Маленькая повесть
Плохо в семье Дитятьевых. Арестован Степан. Схватили, как поджигателя, за то, что сжег тот самый стог сена, который сам же с семьей своей и поставил. По сути, он бросил вызов зарвавшемуся колхозу. Колхоз это сено, отняв у Дитятьевых, вот-вот был готов увезти на свой двор. Однако Степан ему этого не позволил.
Мать Степана Ольга Петровна, отец Аристарх и жена Полина в тяжёлой печали. Как им и быть? Не знал этого и Витёк, их общий любимец, тоже, как все, расстроившийся за папу.
На улице сумерки. Поздний вечер. Полина в горнице у себя. Штопает сыну заношенные носочки.
Рядом, за ситцевой занавеской, в кроватке спит, разметавшись, взрослеющий сын. Девять лет пареньку. Расти еще и расти. Однако в крепеньком, при румянце, лице, упрямых, не подчиняющихся расческе льняных волосах, пузатеньких кулаках, вцепившихся в край одеяла, уже угадывался характер отпорного забияки. «Отцов, - отмечает Полина. – А гуньки то эти, - видит на щёчках две подскульные крошечные воронки, из которых вот-вот готова была выскочить спрятанная улыбка, - мои!»
Витёк ее должен бы был через пару недель отправиться в школу. Пойти в третий класс. Но школу уже разобрали. Отправили все ее стены, крышу и рамы баржой по реке куда-то на Ярославль.
Полина встретилась с директрисой в то самое время, когда выносили из школы столы и парты. Маленькой, с гордо посаженной головой, в габардиновом пиджаке директрисе было некогда тратить время на разговоры. Окинув Полину взглядом руководителя, которого отвлекают, она сказала:
- Учиться дети естественно будут. Что за вопрос. И школа будет. Только надо ее сначала перевезти. Кстати, многие из родителей нам помогают. И вы бы, наверно, могли.
- Что – могли? – Полина слегка растерялась.
- Разбирать ее и грузить на баржу. Имею в виду не вас. Вы – женщина. Ладно. А муж? Почему бы ему не помочь?
- Конечно, конечно, - согласна Полина, - только он, понимаете, нынче не дома.
- В командировке?
- На зоне.
- На зоне?
- Да. В исправительно-трудовой.
Директриса смутилась. И тут же остереглась продолжать разговор. Лишь несколько слов по долгу службы скупенько отпустила:
- Вот оно как. Что ж. А насчет того, где учиться вашему сыну… Право, сейчас ничего не скажу. Обращайтесь с этим в РОНО. Правда, оно уже переехало. Кажется, в Ярославль. Туда бы вам лучше…
Расстроенную Полину успокоила Ольга Петровна:
- Я сама ему буду школой. Выкрою время. Буду его учить арифметике, русскому языку. Пушкина стану читать…
Лицо у Полины так мягким светом и озарило. Обняла свекровь, будто маму.
Ольга Петровна была из тех русских женщин, которые живут скромно и незаметно, однако умеют устраивать быт так ладно и аккуратно, что около них всем домочадцам бывает уютно. Когда-то она ходила в Мологу, в начальной школе вела уроки. Но после того, как вышла замуж за Аристарха, один из местных учителей написал на нее донос, сообщив, что ее бывший свёкор был ярым эсером, кто на заре большевистской власти выступил против Троцкого, встретив враждебно действия продотряда. Пришлось из школы уйти. Так как другая работа в городе ей не светила, она с головой окунулась в хозяйство, чтоб по указке судьбы начать свою жизнь от земли, навсегда перейдя из учительницы в крестьянку.
Внук для Ольги Петровны был утешением и отрадой. Она не очень-то баловала его, даже, пожалуй, больше строжила. Но всегда была рада, когда он приставал к ней с расспросами, чуть ли не требуя от нее:
- Почему от зеленой травы у коровы цвет молока не зеленый, а белый?
- Почему рыба дышит не воздухом, а водой?
- Почему в колхозе дома стоят кучами, вместе, а у них, у Дитятьевых, он отдельно?
Тысячи «почему». И Ольга Петровна, как умела, так на эти вопросы и отвечала.
Ответы ответами, однако, сейчас в эти дни Ольгу Петровну смущало и то: как им быть теперь в новой жизни? На месте ли оставаться? Или куда-нибудь уезжать? Впрочем, это касалось не только Ольги Петровны, но и мужа ее, и невестки.
