В “ТРАКТИРЪ” на набережной реки пришли гости, из тех, кто не забыл и хотел увидеться с ним через шесть лет. Друзья разъехались или умерли. Из близких сохранился высоколобый гуманитарий, ныне трамвайный кондуктор со странной и объяснимой привычкой пересчитывать в руке, не глядя, медные центы. Другой, в жениной кофте, продает цветы у кладбища. Вот странно: на еврейские могилы приносят не цветы, но камушки. Сказано: “из каменистой пустыни вышли“. Был и давнишний диссидент - абстракционист, яркий художник. Приятели перешли в разряд знакомых, бывшие знакомые не узнавали. Учительница русского языка, закаменевшая на классиках, узнала и всплакнула.
Здесь прошла половина жизни. Или три четверти. Кто знает, сколько её осталось. Этот красивый город Сергей не понимал и любил. Долго искал в телефонной книге на языке, который уже забыл, и позвонил Вере из уличного автомата, чувствуя давние уколы совести, их надо устранить для равновесия души.
В Риге когда-то их потрясла молодая безудержная страсть. Вера давно замужем, без ребенка. Словно ждала его звонка все годы, и пришла. Опоздала на полчаса, вероятно все-таки колебалась, укрощая самолюбие. Ожидая, он думал, как нелепо тогда расстались. К тому были сложные и, казалось, неотвратимые события. И еще, в их парке после ранней и теплой весны вдруг промозгло похолодало . На зазеленевших кустах лежал талый снег и было сумрачно, безнадежно и ко всему равнодушно. Перестал ей звонить. Можно было по человечески объясниться, но он был морально труслив, хотя ни слез, ни упреков не предполагал. Устал тогда от её саркастических рассказов о прежних любовниках, и от белья пунцового цвета. Не находил, что ответить.
- Прости,- сказал он через шесть лет.
Здесь прошла половина жизни. Или три четверти. Кто знает, сколько её осталось. Этот красивый город Сергей не понимал и любил. Долго искал в телефонной книге на языке, который уже забыл, и позвонил Вере из уличного автомата, чувствуя давние уколы совести, их надо устранить для равновесия души.
В Риге когда-то их потрясла молодая безудержная страсть. Вера давно замужем, без ребенка. Словно ждала его звонка все годы, и пришла. Опоздала на полчаса, вероятно все-таки колебалась, укрощая самолюбие. Ожидая, он думал, как нелепо тогда расстались. К тому были сложные и, казалось, неотвратимые события. И еще, в их парке после ранней и теплой весны вдруг промозгло похолодало . На зазеленевших кустах лежал талый снег и было сумрачно, безнадежно и ко всему равнодушно. Перестал ей звонить. Можно было по человечески объясниться, но он был морально труслив, хотя ни слез, ни упреков не предполагал. Устал тогда от её саркастических рассказов о прежних любовниках, и от белья пунцового цвета. Не находил, что ответить.
- Прости,- сказал он через шесть лет.
Ей хватило чутья на простое будничное платье, без косметики. Он смотрел, невольно узнавая - огрузнела и жемчужные зубы стали матовыми. Вера поняла - шесть лет для женщины большой срок. (Ах. не надо об этом, подумала). О муже не заговаривала.
- Прости,- повторил он.- Позже, вдали я понял, как ты была тонка, изящна и романтична.
- Прости,- повторил он.- Позже, вдали я понял, как ты была тонка, изящна и романтична.
Лгал, он редко вспоминал о ней. Её то задумчивую, то искрящую весельем поэтизацию жизни он полагал тогда ребяческой. Отстранялся. Сопротивлялся шумным летним поездкам в палаточный городок у озера. Вера сидела по вечерам у костра и потом купалась при луне .
Нимфаманка, думал он тоскливо. Не знал, о чем говорить с дружелюбными обитателями соседних палаток, поедая их уксусные шашлыки, беспорядочные дни его напрягали. Но на островке звенела паутина меж высокой травы. Приходил грустный одинокий кролик. Он приносил вислоухому морковку. Взял бы в лодку, но в лагере собаки. Было жарко и небо высоко.
- Я другой человек сейчас, иного ума, интересов. Да и ты …
- Я другой человек сейчас, иного ума, интересов. Да и ты …
Увидел в вырезе летнего платья худые, беззащитные, прежние детские ключицы и не смог продолжить. Волшебно все пережитое с ней предстало крупно, судьбоносно и искренне и делало ей честь. Не ему же.
