволоку царапает мне


***
чтоб почувствовать длительность жизни садись на трамвай
самый длинный маршрут от конечной проедь до конечной
причастись параллельности рельсов простой безупречной
и нехитрые истины сидя в углу открывай

демонстрируя архитектурное прет-а-порте
дефилирует мимо бесцветных домов вереница
назидательны их крупноблочно-кирпичные лица
в горделивой покорности двигаться вдоль по черте


***
Плыли в небе-океане
облака-материки.
Наловчились горожане
не протягивать руки.

Перепутали верх с низом,
встали на ноги с голов
и шагают под девизом,
что насвищет крысолов.

Вынимают из кармана
кто пятак, кто пятьдесят
и хотят, чтоб Аннаванна
показала поросят.

Постарели поросята.
Нет иных, далече те,
чья судьба не полосата
даже в розовой мечте.

Из избы бежали дети
в синь и белые поля,
где несчастья нет на свете,
есть покой и вуаля.

Шевеля стопами копоть,
мимо замков, мимо вех
топким облаком протопать
и нырнуть отвесно вверх,

не поняв таки интригу
предначертанной судьбы.
Дайте жалобную книгу!
Да пожалобнее бы..

Баллада о паровозе и трёх вагонах

Длинные рельсы, глубокий откос,
стелется мертвая зона.
Ночью увёз из депо паровоз
три одиноких вагона.

Номер четыреста тридцать второй
цвета обугленной пыли,
кованый рыцарь, последний герой
лиги Пыхтящего Билли.

Тихо ветшал он, не прибран к рукам,
ржавый, слепой и дырявый.
Ночью бродил по глухим тупикам,
спрятанным в дикие травы.

Там и стояли по окна в бурьян,
с миром проститься готовы,
списанных трое: вагон-ресторан,
спальный вагон и почтовый.

К ним паровоз обратился: "Боюсь,
скоро нам крышка, коллеги.
Как вам на ваш притязательный вкус
дерзкая мысль о побеге?

Не забывая присягу и честь,
каждый пусть трезво рассудит:
как бы то ни было, хуже, чем здесь,
там уж конечно не будет"

Мыслью привычной проверив стоп-кран
перед дорогою дальней,
первым решился вагон-ресторан,
следом почтовый и спальный.

Вышли до света, к вагону вагон,
медленно ход набирая.
Солнце пустило за ними вдогон
тени с восточного края.

Ветер гудел за разбитым окном,
пыль многолетнюю вырыв.
- Братцы, жалею я лишь об одном -
нет в нас живых пассажиров!

Помнишь, бывало, набиты битком:
гомон, возня, разговоры.
Тут и артист, и солдат с моряком,
дети, начальники, воры.

Сыпались всюду осколки стекла,
оси визжали от трений,
а над простором бескрайним текла
песня о ран-эвей-трейне.

И унеслись, не оставив следа,
ведомы ветру да тучам.
Только судачат о них поезда,
как о голландце летучем.

Или приметит парящий сапсан
вросшие в землю остовы:
тот паровоз и вагон-ресторан,
спальный вагон и почтовый.


***
Когда приходит тишина
ночного города и мира,
теряет контуры квартира
и растворяется стена.

Томится пауза. Из тьмы,
из онемевшего начала
игольно, крошечно, песчано
вступают звуки и шумы.

Прошел под окнами трамвай,
в буфете чашки задрожали,
и крыши медленно съезжали
под низкий гул бетонных свай.

За облаками в Абакан
бежит состав по-тараканьи:
звенела ложечка в стакане,
и в подстаканнике стакан.

И, как по нотам, им в ответ
сверчки, кузнечики, цикады,
ночного юга пиццикато,
и треск змеиных кастаньет.

На перевалах темных вод
резвится битых склянок стая,
синкопы шалые вплетая
в волны размеренный гавот.

Такое тутти-ассорти,
что из зудения и хруста
произведение искусства
вот-вот должно произойти.

Но, всходит белая заря,
и звуки стихли, растерялись,
как будто канули в Солярис
всего земного декабря.


***
Стеклянный наст, края неровны,
под ними с осени ничья
блестит находка для вороны
в канавке тонкого ручья.

Под истончавшим одеялом
тревожно ёжится земля,
и всё пестрее птичий слалом
на небосклоне февраля.

Зима устало некрасива,
сугробы мрачны и черны,
и щёки их щетиной сивой
покрылись с южной стороны.

