У меня есть авторитет – Владимир Вейдле. Я даже на его высказываниях о стихах стал коллекционировать его тончайшие наблюдения над поэзией. Вдруг да количество перейдёт в качество, и у меня вкус улучшится. Он же – своими рассуждениями типа: немецкое blitz лучше русской молнии – вынудил меня считать эстетическим мерилом – вневременным! – ЧТО-ТО, чем лучше нельзя выразить нечто, иным образом невыразимое. Можно только приближаться. Типа blitz выражает краткость, резкость, контраст, быстроту, узость… – Я для себя решил, что так – вневременно – в общем, выражается радость жизни. (Потому радость жизни, что она имеет место при спасении ребёнка, требуемого шерстистым внушателем от бесшёрстной внушаемой самки для съедения стадом в смешанном стаде троглодитов, - стаде нормальных шерстистых и бесшёрстных мутантов. Спасение случается от предъявления самкой экстраординарного {например, орнамента из прямых линий, нацарапанных на камне} внушателю, который сам впадает от этого в ступор. И тем внушаемая приобретает свойство контрвнушения. Что уже есть признак второй сигнальной системы, т.е. человека. А орнамент означает огромное – становление человека.) Огромное – логика и факты требуют – оказывается не вневременным, а исторически изменяющимся выражением духа. И оно Вейдле не интересует. А меня – наоборот.
И вот я беру стихотворение Ходасевича:
Жизель
Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболей, перегори,
Рви сердце, как письмо, на части,
Сойди с ума, потом умри.
И что ж? Могильный камень двигать
Опять придется над собой,
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой.
1922
Беру я это стихотворение и оспариваю Вейдле.
Вейдле, дойдя до него в книге «О поэтах и поэзии» (Paris 1973), видно, устал демонстрировать анализ звукосмысла (который выражает упомянутую радость жизни), который он провёл на предшествовавших стихотворениях Ходасевича. И взялся защищать эту вневременную радость жизни от исторически нахлынувшего на Ходасевича настроения крайнего отчаяния (от неприятия тем Октябрьской революции в России и вообще всего-всего):
Что в стихотворении невесомо-лёгкое? – Неужели у-о-о-у-о последней строки? Но по Вейдле е – весёлый звук:
«Я мелким бесом извивался
Развеселить тебя старался
говорит бес (Мефистофель) и звуками подтверждает звук этого слова (всеми е — весе — всеми е этих двух стихов), так что мы смысл слышим в этом звуке».
Такое множественное «е» у Ходасевича в начале (9 штук):
Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболей, перегори,
Рви сердце…
«У» по Вейдле имеет в чём-то противоположное значение:
«Есть, впрочем, одно, уже упомянутое мной небольшое семейство слов, где выражение сливается со значением и его собою заменяет…. «у»… междометие того… звука всегда готово вырваться из под надзора, в живой речи, чего Грамматика не любит, но, так и быть, старается не замечать. «У, какой характер!» («Шинель»). Так и хочется «выразительно» удвоить это «у» на манер обычного в разговоре «у–у, какой мороз!», а уж если о ветре выскажешься в этом духе, то и вой его, пожалуй, изобразишь — уууу — — выпав тем самым из языка: тут тебя и француз и черемис поймет, хоть и нет ни на каком языке такого слова».
Вот два «у» и находятся в трагедии жизни Жизели – в конце первого четверостишия (где о финале её жизни).
Мне представляется, что «есть потенциальная, не слишком определенная, но и не совсем неопределенная смысловая окраска» и у звука «о».
И вот я беру стихотворение Ходасевича:
Жизель
Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболей, перегори,
Рви сердце, как письмо, на части,
Сойди с ума, потом умри.
И что ж? Могильный камень двигать
Опять придется над собой,
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой.
1922
Беру я это стихотворение и оспариваю Вейдле.
Вейдле, дойдя до него в книге «О поэтах и поэзии» (Paris 1973), видно, устал демонстрировать анализ звукосмысла (который выражает упомянутую радость жизни), который он провёл на предшествовавших стихотворениях Ходасевича. И взялся защищать эту вневременную радость жизни от исторически нахлынувшего на Ходасевича настроения крайнего отчаяния (от неприятия тем Октябрьской революции в России и вообще всего-всего):
«Если корить его за мучительную мрачность его чувства жизни, то ведь есть у него и что-то невесомо-легкое во всем его жизненном составе, есть любовь и нежность и жалость, чтобы уравновесить этот мрак. Какой же еще поэт вызывал у нас такую улыбку — именно улыбку — жалости и боли, как он, когда мы читаем его «Жизель»» (С. 42).