Горний воздух и миг прозрения: я мог бы прожить жизнь с тобой.
Горний воздух и миг прозрения: я мог бы прожить жизнь с тобой.
- С моими внезапными бегствами в другие города, дурацкими стихами, глупыми покупками и невозможностью родить для тебя?
Он сжал её мягкую руку выше локтя, поцеловал под нежным ухом.
В кафе за Домским собором подавали конопляное масло на черном поджареном хлебе. Она спросила об Америке. Надоевший вопрос, на который нет ответа, кроме банального О-Кей. Но он уже чувствовал и понимал Веру: что думается по вечерам; кто там вокруг тебя; любишь ли кого в той дали?
Он сжал её мягкую руку выше локтя, поцеловал под нежным ухом.
В кафе за Домским собором подавали конопляное масло на черном поджареном хлебе. Она спросила об Америке. Надоевший вопрос, на который нет ответа, кроме банального О-Кей. Но он уже чувствовал и понимал Веру: что думается по вечерам; кто там вокруг тебя; любишь ли кого в той дали?
- Америка у каждого, кто удосужится поднять зад с дивана, своя.
Он рассказывал, как летит с безумным грохотом перед окнами вторых этажей Нью-йоркская надземка, врезаясь в Бруклин. О тишине садов Вирджинии. О величии Арлингтонского мемориала. Молчал и долго смотрел на Веру, все более узнавая. Рассказывал о пустынях Невады. Там нет ни птиц, ни растений. Ночью скрипит песок, если ветер. Вышел из белой палатки в красный рассвет и ощутил рядом людей. Они жили среди этих холмов тысячу лет назад. Они были дружелюбны ко мне и желали добра.
-Ты все еще откровенен со мной. Поедем на старый дебаркдер на реке, помнишь?
-Ты все еще откровенен со мной. Поедем на старый дебаркдер на реке, помнишь?
В их первое лето совершенно не было где уединиться, он снял комнатушку на реке. Проходил катер и волны плескались у подоконника. Свою каморку они называли “дебардакер”. Они были счастливы.
Таксист не знал старой баржи на реке и, когда подъехали, было пустынно и уже темновато. У другого берега серо шумели и гнулись под ветром высокие камыши. Деревянный дом на барже заброшен и сходни просели до воды. По ним бесшумно пробежала собака и села рядом.
Таксист не знал старой баржи на реке и, когда подъехали, было пустынно и уже темновато. У другого берега серо шумели и гнулись под ветром высокие камыши. Деревянный дом на барже заброшен и сходни просели до воды. По ним бесшумно пробежала собака и села рядом.
- Бедный псина,- сказала Вера.- Ты один кого то ждешь. Уедем, я здесь не могу.
Собака потянулась и зевнула.
Их первое лето. Много лет по странной судьбе они жили неподалеку. Он встречал иногда длинноногую неуверенную девицу. Стрелки чулок висели криво. Когда неукротимо поднялось латвийское движение за выход из рушащегося СССР, он, природный русак, справедливо полагал каждому народу свободу. В августе был огромный и решающий митинг в центре города, они приехали одним трамваем и потому оказались рядом. Площадь насыщена единым чувством обретаемой свободы и будущее казалось голливудски прекрасным.
Статысячевольтное напряжение. Они молча выбрались из толпы и через час были у него. Вера спокойно прошлась по квартире, выделив взглядом полотно раннего Артура Никитина. Он с ненужным энтузиазмом рассказывал запутанную историю картины. Получилось много действующих лиц - владельцы, воры, антиквары.
- Не волнуйся,- сказала она, сбросила туфли и села на тахту, по турецки поджав ноги.
Красное солнце бурного и причастного к истории дня катилось к закату. Они стали любовниками и в одно время и радостно проснулись утром.
Уходила из Латвии советская армия. Днем на телевизоре застыл кадр: забытый на взлетной полосе простенький чемодан и... самовар. Впрочем, самовар мог поставить находчивый телеоператор, для русскости сюжета.
Назавтра Сергей достал слежавшуюся с давней, давней службы гимнастерку и высокие десантные ботинки на удобной шнуровке. Надраил пуговицы и звездочки на погонах. Вера сказала: похоже на цирк. Мистерия буфф. Великий воин Чемутчин. Он, в форме, неспешно шел по центральной улице. К нему обращались по-латышски и по-русски: о чем -то спросить, поспорить. Мужик в гражданском пристроился идти рядом и в ногу.