И только солнце - сдуру что ли -
зимы не чуя под собой,
висит, как рыжий кот на шторе
зеленовато-голубой.


***
Перекрещенных улиц рыбацкая сеть -
угодивши, ни выпутаться, ни смириться.
Только сердце унять, на скамейку присесть.
Земноводный конёк, рыба-меч, рыба-рыцарь.

Отчего-то поплыл напрямик, поперёк,
вроде бы наугад с точки зрения линий,
с точки зрения тех, кто ревниво стерёг
аккуратный узор и порядок пчелиный.

Натоптали подмостки. На них наросли
паруса городов, виадуков канаты,
и ветвистых развязок морские узлы
от макушки до пят, от Орды до Канады.

Не спеша сговорились о том и о сём,
поделили пространство на роли и жанры,
а над ними кружил сонно-солнечный сом,
по плечам распуская ажурные жабры.

Так и я... нет, конечно, не я и не так
(ох уж мне эти выверты макро и микро),
а какой-то совсем одинокий судак
заплутал в решете сухопутного мира.

Он утихнет, в привычную канет тоску.
И ослабит внимание главный за пультом,
подмигнет светофорный рыбак рыбаку,
мол, дурак дураком, лишь бы сеть не запутал.


***
Снова ливень, беглый банник,
вековая борода.
Потекла в открытый краник
бестолковая вода.
Словно разом зарыдали
осень, лето и весна,
ясли с детскими садами
и девицы у окна.
Задышали шумно, щедро
под ногами три кита.
Тишина взяла крещендо,
и сгустилась пустота.
Он омоет всё снаружи
и проветрит изнутри,
шаркнет веником по лужам,
надувая пузыри.
Сгладит скалы, скроет слёзы,
от обиды-ерунды
и божественные позы
повелителей воды,
что шутливо попрекали
за растрату облаков
и разбросанные капли
перевёрнутых мирков.


***
Бесконечно тянулся по улицам
долгий день, как ленивый питон.
Успевал до заката обуглиться
полукруглого дома фронтон.

Еле-еле парили прохожие,
колесницы катили едва,
мирно шло насекомое божие
у кого-то по шву рукава.

Шла минута к ночи укороченной,
распродажа в бутике "Меха";
проходила собака обочиной,
проползала собакой блоха.

В голове у блохастого Тузика,
у блохи и прохожих текла
монотонная сонная музыка
дарового большого тепла.

В этой музыке землю нагретую,
как игрушку катая в уме,
вечно крутится вместе с планетою
одинокий дурак на холме.

Он подобен фантому и атому,
он, настроенный всё округлять:
не в пример дураку угловатому
лучше круглый, чтоб легче валять.


***
Что ни день, то наполнен знаками.
что ни ночь, то фантазий тьма.
Хоть похожи, но не одинаковы
еженощные игры ума.

Старики с поминанием старого,
или девицы у окна -
держат путь от заката до зарева,
перешептывая имена,

Что запомнились днями хмурыми,
из родных и далёких мест:
и который не высидел в Муроме,
и другой, что донёс свой крест.

Стоит снова перезнакомиться,
потому что понять пора б,
кто могучий герой из комикса,
а кто сказочной лампы раб.

Или принц из далекого вестерна,
или призрак в широком плаще -
всех судить и рядить безответственно,
выбирая себе по душе.

За окном в темноте то ли пугало,
то ли белый туман на заре,
то ли память усталая спутала
солнце в небе с луной в ведре.

Словно утром безумный родственник
из числа ритуальных кривляк
гордо вывесил брачные простыни,
как державный японский флаг.

Только тот осознать осмелится,
кто внимательно слушать привык,
как в башке расправляясь шевелится
чей-то скомканный черновик.


***
По плетению света и тени,
под усталые взмахи ветвей
шел по городу ветер осенний,
словно кот благородных кровей.

Он гулял по затихшему саду,
о кленовые терся стволы.
Он скользнул сквозь резную ограду
Мимо дворницкой строгой метлы.

До окраин к густому бурьяну,
где просёлок трусит босиком.
На дорогу подул, как на рану,
и шершавым лизнул языком.

А листва, словно баба-цыганка,
ниже талии шаль накрутив,
танцевала спонтанное танго
на одной ей понятный мотив.

С нею ряженый вождь краснокожий:
камуфляж из алтайской тайги,
дождевик из тележной рогожи
и резиновые сапоги.

Но от ветра не скрыться, не деться,
яркой шали не вечно пестреть,
и змеиная кожа индейца
догорит в погребальном костре.


