Литературный конуцрс
«ЕСТЬ ТОЛЬКО МУЗЫКА ОДНА»
памяти Дмитрия Симонова
- А ты обратила внимание, что у него только одна рука? – на ходу застегивая плащ, как бы невзначай бросил мне мой интеллектуальный друг, когда мы выходили из оперного театра.
- Разве? - искренне удивилась я, - и перед глазами возник образ необычно высокого и красивого японца, лет сорока, с которым мы только что сидели бок о бок, и как то уж очень быстро и легко, всего за два антракта сумели познакомиться и даже обменяться визитными карточками.
- Неужели одна? А почему?
- Не знаю, но он же говорил о мафии, и что пришлось бежать оттуда, и жить в Турции, теперь здесь. Такая длинная дорога.
- Дорога – это то, что обозначено на карте? Нет! - сама себе возражаю я, – это путь. Все в мыслях наших. Вы не согласны?
Через день я получила письмо от японца, его звали Акира. Все в нем было столь же романтично и привлекательно, как имя - его история, его происхождение, и неуёмное желание жизни.
Твое имя вмещает полмира,
Как загадочный яркий цветок,
И пронзает невидимый ток,
Лишь подумаю: «Здравствуй, Акира»…
А еще через несколько дней он мне позвонил, и я с трепетом услышала как звучит в пространстве телефонных соединений мое имя, на выдохе: «Бэра!». Он уезжал на два месяца в Осаку и обещал писать оттуда.
Воспитанные девушки так вот прямо не спрашивают об увечьях. Необходимо было придумать подходящий повод, чтобы убедиться, и для этого существовало много разных уловок.
Ну, например: « А чем ты занимаешься?» Или: « Не мог бы ты прислать мне фотографии города? И свои, пожалуйста...».
И он присылал мне фотографии, на которых был изображен с друзьями: то в каких то барах ( «Суши» конечно), то около подножья горы... Но везде его руки не привлекали внимания зрителя под длинными рукавами, либо за спинами товарищей. А чем занимаюсь? Много читаю, много гуляю, и по три часа в день играю на рояле. У меня большая квартира..
То, что (возможно) однорукий японец писал мне длинные письма, я воспринимала как норму. Но то, что он одной (?) рукой играл по три часа на рояле - вызывало и восторг, и удивление.
Как радостно было знать, что за отстранением и ожиданием последует что-то важное, что-то сильное и разрушающее ситуацию… И перехватывало в горле от любопытства, и хотелось скорее, скорее...
Так лето нашептало мне
Твоей щеки прикосновение.
Отрада, чудное мгновение,-
Ты наяву, или во сне?
Ты обернешься ли цветком?
Откроешь ли свои прикрасы?
И только чаянья напрасны:
Твоей любви далекий дом,
Двойное виски безо льда,
Горячее дыханье ночи...
Ты так пылаешь, словно хочешь
Пригоршню голубого льда,
Сиреневую новизну,
Прозрачную вуаль печали...
Мы так пронзительно молчали,
Предавшись в знойный полдень сну...
Этот накал, пелена желания, которую необходимо было прорвать.
Кто же первый придумает ход? Я застывала в ожидании. Пожалуй единственное спасение - читать то, что хранит его энергию и тепло, то что касается его.
Я хваталась за каждый звук: Каста Дива! Мария Каллас. Все в доме было переполнено тоской и радостью, перемешано с нетерпением, и звучало высоко - высоко, как божественный голос, и окрыляло душу.
- Осязаю твое лицо: ты - из прошлого,
Ты - в начале...
И, пока нас не разлучали,
И не дали нам встречу пока, -
Окунаюсь в твои глаза...
Ты еще не смотрел внезапно
На меня, как тогда, где как бы
Все случайно, – но на века.
Я смотрю на тебя, смотрю,
Ничего не могу поделать:
Ты все время меняешь тело,
Я тебя и без тела люблю...
Время вздымалось жаркой волной участливого ожидания, и возносило меня на самый верх ощущения сладостного блаженства. (Кто знает, может и правда - однорукий) японец там у себя в Осаке был тем, что поднимало меня над повседневностью, и помогало справляться с проблемами здесь, в этой жизни. Все казалось иначе, как то мельче, на этом фоне.
- Ну что собкоры? - спрашивала мой друг кинорежиссер ЭА, имея ввиду Акиру, и двух других - француза и канадца (оба Ники), тренировавших мой французский тем, что попеременно звонили и напряженно вслушивались в мой голос.
- Однорукий? Ну и что? Теперь такие чудеса творят с протезами, особенно у них там, в Японии, и цвет, и материал - не отличишь от настоящего.
ЭА не смотрит на меня, она переключает каналы. Начинается ее любимая передача «Дизайнеры».