Их первое лето. Много лет по странной судьбе они жили неподалеку. Он встречал иногда длинноногую неуверенную девицу. Стрелки чулок висели криво. Когда неукротимо поднялось латвийское движение за выход из рушащегося СССР, он, природный русак, справедливо полагал каждому народу свободу. В августе был огромный и решающий митинг в центре города, они приехали одним трамваем и потому оказались рядом. Площадь насыщена единым чувством обретаемой свободы и будущее казалось голливудски прекрасным.
Статысячевольтное напряжение. Они молча выбрались из толпы и через час были у него. Вера спокойно прошлась по квартире, выделив взглядом полотно раннего Артура Никитина. Он с ненужным энтузиазмом рассказывал запутанную историю картины. Получилось много действующих лиц - владельцы, воры, антиквары.
- Не волнуйся,- сказала она, сбросила туфли и села на тахту, по турецки поджав ноги.
Красное солнце бурного и причастного к истории дня катилось к закату. Они стали любовниками и в одно время и радостно проснулись утром.
Уходила из Латвии советская армия. Днем на телевизоре застыл кадр: забытый на взлетной полосе простенький чемодан и... самовар. Впрочем, самовар мог поставить находчивый телеоператор, для русскости сюжета.
Назавтра Сергей достал слежавшуюся с давней, давней службы гимнастерку и высокие десантные ботинки на удобной шнуровке. Надраил пуговицы и звездочки на погонах. Вера сказала: похоже на цирк. Мистерия буфф. Великий воин Чемутчин. Он, в форме, неспешно шел по центральной улице. К нему обращались по-латышски и по-русски: о чем -то спросить, поспорить. Мужик в гражданском пристроился идти рядом и в ногу.
- Отстань,- сказал Сергей.- Не порть картинку.
Тяжелые прыжковые ботинки жали в подъёме, отвык. Полицейский спросил, есть ли разрешение на демонстрацию. Вера шла метрах в пятнадцати, ломая руки. У посольства России вышел из автомобиля подполковник, очевидно посольский сотрудник. Сергей подтянулся и откозырял. Офицер усмехнулся.
- Игра в офицеры и джентльмена,- сказала Вера.- К чему?
Шесть лет назад Сергей уезжал из Латвии от бесперспективности и охоте к перемене мест, думал - навсегда. Поминки о нем, что-ли, справили в пустой и уже чужой квартире. Никто не сказал: приезжай, когда сможешь. Конец ночи немного пах марихуаной. Вера не позвонила и не пришла.
Сейчас до конца визы оставалось два дня. Надеялся сказать ей нечто: убедить уехать, и обдумывал практику её гражданства в новой стране. Гостевая виза, потом режим продления и хорошие курсы языка. (Он отличный юрист, сделал имя на тяжбах русских эмигрантов, бестолковых в первую пару лет новой жизни. Помог многим, липнущий имидж сурового борца за справедливость изничтожал, отвергая ностальгические разговоры о прошлом.)
Снял номер в отеле и ждал. В ресторане этажом ниже играл живой оркестр, танцевали. В его новой стране неспешно ужинают при свечах, разговаривая о том и сём. В его новом городе больше доброжелательности… На единицу человеческого общения. После одиннадцати погасла неоновая реклама. Он понял, не выдержит еще одной ночи хотя бы без её голоса и позвонил. Услышал спокойный, уверенный и вопросительный мужской баритон и положил трубку, не назвавшись.
В последний день он увидел, Вера вошла в холл. Невольно и впервые за годы побежал навстречу, но был лишь конверт у портье. “Я люблю тебя, это навсегда. Когда ты наконец уедешь. Звони мне каждый год в день нашего знакомства и любви. Со мной ты не будешь деловитым, целеустремленным и удачливым и довольным собой - счастливым. Прошлое всегда будет с тобой, пусть - к радости. Его нельзя обменять. Твоя В.” Подавая ему чемодан, портье сказал: Леди,оставившая письмо, плакала.