Всякий вечер они что-то думали и решали. А начало тому положило уведомление, какое принес им из города почтальон. Аристарх Иванович, тыча в казенные строки пальцем, прочел его текст. В нем сообщалось о том, что город Молога станет дном рукотворного моря. Поэтому жителям надо переселяться.
Не знали Дитятьевы, что и делать. Остаться здесь: боялись воды, которая может залить их усадьбу вместе с домом, живностью и землей. Так же страшил их и переезд, при котором, если сплавляться рекой, то можно и потонуть, если – сушей, то где им найти для этого транспорт?
Переселение шло полным ходом. По воде и по суше. По реке не только днем, но и ночью сплавлялись паровики, барки, лодки, плоты-караванки. Все они загружались добром. По дороге же в облаках пыли шли стада, скрипели оси телег, мычали коровы, дробили копытами козы и овцы, взлетали, ломая крылья, куры и петухи и, как настигающее несчастье, раздавался время от времени рев расстроенного быка, кому заказан был путь на новое место.
Казалось, что рядом идет война, и жители целой страны снимаются с мест, стараясь спастись от врага, который вот-вот завоюет их землю.
Однако стране такая опасность не угрожала. Она сильна была как никогда. Об этом писали газеты. Об этом слагались стихи. И на эти стихи рождались могучие песни.
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужеством полны.
В строю стоят советские танкисты.
Своей великой Родины сыны!
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход, -
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин.
И первый маршал в бой нас поведет!..
Было бы время, слушали радио беспрестанно. Оно ободряло, крепило расслабленный дух, вселяло веру в ту самую нужную жизнь, какая войдет в каждый дом, и люди, все, как один, обретут спокойствие и отраду.
На радио уходили минуты, а на работу в хозяйстве – часы. Была она срочной и неубывной, и от нее зависела жизнь. Понимал это даже Витёк, включаясь порой, как взрослый, в какое-нибудь неотложное дело. Больше всего полюбилась ему садоводческая прививка. Тут уж мама натаскивала его. Саженец яблони получали они не за два сезона, как в большинстве питомнических хозяйств, а за один. Полина владела секретом, как это делать.
За саженцами приходили и приезжали. Заказывали их за год вперед. Всем хотелось такие же яблони, какие вырастила Полина. И непременно бельфлер-китайку, пепин шафранный и бессемянку. Деревья эти были еще небольшие, но яблок по осени было столько, что ветви от тяжести прогибались, и приходилось ставить под них подпоры.
К приработку от лодок, которые мастерил Аристарх, добавился приработок от яблонь. Занимали саженцы целую сотку земли. Ни много ни мало – четыреста штук. Ровно столько, сколько было заказов. Вместе с мамой за ними ухаживал и Витёк. Поливал. Отсекал под землей корешки. Выщипывал почки. Словом делал всё то, что делает садовод, когда получает яблоньку-перволетку.
Увы, увы! Садовое дело было таким живым, и вдруг стало заупокойным. На уме у людей не саженцы, а вода. Как спастись от нее?
Аристарх Иванович в это последнее перед потопом лето нашел в пяти километрах от дома возле Еланинского ручья никем незанятую поляну и затеял там новостройку. Иногда туда брал и внука, который тоже пристраивался к работе. Корил поваленные осины, и хотя топор для него был тяжел, бодрился, хвастаясь перед дедом:
- Я сильный. Скоро буду таким, как ты! А можно я, дедушка, вместе с тобой стану ставить тут наши хоромы?
- А не надсадишься? Не велик ведь еще! Пуп не лопнет?
- Ни за что! – Внук, как будто не улыбался, а улыбка сама по себе сидела в его лице, придавая парнишке вид приветливый и задорный.
- Я ведь, дедушка, как и ты. Коли работа меня умнёт, то я ее сразу и брошу. В новое дело влеплюсь. Как и сейчас. Надоело шкурить осину – пойду с наберухой по грибы.
Дед отставил топор. И сам бы сходил по грибы, да времени жаль: мало успеет. Поэтому поощряюще говорит:
- Валяй-ко, валяй! Только за солнышком бди. Не проворонь его. Не то будешь блудить кругами.