Сегодня они в ударе: два друга, поругиваясь на английском, разложили на столе краски, кисти, клей, и опоясали животы клеенчатыми фартуками. Пока их любознательная собачка исследует нетронутость хозяйского быта, дизайнеры проворно склеивают томики одураченных книг, и выкрашивают корешки их в разные цвета, образуя некое подобие детского конструктора.
Перепуганные книжки жмутся друг к другу в пыльном углу за кроватью, металлические ножки которой упираются из последних сил, недоумевая - почему нужно быть выкинутой из дома.
Всю эту мерзоцветную композицию водружают на полку, к днищу подъемной кровати. При этом книги приклеены намертво. Они теперь - бутафория, декорация.
Дизайнеры, потирая руки, восторженно вопрошают хозяев, замерших на пороге - «Ну-с, каково»!?
Собачка радостно виляет хвостом. Не дождавшись ответа, дизайнеры сгребают в объятия пожухлых хозяев, и поздравляют их с обновлением дома: «Ах, это прелестно, прелестно!»
- У них еще подруга есть, - сообщает мне ЭА, - такая же идиотка. Она им звонит на мобильный телефон в любое время и приходит, когда вздумается. Они ее любят, шутят с ней: проходя мимо, берут двумя пальцами за нос. Она хохочет...
- Ну, я пойду, мне на курсы.
Преподавательница польского языка Божена - дама лет шестяидесяти с лишним, ухоженная, с неизменными кудряшками, всегда в красивых туфельках (у женщины должна быть голова и ноги - остальное не важно!) рассказывает нам свою историю.
... Но я не могла говорить об этом, меня бы отправили в психбольницу, понимаете?
Я хорошо понимаю Божену, потому что у меня есть Акира.
История Божены не совсем то же самое, но она рядом: по ощущениям, по призыву чуда в свою промозглую обыденную жизнь. Это - настоящее приключение ценою собственного благополучия, почти намеченной судьбы.
Будучи девочкой лет восьми или девяти Божена впервые услышала слово «Сибирь», и с тех пор ощутила тайную связь с этим словом, и с этой далекой землей.
Польша тех лет обязывала детей учить в школах русский, и дети с ненавистью воспринимали язык оккупантов.
Но Божена учила его с необыкновенным рвением и участием. Она постигала культуру той страны, где, и это она понимала очень четко, и сразу, прошла ее предыдущая жизнь, и осталось что-то незавершенное, зачем она обязательно поедет туда, и узнает, но позже, когда станет взрослой, и соберет кружок любителей путешествий, чтобы повезти их всех на родину своей реинкарнации.
И теперь вот эта жизнь...
Божена смотрит поверх наших голов, и говорит словно сама с собой: «Ну вы же понимаете, что я не могла сказать им об этом. Мне бы не поверили… Вы знаете, что такое реинкарнация?».
- Да, соглашается Оля, у меня муж тоже перевоплощается. В детского хирурга.
- Как это?
- Да так. Здоровый такой, амбал, ладони к лицу подносит, тоже огромные, и смотрит, смотрит на них, слезы по щекам катятся, когда начинает рассказывать, что он - детский хирург, что он помогает маленьким детям в реанимации, что дети его ждут, и сам плачет...
- А что, правда - детский хирург?
- Да никогда им не был! Физиолог он. А вот, поди ж ты!
Акира вернулся в сентябре, когда первые пожелтевшие листья спешили навстречу прогуливающимся в парке, образуя и без того волшебную атмосферу шёпотов и флёра.
Он шел навстречу, и я понимала, что сейчас произойдет что-то очень важное, и надо суметь не показать виду, ведь внутренне уже давно была готова к этому. Я видела только его глаза, прекрасные, раскосые, непонятные, влекущие. - окоем вековых тайн и традиций.
Надо превозмочь это желание. А надо ли?
Я старалась не смотреть на его руки, но протянула свои для приветствия. Он тоже потянул мне руки. Разряд электрического тока пробежал между нами.
От волнения я ничего не чувствовала, не понимала смысла происходящего. Вся планета словно перевернулась, став конусом песочных часов, и в тот же миг хлынула волна горячего золотого песка, заполняющего время и океан моих переживаний.
Нежная волна теплого и живого песка равномерно сыпалась мне прямо в ладони...
Не было ничего непознанного. Жизнь прикоснулась к жизни. Живое к живому.
Что-то внезапно пронзило сознание, и вывело меня из равновесия, образуя влажную дорожку на щеке.
Две совершенно нормальных руки, никакой он не однорукий... Но ведь... Как же это?!
Акира смотрел на меня, и уголки его глаз, как и уголки губ, прочертили на лице иероглиф вековой загадочности...
