***
Когда придут большие холода,
А мы, конечно, будем не готовы,
Что нас спасёт от холода тогда?
Какое нас тогда согреет слово?
Когда метели выстудят наш дом,
Ничьим дыханьем больше не согретый,
На чей огонь во тьме мы побредём?
Кто нам с крыльца фонариком посветит?
Когда придёт Великая Зима,
Да так придёт, чтоб навсегда остаться,
Я разбираться буду с ней сама –
Не всё же ей со мною разбираться!
Накину плед, на пальцы подышу,
В который раз скажу себе: «Не бойся!»
И, если сил достанет, опишу
Великой стужи признаки и свойства,
Чтоб понял всяк, настигнутый Зимой,
Какое ей, Зиме, угодно слово,
Чтоб в холода идущий вслед за мной
Не так страшился холода большого.
Но кто же тот, кто в сумерках густых
Встречает – на крыльце ли, у колодца?
Не знаю... Разглядеть его черты
Мне из-за слёз никак не удаётся.
***
Умолк трубач. В пыли знамёна.
Пора смириться, видит Бог...
Что если приручить дракона,
Убить которого не смог?
Тебе ль не знать его повадку,
Его погибельную власть?
Он – тень твоя, твоя загадка,
Твоя – пусть худшая! – но часть,
Всё неотвязней год от года...
Что если, храбрый Ланцелот,
Он будет жить в углу, у входа,
И охранять к тому же вход?
Почти ручной, почти домашний,
Когда б не мёртвый страшный взгляд.
А ты засмейся, если страшно,
Засмейся громко, невпопад!
Смеяться – вот что нам поможет!
Драконы, битвы – сущий бред.
Забыть бы напрочь... Да на коже
Когтистой лапы рваный след.
***
Джону Китсу
Окно в серебряных расплывах,
зимы уют и западня.
Хотелось просто быть счастливым –
хотя бы три коротких дня.
Камин, рояль и звуки рондо,
и впереди ещё лет сто…
Ах, мистер Китс, зачем Вам Лондон?
В такую стужу, без пальто.
Вы там замёрзнете навеки:
чужие лица, вой газет…
В них снова пишут: «Он – аптекарь?»
Не верьте, сударь! Вы – поэт!
Ещё достанет расставаний,
холодных каменных столиц.
А здесь – тепло, здесь – дом, здесь – Фанни.
Не уезжайте, мистер Китс!
Представьте, право же, как славно:
за рондо следует гавот,
свеча, поскрипывает ставня –
и день, и два, и пять, и год…
Но чем унять озноб дорожный?
Шептал: «Я быстро… Ничего…»
И знал, что быть счастливым можно –
Три дня.
Не более того.
***
Всё, что помнит: небо в серой хмари,
Крохотный качающийся остров...
Нелегко быть девочкой на шаре –
Вечным неустойчивым подростком.
Что ни день, живи на месте лобном –
И ни передышки, ни антракта...
Знать, от жизни этой неудобной
Неудобный девочкин характер.
То весь день смеётся, ночью – плачет,
То кричит, то будто онемеет.
Ей бы соскочить, зажить иначе,
Да иначе, видно, не умеет.
С нею – как по мостику над бездной.
А однажды, на исходе лета...
Только что была – и вдруг исчезла:
Шар – он вот,
а девочки-то –
нету.
***
Далеко ли, недалече,
Не в раю, а так... в сторонке
Всё плывёт по лунной речке
Чья-то узенькая джонка.
Всё скользит без остановки
Чёлн, плавучее жилище:
Вместо паруса – циновка
Да бамбуковое днище.
Это дом для Ли Цин-чжао,
Это край для одиноких,
Здесь никто не помешает
Вырезать из яшмы строки.
Легче снежного тумана,
Беззащитнее ребёнка,
В мире лунном, струнном, странном –
Лишь она, река и джонка.
Что ни ночь мне снятся птицы,
Звёзды, ивы, перекаты,
Запах сливы и корицы
В рукавах её халата,
Этот голос, нежный, ломкий,
Эти яшмовые строки
И в осеннем небе джонка –
Грустный дом для одиноких.
***
Попробуйте сказать "халва",
но обязательно три раза.
Нет, прошептать – едва-едва...
И вспыхнет свет в садах Шираза,
и смуглой розы лепесток
вдруг задрожит и оборвётся,
и шумный, пёстрый мой Восток
во мне, как детство, отзовётся.