Ходит Витя по перелескам. Грибов мало. И то одни лишь моховики. Не стал собирать. Подождет до дождей. Сбегает после них в Барановскую дубраву. Там белые. За ними ходит он каждый год. Сначала с бабушкой там бывал. После - с мамой. А в том году – и один.
Улегся Витя в зеленый мох, провалившись в его ласковую перину. Вверху, одиноко белеет рыхлая тучка. Мнится Вите, что тучка все выше и выше взбирается в небеса. «Зачем это надо, - думает про себя, - одна-одинохонька. Неуж-то ей там не скучно? Меня бы, что ли, взяла? Во, бы я полетал! По всему белу свету. В Африку бы махнул. Там, говорят, настоящие обезьянки. Поймал бы одну и привез бы домой. Во, бы с ней побегал наперегонки. А то и бегать тут не с кем…
К деду он возвратился с пустой корзиной. Просится у него:
- Дед, я домой пойду. Можно?
Соглашается дед:
- Только надо тебя проводить. А то опять как встретишь этого Кильдю с собакой.
Витя и носик в сторону повернул, вспомнив недруга одногодку из Замоложья, кого неделю назад попинал за то, что тот напустил на него цепную собаку. Из-за чего родители Кильди к ним с жалобой приходили.
- Что мне эта собака! И Кильдя что! Коли встречу – опять подспинников надаваю!
- Но! Но! – погрозил пальцем дед. – Уши мараешь мне эдакими словами! Не хулиган, а, поди ж…
Витя привык надеяться на себя. В своем классе, когда в школе учился, был самым отчаянным шалопаем. Одногодки завидовали ему, потому что он мог, защищая товарища, броситься в драку. Мог на спор выпить склянку чернил. Мог залезть по весне на высокую школьную крышу и съехать оттуда верхом на снежном пласте.
Возвращаясь домой, Витя все же забрал с собой палку. Мало ли кто ему встретится по дороге. С палкой же – все ему нипочем! Любую собаку он урезонит! Любого Кильдю отправит, как зайца с капустника, вскачь.
Вон и знакомый загон. А в нем высокий, с крутыми плечами мухортый с подпалинами Буян. Подошел к нему Витя. Погладил по светлому носу и умоляюще попросил:
- Буян! Будь товарищем, встань на колени! Иначе мне на тебя не залезть. Я хоть сяду верхом. Прокачусь до реки. Покупаюся там и тебя покупаю!
Но Буян его не послушал. Был он старый, и лишней работы себе не хотел. Тем паче везти на себе озорного парнишку, который был чересчур непоседлив, мог невзначай навернуться и, не дай Бог, упасть под одно из его копыт.
Дома Витю встречают бабушка с мамой. Обе веселые. Сидят за столом, возле черного репродуктора и слушают песню. Подзывают Витю к себе, мол, и ты посиди, эка песня, не скоро такую еще и споют. Витя не знает: хочет он песни или не хочет. Однако садится, подставив русый затылок под теплые мамины пальцы.
И города, и фабрики, и пашни –
Все это наш родной и милый дом.
Пусть новый день обгонит день вчерашний
Своим веселым радостным трудом.
А ну-ка, девушки,
А ну, красавицы!
Пускай поет о нас страна!
И звонкой песнею
Пускай прославятся
Среди героев наши имена…
Под песню Витя и засыпает. Да так укладно, что его переносят в четыре руки на кровать.
Многие дни, после того, как Степана забрали, Аристарх Иванович горевал. Душа как бы пряталась от него, и он молил небеса возвратить ему твердость духа, без которого было нельзя ни хозяйство вести, ни поддерживать бодрость в своих домочадцах.
Внук, пожалуй, и спас Дитятьева от крутого опустошения. Было чудно исхлестанному годами, не совсем еще старому человеку испытывать к внуку родственный интерес оттого, что малый глядит на него снизу вверх, как на крупное дерево, и упрашивает, волнуясь: «Дедушка, научи!»
Плыть ли за лодкой над омутами Мологи, строгать ли рубанком сосновую доску, купать ли, спасая от овода целый день на жаре трудившегося коня, собирать ли с лещин одетые в ситцевые рубашки пузатенькие орехи - все это было. И все это будет. Благо детство у малого в самом разгаре. И парнишке надежно и весело потому, что рядышком дед, которого можно опять попросить о чем-нибудь очень важном.