Ты улыбаешься, - и проседь
Веков в глазах твоих, раскосых,
И тайны в складках кимоно,
И веет пряными цветами,
И чудо птицы оригами
Садятся на мое окно,
И все, что обещала осень, -
Уже случилось,- и уносит,
Уносит… С нами заодно…
- Разве? - искренне удивилась я, - и перед глазами возник образ необычно высокого и красивого японца, лет сорока, с которым мы только что сидели бок о бок, и как то уж очень быстро и легко, всего за два антракта сумели познакомиться и даже обменяться визитными карточками.
- Неужели одна? А почему?
- Не знаю, но он же говорил о мафии, и что пришлось бежать оттуда, и жить в Турции, теперь здесь. Такая длинная дорога.
- Дорога – это то, что обозначено на карте? Нет! - сама себе возражаю я, – это путь. Все в мыслях наших. Вы не согласны?
Через день я получила письмо от японца, его звали Акира. Все в нем было столь же романтично и привлекательно, как имя - его история, его происхождение, и неуёмное желание жизни.
Твое имя вмещает полмира,
Как загадочный яркий цветок,
И пронзает невидимый ток,
Лишь подумаю: «Здравствуй, Акира»…
А еще через несколько дней он мне позвонил, и я с трепетом услышала как звучит в пространстве телефонных соединений мое имя, на выдохе: «Бэра!». Он уезжал на два месяца в Осаку и обещал писать оттуда.
Воспитанные девушки так вот прямо не спрашивают об увечьях. Необходимо было придумать подходящий повод, чтобы убедиться, и для этого существовало много разных уловок.
Ну, например: « А чем ты занимаешься?» Или: « Не мог бы ты прислать мне фотографии города? И свои, пожалуйста...».
И он присылал мне фотографии, на которых был изображен с друзьями: то в каких то барах ( «Суши» конечно), то около подножья горы... Но везде его руки не привлекали внимания зрителя под длинными рукавами, либо за спинами товарищей. А чем занимаюсь? Много читаю, много гуляю, и по три часа в день играю на рояле. У меня большая квартира..
То, что (возможно) однорукий японец писал мне длинные письма, я воспринимала как норму. Но то, что он одной (?) рукой играл по три часа на рояле - вызывало и восторг, и удивление.
Как радостно было знать, что за отстранением и ожиданием последует что-то важное, что-то сильное и разрушающее ситуацию… И перехватывало в горле от любопытства, и хотелось скорее, скорее...
Так лето нашептало мне
Твоей щеки прикосновение.
Отрада, чудное мгновение,-
Ты наяву, или во сне?
Ты обернешься ли цветком?
Откроешь ли свои прикрасы?
И только чаянья напрасны:
Твоей любви далекий дом,
Двойное виски безо льда,
Горячее дыханье ночи...
Ты так пылаешь, словно хочешь
Пригоршню голубого льда,
Сиреневую новизну,
Прозрачную вуаль печали...
Мы так пронзительно молчали,
Предавшись в знойный полдень сну...
Этот накал, пелена желания, которую необходимо было прорвать.
Кто же первый придумает ход? Я застывала в ожидании. Пожалуй единственное спасение - читать то, что хранит его энергию и тепло, то что касается его.
Я хваталась за каждый звук: Каста Дива! Мария Каллас. Все в доме было переполнено тоской и радостью, перемешано с нетерпением, и звучало высоко - высоко, как божественный голос, и окрыляло душу.
- Осязаю твое лицо: ты - из прошлого,
Ты - в начале...
И, пока нас не разлучали,
И не дали нам встречу пока, -
Окунаюсь в твои глаза...
Ты еще не смотрел внезапно
На меня, как тогда, где как бы
Все случайно, – но на века.
Я смотрю на тебя, смотрю,
Ничего не могу поделать:
Ты все время меняешь тело,
Я тебя и без тела люблю...
Время вздымалось жаркой волной участливого ожидания, и возносило меня на самый верх ощущения сладостного блаженства. (Кто знает, может и правда - однорукий) японец там у себя в Осаке был тем, что поднимало меня над повседневностью, и помогало справляться с проблемами здесь, в этой жизни. Все казалось иначе, как то мельче, на этом фоне.
- Ну что собкоры? - спрашивала мой друг кинорежиссер ЭА, имея ввиду Акиру, и двух других - француза и канадца (оба Ники), тренировавших мой французский тем, что попеременно звонили и напряженно вслушивались в мой голос.
- Однорукий? Ну и что? Теперь такие чудеса творят с протезами, особенно у них там, в Японии, и цвет, и материал - не отличишь от настоящего.
ЭА не смотрит на меня, она переключает каналы. Начинается ее любимая передача «Дизайнеры».
Сегодня они в ударе: два друга, поругиваясь на английском, разложили на столе краски, кисти, клей, и опоясали животы клеенчатыми фартуками. Пока их любознательная собачка исследует нетронутость хозяйского быта, дизайнеры проворно склеивают томики одураченных книг, и выкрашивают корешки их в разные цвета, образуя некое подобие детского конструктора.