***
когда построят все дома,
когда проложат всё дороги,
и приоткроют закрома
на всех обиженные боги.

когда постигнув тайны недр
и суть космических трагедий,
обнимутся чукотский нерд
и солнечный гренландский гений.

туда, где блудный Винни-пух
разводит пчёл и шампиньоны,
дойдет последний в мире слух,
что скоро я, уютно сонный

приду, окутан в простыню,
подоткнутую по фигуре,
и что в сегодняшнем меню
зевая выясню у гурий.

Простуда

Пятый день не проходит простуда,
перед сном тридцать восемь и две,
и парит, выкипает рассудок
через бреши в больной голове.
Собирается облаком в небе,
выпадает росою на лбу.
Наверху передвинули мебель,
под окном раскопали трубу.
Без горячей вторая неделя.
В понедельник сказали в четверг.
От простуды, тоски и безделья
представляет себе человек,
как себя обнимает руками
и ведет под большой объектив.
Как стоит перед главной из камер,
зябко плечи свои обхватив.
Пусть не очень старательно скроен,
мелковат, неуклюж - всё равно
пригодился бы главным героем
слепоглухонемого кино.
В интерьере нехитрых кофеен,
на пороге с коробкой конфет
он неплох был бы, даже эффектен,
хоть не сразу заметен эффект.
Есть способности, даже таланты:
помнить правило правой руки,
бесконечно тянуть до зарплаты,
отвечать на любые звонки.
А случись - с кем угодно ужиться,
и легко в одиночестве быть.
Персонаж, как потертость на джинсах,
и характер, как шовная нить.
Подошьются сюжет и интрига,
шелест писем, случайный роман,
а вдобавок некрупная фига
оттопырит в финале карман...
Пятый день под рассудочный хаос,
на волне растревоженных чувств,
лицедействуя и насмехаясь,
лезет в голову всякая чушь.


***
человек бредёт с собакой
в слабом свете ранних окон
для него на тропке всякой
снег в обочины растолкан

а собака рыщет где-то
по заснеженным газонам
так по их приоритетам
этот мир организован


***
Прости словам избыток суеты,
иллюзию спасенья и защиты.
Слова твои - крылатые кроты,
орнаментом к исподнему нашиты.

Потеха, насекомая среда
обмана, нетерпения и брани,
а всё-таки приятно иногда
позванивают мелочью в кармане.

Но не было б мороки и возни,
когда б не этот миг удачи краткий,
когда с тобой случаются они,
единственные, в правильном порядке.


***
у зим всегда печальные итоги
которые не стоит подводить
а лучше встать на мерзнущие ноги
и научиться заново ходить

сырую после наледи и снега
почувствовать асфальтовую твердь
и оттолкнуть как будто для разбега
очередную маленькую смерть

забота пусть покажется забавой
походка пусть упруга и легка
и город-ящер шкурою шершавой
потрется о подошву башмака


***
в отворенное на ночь окно
одинокие скрипнут качели
навевая мотив из кино
композитора гии канчели

кратким эхом слышны голоса
шум машин словно шелест прибоя
до рассвета четыре часа
городского ночного покоя

поутихло всё в городе по
распорядку в положенной мере
только бродят вагоны в депо
завывая как древние звери

недвижимость окрестных пещер
вызывает жилье на колесах
чтобы выяснить кто например
искушенней в житейских вопросах

и топтаться на месте устав
соберется домов вереница
подвижной формируя состав
повагонно друг с другом сцепиться

с поездами пойти наравне
а беспечно уснувшим в итоге
будто в поезде ехать во сне
по железобетонной дороге

в ресторане себя разорить
заказав шардоне и креветки
или в тамбуре молча курить
офицером военной разведки

кто припомнит дурной анекдот
но с другими делиться не станет
кто на станции тихой сойдет
и бесследно в историю канет

и сойдется счастливый билет
что впервые судьба навязала
за полсотни мальчишеских лет
тихой жизни вблизи от вокзала


***
Как по космосу по черному
пролетает звездолет,
увлеченному ученому
неизведанное шлет.

Бороздит свою бороздочку
серебристый фаэтон,
и со звездочки на звездочку
перепрыгивает он.

В бесприютности, бесплотности
хорошо его житье.
Может быть от беспилотности,
то есть вследствие ее.

Ведь понятно даже трактору,
что в космическую тьму
человеческому фактору
забираться ни к чему.