Не тот, который глух и слеп –
кровавый, душный, неподвижный,
песок зыбучий, тяжкий хлеб, –
а тот, который с полки книжной.
О, мой придуманный Восток!
Так сладко-сладко, знойно-знойно!
Мой сон, мой лепет, мой восторг,
о, мой Багдад, где всё спокойно,
всё навсегда, на тыщи лет!..
Миндаль цветёт, арык бормочет,
и вколот белый минарет
в шуршащий чёрный бархат ночи,
И тот, чьё имя Гянджеви*,
уже седлает иноходца,
и, кроме смерти и любви,
сегодня всё нам удаётся!
Итак, начнём... Один раз, два,
и три... И ждите, ждите знака.
Попробуйте сказать "халва",
но чтобы после не заплакать.
* Гянджеви – классик персидской поэзии, более известный как Низами.
***
Накатит ветер перемен,
сметёт остатки декораций...
Когда живёшь в дому без стен,
скажи, чего ещё бояться?
Какой печали мировой,
какой грозы, каких метелей?
На что он нужен, дом такой,
и дом ли это, в самом деле?
В нём всё – надрыв, в нём всё – разброд,
над ним – созвездий хищных стаи...
И всё же кто-то в нём живёт,
а как живёт – и сам не знает,
и всё же – ключ зажат в руке,
хоть никому давно не нужен...
Попробуй жить на сквозняке
в дому, где каждый звук простужен,
где трудно плакать и дышать,
где о тепле давно забыто,
в дому, где каждая душа
обнажена и беззащитна,
где что ни шорох, то сюжет,
и, освещён лучом отвесным,
молчит и кутается в плед
навек продрогший гений места.
***
Опять, опять тоска по снегу
Грозит сезонным обостреньем:
Неровным пульсом, плачем, смехом...
Но, врач и мастер сновидений,
Пришёл январь, взмахнул рукою
И распахнулись, как когда-то,
Лесов приёмные покои,
Полей пресветлые палаты...
Плыл снег, летел, как белый аист,
Крылом касался осторожно,
И жар спадал, и сны сбывались –
То внутривенно, то подкожно,
Кружились звёзды и не гасли
В своей завьюженной купели...
А я спала, мне снилось счастье:
не свет, а снег в конце туннеля.
И пахло счастье утром стылым,
Сосной, нетопленою дачей
И почему-то... детским мылом –
Тем, от которого не плачут.
***
Ты скажешь, конечно, мол, выдумка, нонсенс.
Клянусь – не во сне, не в жару, не в бреду –
Я видела: солнце, зелёное солнце
Светилось, как яблоко в вечном саду.
Откуда-то сверху – сквозь жаркую алость,
Сквозь промельк бегущих и тающих строк –
Глядел на меня (или так мне казалось)
Внимательный чей-то зелёный зрачок.
Да нет, не казалось! Я помню, я помню,
Как было плечам и лицу горячо,
И кто-то пылающий, дальний, огромный
Мой лоб осенял изумрудным лучом,
И небо вскипало зелёною страстью
Над миром, над морем, над спящим окном.
Не помнишь? Не веришь? О, как ты несчастен!
И только – по счастью – не знаешь о том.
***
Там, где горя знать не знают,
Где леса и птичьи звоны,
Есть, мой друг, река такая –
Цвета глины обожжённой.
Сквозь слепящий блеск заката,
Сквозь небесные ворота
Держит путь в залив Ла-Плата*
Речка цвета терракоты.
Цвета небыли и были
Рукава её, изгибы,
И скользят в придонном иле
Терракотовые рыбы,
И живут там, и пребудут –
Каждый с трубочкой из пенки –
Терракотовые люди
Пламенеющих оттенков,
И поют о вечном лете
Терракотовые птахи,
Потому что всё на свете
Из огня, воды и праха,
Из любви, тоски и боли.
А река блестит, змеится...
... Что же так сегодня колет –
Где-то слева, под ключицей?
* В залив Ла-Плата (Атлантический океан, Юж. Америка) впадает река Уругвай.
***
Когда слова вернутся в словари,
а реки тяжко двинутся к началу,
тогда исчезнут все календари,
и станут вещи глиной и металлом,
и прорастут сквозь камни лопухи,
и мир дождями первыми омоет,
а кто-то робко выдохнет стихи,
ещё не зная, что это такое.