Перепуганные книжки жмутся друг к другу в пыльном углу за кроватью, металлические ножки которой упираются из последних сил, недоумевая - почему нужно быть выкинутой из дома.
Всю эту мерзоцветную композицию водружают на полку, к днищу подъемной кровати. При этом книги приклеены намертво. Они теперь - бутафория, декорация.
Дизайнеры, потирая руки, восторженно вопрошают хозяев, замерших на пороге - «Ну-с, каково»!?
Собачка радостно виляет хвостом. Не дождавшись ответа, дизайнеры сгребают в объятия пожухлых хозяев, и поздравляют их с обновлением дома: «Ах, это прелестно, прелестно!»
- У них еще подруга есть, - сообщает мне ЭА, - такая же идиотка. Она им звонит на мобильный телефон в любое время и приходит, когда вздумается. Они ее любят, шутят с ней: проходя мимо, берут двумя пальцами за нос. Она хохочет...
- Ну, я пойду, мне на курсы.
Преподавательница польского языка Божена - дама лет шестяидесяти с лишним, ухоженная, с неизменными кудряшками, всегда в красивых туфельках (у женщины должна быть голова и ноги - остальное не важно!) рассказывает нам свою историю.
... Но я не могла говорить об этом, меня бы отправили в психбольницу, понимаете?
Я хорошо понимаю Божену, потому что у меня есть Акира.
История Божены не совсем то же самое, но она рядом: по ощущениям, по призыву чуда в свою промозглую обыденную жизнь. Это - настоящее приключение ценою собственного благополучия, почти намеченной судьбы.
Будучи девочкой лет восьми или девяти Божена впервые услышала слово «Сибирь», и с тех пор ощутила тайную связь с этим словом, и с этой далекой землей.
Польша тех лет обязывала детей учить в школах русский, и дети с ненавистью воспринимали язык оккупантов.
Но Божена учила его с необыкновенным рвением и участием. Она постигала культуру той страны, где, и это она понимала очень четко, и сразу, прошла ее предыдущая жизнь, и осталось что-то незавершенное, зачем она обязательно поедет туда, и узнает, но позже, когда станет взрослой, и соберет кружок любителей путешествий, чтобы повезти их всех на родину своей реинкарнации.
И теперь вот эта жизнь...
Божена смотрит поверх наших голов, и говорит словно сама с собой: «Ну вы же понимаете, что я не могла сказать им об этом. Мне бы не поверили… Вы знаете, что такое реинкарнация?».
- Да, соглашается Оля, у меня муж тоже перевоплощается. В детского хирурга.
- Как это?
- Да так. Здоровый такой, амбал, ладони к лицу подносит, тоже огромные, и смотрит, смотрит на них, слезы по щекам катятся, когда начинает рассказывать, что он - детский хирург, что он помогает маленьким детям в реанимации, что дети его ждут, и сам плачет...
- А что, правда - детский хирург?
- Да никогда им не был! Физиолог он. А вот, поди ж ты!
Акира вернулся в сентябре, когда первые пожелтевшие листья спешили навстречу прогуливающимся в парке, образуя и без того волшебную атмосферу шёпотов и флёра.
Он шел навстречу, и я понимала, что сейчас произойдет что-то очень важное, и надо суметь не показать виду, ведь внутренне уже давно была готова к этому. Я видела только его глаза, прекрасные, раскосые, непонятные, влекущие. - окоем вековых тайн и традиций.
Надо превозмочь это желание. А надо ли?
Я старалась не смотреть на его руки, но протянула свои для приветствия. Он тоже потянул мне руки. Разряд электрического тока пробежал между нами.
От волнения я ничего не чувствовала, не понимала смысла происходящего. Вся планета словно перевернулась, став конусом песочных часов, и в тот же миг хлынула волна горячего золотого песка, заполняющего время и океан моих переживаний.
Нежная волна теплого и живого песка равномерно сыпалась мне прямо в ладони...
Не было ничего непознанного. Жизнь прикоснулась к жизни. Живое к живому.
Что-то внезапно пронзило сознание, и вывело меня из равновесия, образуя влажную дорожку на щеке.
Две совершенно нормальных руки, никакой он не однорукий... Но ведь... Как же это?!
Акира смотрел на меня, и уголки его глаз, как и уголки губ, прочертили на лице иероглиф вековой загадочности...
Ты улыбаешься, - и проседь
Веков в глазах твоих, раскосых,
И тайны в складках кимоно,
И веет пряными цветами,
И чудо птицы оригами
Садятся на мое окно,
И все, что обещала осень, -
Уже случилось,- и уносит,
Уносит… С нами заодно…