Что в стихотворении невесомо-лёгкое? – Неужели у-о-о-у-о последней строки? Но по Вейдле е – весёлый звук:
«Я мелким бесом извивался
Развеселить тебя старался
говорит бес (Мефистофель) и звуками подтверждает звук этого слова (всеми е — весе — всеми е этих двух стихов), так что мы смысл слышим в этом звуке».
Такое множественное «е» у Ходасевича в начале (9 штук):
Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболей, перегори,
Рви сердце…
«У» по Вейдле имеет в чём-то противоположное значение:
«Есть, впрочем, одно, уже упомянутое мной небольшое семейство слов, где выражение сливается со значением и его собою заменяет…. «у»… междометие того… звука всегда готово вырваться из под надзора, в живой речи, чего Грамматика не любит, но, так и быть, старается не замечать. «У, какой характер!» («Шинель»). Так и хочется «выразительно» удвоить это «у» на манер обычного в разговоре «у–у, какой мороз!», а уж если о ветре выскажешься в этом духе, то и вой его, пожалуй, изобразишь — уууу — — выпав тем самым из языка: тут тебя и француз и черемис поймет, хоть и нет ни на каком языке такого слова».
Вот два «у» и находятся в трагедии жизни Жизели – в конце первого четверостишия (где о финале её жизни).
Мне представляется, что «есть потенциальная, не слишком определенная, но и не совсем неопределенная смысловая окраска» и у звука «о».
Приближающаяся по угрюмости и окончательности к «у». И её во множестве видим в той же строчке:
Сойди с ума, потом умри
Так тут – конец жизни. А в конце стихотворения – вообще ж дурная бесконечность: нудное повторение одной и той же роли одною и тою же балериною. – Тут довольно скоро читатель доводится нудой до предвзрыва, как это делают ницшеанцы, подсознательно выражая, что представленный восприемником взрыв будет ТАКОЙ силы, что он разнесёт к чёрту весь надоевший Этот свет и превратит его в иномирие, принципиально отличающееся от в итоге благого того света христианства.
Так если в «е» начала стихотворения ещё можно услышать «невесомо-легкое», «любовь и нежность» в «о» и «у» окончаний – тяжеловато.
Это вредит и мысли о вневременной радости жизни в любой поэзии. Разве что вспомнить некого Сурикова, считавшего, что смещать соотношение Зла к Добру в художественных моделях в пользу Зла (5/8 к 1/8) в надежде на активизацию каких-то внутренних резервов сопротивления Злу – в том и состоит от ницшеанства польза для совершенствования человечества при испытании его искусством.
Но кончить я хочу всё-таки оппозицией Вейдле и сказать, что ввергло Ходасевича в «мучительную мрачность его чувства жизни».
Я не знаю точной даты написания стихотворения. Но Ходасевич 22 июня 1922 уехал из Советской России. А, судя по его заграничным стихам (слова Вейдле это подтверждают: обобщением), ему и в Берлине и Париже не стало легче. Слишком разочарованным удел – ницшеанство. Что мы и чувствуем в его стихах, в «Жизели» в том числе.
28 мая 2019 г.
Сойди с ума, потом умри
Так тут – конец жизни. А в конце стихотворения – вообще ж дурная бесконечность: нудное повторение одной и той же роли одною и тою же балериною. – Тут довольно скоро читатель доводится нудой до предвзрыва, как это делают ницшеанцы, подсознательно выражая, что представленный восприемником взрыв будет ТАКОЙ силы, что он разнесёт к чёрту весь надоевший Этот свет и превратит его в иномирие, принципиально отличающееся от в итоге благого того света христианства.
Так если в «е» начала стихотворения ещё можно услышать «невесомо-легкое», «любовь и нежность» в «о» и «у» окончаний – тяжеловато.
Это вредит и мысли о вневременной радости жизни в любой поэзии. Разве что вспомнить некого Сурикова, считавшего, что смещать соотношение Зла к Добру в художественных моделях в пользу Зла (5/8 к 1/8) в надежде на активизацию каких-то внутренних резервов сопротивления Злу – в том и состоит от ницшеанства польза для совершенствования человечества при испытании его искусством.
Но кончить я хочу всё-таки оппозицией Вейдле и сказать, что ввергло Ходасевича в «мучительную мрачность его чувства жизни».
Я не знаю точной даты написания стихотворения. Но Ходасевич 22 июня 1922 уехал из Советской России. А, судя по его заграничным стихам (слова Вейдле это подтверждают: обобщением), ему и в Берлине и Париже не стало легче. Слишком разочарованным удел – ницшеанство. Что мы и чувствуем в его стихах, в «Жизели» в том числе.
28 мая 2019 г.