Ожидая в аэропорту, он вспомнил ночи на речном дебаркадере, вода плескалась под окном. И остров на озере. Бедняга одинокий рыжий кролик верно, погиб зимой. Напрасно и высокомерно мы полагаем, что время (нашей жизни) проходит. Время неподвижно и мы, ка рыжий кролик, бредем вокруг него. Иногда спотыкаясь о воспоминания. Лишь посвященным круг времени видится спиралью, идущей вверх. Или вниз. Когда Вера пришла в самый первый раз? Кажется, был август. Эмоциональная память молчала. Можно бы позвонить, но он уже миновал желтую таможенную чету.
Через год Сергей приехал с ясной мыслью склонить Веру к разрыву с мужем и уехать вдвоем, брак в Дании, например, оформят в два дня. Никто не встретил и он поехал к реке и дебаркадеру. Остановился у магазина купить собачьи галеты. Мелкая речная вода плескалась о баржу. Собака не вышла. Он вскрыл пакет и положил укромно, пес обязательно найдет.
Вера настояла встретиться в их парке, сидела в перемежающейся тени старого дерева. - Это мой сын? - выдавил он сухим голосом, заглянув в детскую коляску. Вера не смотрела на него.
- Скажи хотя бы сын, дочь?
- Игра в офицеры и джентльмена,- сказала Вера.- К чему?
Шесть лет назад Сергей уезжал из Латвии от бесперспективности и охоте к перемене мест, думал - навсегда. Поминки о нем, что-ли, справили в пустой и уже чужой квартире. Никто не сказал: приезжай, когда сможешь. Конец ночи немного пах марихуаной. Вера не позвонила и не пришла.
Сейчас до конца визы оставалось два дня. Надеялся сказать ей нечто: убедить уехать, и обдумывал практику её гражданства в новой стране. Гостевая виза, потом режим продления и хорошие курсы языка. (Он отличный юрист, сделал имя на тяжбах русских эмигрантов, бестолковых в первую пару лет новой жизни. Помог многим, липнущий имидж сурового борца за справедливость изничтожал, отвергая ностальгические разговоры о прошлом.)
Снял номер в отеле и ждал. В ресторане этажом ниже играл живой оркестр, танцевали. В его новой стране неспешно ужинают при свечах, разговаривая о том и сём. В его новом городе больше доброжелательности… На единицу человеческого общения. После одиннадцати погасла неоновая реклама. Он понял, не выдержит еще одной ночи хотя бы без её голоса и позвонил. Услышал спокойный, уверенный и вопросительный мужской баритон и положил трубку, не назвавшись.
В последний день он увидел, Вера вошла в холл. Невольно и впервые за годы побежал навстречу, но был лишь конверт у портье. “Я люблю тебя, это навсегда. Когда ты наконец уедешь. Звони мне каждый год в день нашего знакомства и любви. Со мной ты не будешь деловитым, целеустремленным и удачливым и довольным собой - счастливым. Прошлое всегда будет с тобой, пусть - к радости. Его нельзя обменять. Твоя В.” Подавая ему чемодан, портье сказал: Леди,оставившая письмо, плакала.
Ожидая в аэропорту, он вспомнил ночи на речном дебаркадере, вода плескалась под окном. И остров на озере. Бедняга одинокий рыжий кролик верно, погиб зимой. Напрасно и высокомерно мы полагаем, что время (нашей жизни) проходит. Время неподвижно и мы, ка рыжий кролик, бредем вокруг него. Иногда спотыкаясь о воспоминания. Лишь посвященным круг времени видится спиралью, идущей вверх. Или вниз. Когда Вера пришла в самый первый раз? Кажется, был август. Эмоциональная память молчала. Можно бы позвонить, но он уже миновал желтую таможенную чету.
Через год Сергей приехал с ясной мыслью склонить Веру к разрыву с мужем и уехать вдвоем, брак в Дании, например, оформят в два дня. Никто не встретил и он поехал к реке и дебаркадеру. Остановился у магазина купить собачьи галеты. Мелкая речная вода плескалась о баржу. Собака не вышла. Он вскрыл пакет и положил укромно, пес обязательно найдет.
Вера настояла встретиться в их парке, сидела в перемежающейся тени старого дерева. - Это мой сын? - выдавил он сухим голосом, заглянув в детскую коляску. Вера не смотрела на него.
- Скажи хотя бы сын, дочь?
Взгляд повис над головой Сергея, отчего он окончательно растерялся. Цветение лип пахло дешевым парфюмом. Но она молчала. Смотрела на свежие кроны городских деревьев и улыбнулась медленно и снисходительно из новой своей жизни.