Хоть и глупы, но простительны
любопытство и азарт,
но важней всего действительно
возвращение назад.

Ни позора, ни величия
в этой заданности, но
от ученого в отличие
звездолету все равно.


***
Окно во двор. На ветке клёна
клюёт какую-то еду
обыкновенная ворона
у всех соседей на виду.

С привычной спесью и опаской
башкой вертя по сторонам,
она добытчицей заправской
себя показывает нам.

А мы на кухне ставим чайник,
ворону зрением держа,
и ждем, когда однополчане
слетятся к ней для дележа.

Они слетелись, и для драки,
как деловитая шпана,
ушли за мусорные баки,
и дальше сцена не видна.

А то бы каша подгорела,
яйцо - вкрутую, чай остыл.
Такое наше птичье дело:
и вечный бой, и прочный тыл.


***
как известно всем разведкам
с наступлением весны
снятся вилкам и розеткам
эротические сны

свет и тень захороводят
под покровом темноты
это лампы переходят
с выключателем на ты

минус нервно ищет плюса
устремлен и нарочит
с потолка свисает люстра
на полу торшер торчит

даже луковица в рюмке
угрожающе растет
по шкафам взыскуют сумки
заполнения пустот

и острит точильный камень
и привычке вопреки
меж дверьми и косяками
хищно щелкают замки

вот такие тили-тили
дребедень и чепуха
и пожалуй не уйти ли
мне из дому от греха


***
Давай бездельничать в нечаянной свободе,
как истолкованной неверно, не вполне;
легко отлынивать, валяться в огороде
на соблазнительно промятом топчане.

Далекий край, откуда птицы прилетели,
без нас скучает и до сумерек свернёт
свои пустующие пляжи и отели
по долгим ящикам, и выпивши уснёт.

А мы вот здесь, отшелушили одеянья,
пустив на волю наши души без штанов,
как воплощенье философьи недеянья
и как отказ от попирания основ.

Весь этот джаз, корпоратив, семья и школа -
лежит нетронутым нетронувшее нас.
Мы проживем с тобой бесплотно и бесполо
хотя бы раз, хотя бы день, хотя бы час.

И утомленных нас до смерти этим часом,
разлитых в воздухе, не преданных земле,
опять к реальности вернет окрошка с квасом,
каким-то чудом оказавшись на столе.


***
У всех идеи, страсти, смыслы,
а у меня овал лица
такой неровный и обвислый,
что не описывается
математической методой,
но при желании большом
есть способ лечь в бумагу мордой
и описать карандашом.
Бумага стерпит всё и, знаешь,
порою дарит благодать,
когда итог ошеломляющ,
и можно ликопись продать.


***
О столпившиеся крыши
солнце трётся головой,
будто кот лохматый рыжий
помечает кто тут свой.
Он по всем пройдется мехом,
и к закату все свои.
Время маленьким потехам
для одной большой семьи.
Коль окончен день обычный,
не пришла покуда ночь,
сядем, враг мой закадычный,
я не прочь, и ты не прочь.
Все за круглый стол присели,
скоро чайник закипит,
кто-то сонный из постели,
кто-то сделал вид что спит.
Уморительные байки
травит ангелам злодей.
Шепчут кошки и собаки
детям сказки про людей.
Кровопийцы, вы пропойте
песню круглого стола,
и ни слова о работе,
никаких добра и зла.
Этой саги много серий -
заходите все подряд
в час, когда все кошки серы,
к нам на анти-маскарад.
Главный там, неподалёку,
и строгает под шумок
из коры сосновой лодку
или ивовый свисток.


***
здесь под этими соснами
даже днем полумрак
а с апреля до осени
был натянут гамак
перемытые речкою,
солнцем сушены, в нём
мы с тобою безгрешные
умещались вдвоем
неразлучными дружными
до похожести лиц
вместо кукол игрушками
мы друг другу пришлись
только лето истаяло
и полвека зимы
доиграли считалочку
по отдельности мы
но за долгими прятками
снова примет река
и опять под лопатками
узелки гамака


***
Она стояла у воды,
и тень её волной качало,
пока вселенское начало
не скрылось в дальние сады.

Тогда вечерняя заря
передала дневные тени
домов, животных и растений
на попеченье фонаря,

чтоб сохранился силуэт
той, что осталась неподвижна,
а рядом яблоня и вишня
остались с нею ждать рассвет.

Рассвет, что, тени раздвоя,
поманит, если не вернуться,
хотя бы тенью дотянуться
к порогу ближнего жилья.