Автобус
Вечерние огни, гирлянды светофоров...
Так в детстве из гостей мы ехали домой.
Кондукторша спала. В окне тянулся город.
Автобус дребезжал разболтанной кормой,
рычал и наддавал в мучительном экстазе,
и фарами гонял густые тени прочь.
Так полно, как тогда, в бензиновом лиазе,
я больше никогда не чувствовала ночь.
Оттуда, из нутра, подсвеченного рыже,
наполненного в край усталостью людской,
я видела луну, висящую недвижно,
следящую за мной с рассеянной тоской.
И гнули фонари послушливые выи
под тяжестью небес, а может, бытия.
И, кажется, тогда я поняла впервые,
как неизменен мир, как в нём случайна я...
Дорога
Дорога, дорога, дорога...
Подсолнухи солнце сосут,
герани цветут у порогов,
да сосны рыжеют в лесу.
И всё – полуявь, полудрёма,
чужая далёкая близь.
И кажется, будто до дома
не вечность, но целая жизнь.
И смысл этой жизни не сложен –
смотри, примеряй на себя
пустые дома в бездорожье,
чьи тёмные окна скорбят
о тех, кто, замки понавесив,
однажды ушёл навсегда
в небесные светлые веси,
в иные дома-города.
И смыслы, как ветошь, линяют.
Дорога-дорога, ответь,
домой ты ведёшь и меня ли?..
А в окнах – вечерняя медь,
просторы, заборы, дреколье
да птичий трезвон тишины.
И цапли на рисовом поле
унылы стоят и скучны...
Голубенькое платье
Так нежно камешки круглы
и под ногами шепотливы...
Стесались острые углы
и у печали. Будто слива,
повисло солнце над горой
желто, медово, переспело.
И облаков ленивый рой
растрёпан бело.
Июльский полдень раскалён,
и воздух выпит без остатка.
Уже торгуют миндалём,
инжир нахваливают сладко.
На мотороллерах, лихи,
туда-сюда снуют татаре.
Гирлянды летней чепухи
колышет ветер на базаре.
Давай домашнего вина
возьмём к томительной сиесте?
А впрочем, я и так пьяна,
когда мы вместе.
Умерит осень пыл и прыть
и обвинит меня в растрате.
Но как же хочется купить
вон то голубенькое платье!..
Тадам-тадам
О поезда, как скуден ваш уют,
и как немного надо для уюта!
Тадам-тадам… Мелькают и плывут
поля, сирени, избы и минуты.
На станции, зевая свысока
на эту скуку (ба, тут люди тоже!),
прикупишь у старушки пирожка,
возьмёшь пивка – и даже пару, может.
Ни возраста, ни боли, ни имён…
Бездомно и бездумно откликаясь
на древний зов кочующих племён,
ты чувствуешь внутри тугую завязь
свободы и покорности судьбе,
что милосердна к праведникам нищим,
и прошлое мерещится тебе
давным-давно заросшим пепелищем.
И кажется, что там, в конце концов,
на станции, указанной в билете,
понявший и простивший всех на свете,
ты выйдешь из вагона мудрецом…
Блик на песчаном дне
Память – бездарный зодчий,
нанятый тишиной.
Ладно, чего ты хочешь?
Поговори со мной.
Всполох, свеченье, промельк.
Поезда мерный стук...
Если глаза закрою,
вижу июльский луг,
облачную отару,
девочку-сорванца,
тёмную от загара
спину её отца.
Реку. Огни на дальнем
призрачном берегу.
Солнечных зайцев в спальне.
Старый торшер в углу.
Мама поёт. Под вечер
влажно темнеет сад...
Всё остальное – вечный
поиск пути назад.
Прошлое... Сны-заплатки,
блик на песчаном дне.
Руки бледны и зябки.
Медленный снег в окне.
Прежде временное
Дай мне надежду (экий пустячок)
на то, что завтра будет всё, как прежде, –
тепло и свет, базары ни о чём,
без счёта дни и ночи где-то между
дорог и встреч, и стрелок на часах,
стригущих расстояния до встречи...
А помнишь, как ромашки в волосах
хватало, чтобы взять меня за плечи
и у детей (о боже) на виду
смотреть на губы мне, тоску смакуя,
и говорить такую ерунду
за жалкий миллиметр от поцелуя,
за тыщу лет от скуки февраля
и тыщу зим от августовой хвори,
где первыми сдаются тополя,
и мы сдаёмся, уезжая с моря,
от пыльных трав, вина и ночника,
горевшего бесстыдно в изголовье,
навстречу астрам в старческих руках
на дачных полустанках Подмосковья...
Тропа
Вдоль тропы трава – как пёрышки,
облетевшие с жар-птиц.
Лето солнечные крошки
скормит выводку синиц.
Все свои веснушки-россыпи –
золотарник-зверобой,
уходя, златое-босое,
заберёт оно с собой.
И пойдёт по бездорожью,
и оставит на помин
у тропы моей пригоршню
поздно выспевших малин.