Вчера Витёк взял деда за руку и привел его в горницу, где кровать, а над ней - ружье.
- Дедушка, я хочу научиться стрелять!
Аристарх Иванович отказал:
- Рано. Ты еще мал.
Но внук был настойчив. К тому же сообразителен и хитёр. Сказал:
- Мал да удал. А ты у нас, дедушка, старый. А старые умирают. Если тебя не будет, кто тогда научит меня стрелять из ружья?
Довод был убедителен. В самом деле. Под Богом ходим. Никто не знает, когда за тобой прилетит небесный гонец.
- Стрелять-то тебя научу, - сказал Аристарх Иванович в передумье, - да только в кого? Разве в какого-нибудь лиходея, коли он сунется к нам с грабежом?
Дедушка вывел внука на столбовое крыльцо. Приставил ружье к перилам. Стал рассказывать про спусковые курки, про железную мушку, про то, как надо метиться в цель. Показал, а потом, при виде вороны, сидевшей, как дурочка, на заборе, помог пареньку нажать на курок. И выстрел бабахнул. Мало того, что малыш встрепенулся и устоял от отдачи ружья, так он еще и вздохнул, жалея ворону, свалившуюся с забора в придорожную лебеду, и сказал:
- Зачем я ее? Она же не виновата. В другой раз я выстрелю в лиходея. Его я не буду жалеть. Потому что он станет нас грабить. А я возьму в него и пальну…
Аристарх Иванович понимал, что мир вокруг враждебен и ненадёжен, и потеряться в нем неокрепшему человечку легко, оттого и радовался тому, что внук растет крепышом, по-прежнему боек и любопытен и пристает к нему: «Дедушка, научи!»
«В отца растет, - думал Дитятьев, - а отец – весь в меня!» Гордостью обносило грудь Аристарха. Только гордость была приправлена горечью долгой разлуки, после которой должна б состояться и встреча. Однако верил в нее Аристарх слабо-слабо, как верят в великого Бога, который однажды сойдет на землю и избавит страждущих от всех горечей и обид.
Ольга Петровна, как и супруг ее, мало надеялась на удачу, что повернется в их сторону добрым лицом и подарит им встречу с сыном. Время-то, было какое? Время тех самых метаморфоз, когда вываливались из жизни вожди устоявшегося режима. Такие, как Каменев, Пятаков, Бухарин, Зиновьев и даже Рыков. И надеяться, что Степану выпадет счастье остаться в живых и вернуться домой, было не только странно, но и нелепо.
Горе свое она заливала слезами, а слезы сеяла, словно зерна, но не на пашню, а там, где были ее овечки, корова с теленком, конь, супоросная свинка, курицы и петух, которых она обиходила ревностно и усердно, находя среди живности, отдохновение и покой.
Ждали Дитятьевы дня, когда закроют плотину, и все, кто работает в Волголаге, будут выпущены на волю. Об этом стало известно им в прошлое лето, когда приезжал в Замоложье младший брат Степана Олег. Он и поведал о том, что Степан теперь в Переборах, работает на плотине, и что как только два берега Волги сойдутся, его, как и всех заключенных, отпустят домой.
Вся зима 41-го грохотала от взрывов, которыми рушили всё, что было в Мологе высоким, и могло помешать судам безопасно прокладывать путь. В городе действовали саперы. Целый отряд. Полетели в воздух каменные строения. Взрыв за взрывом…
Полина видела этот кошмар. Время от времени навещала она Мологу, чтобы купить привезенный сюда из Рыбинска хлеб. Зимой его привозила машина. Весной и летом – паровичок. Каждый раз всматривалась она в лица встречных прохожих «А вдруг его отпустили?» - думала о Степане.
Весна на Мологу пришла нынче рано. Вечерами, когда солнце садится на нежные зелени озимей, Мологу окутывают сутемки. Там, где стояли дома, высятся печи, встречая кирпичными трубами преждевременную весну. Окна домов, где еще продолжалась оседлая жизнь, строго синеют, отражая суровую обреченность. Город в отчаянии, как человек, потерявший дорогу домой. Ни огней, ни звуков. Тусклый запах кирпичных развалов перебивают свежие вздохи Мологи и Волги, двух беременных рек, переполненных водами талых притоков и побережий. Летает сова, высматривая в развалах то, что движется по земле. Из-под куч прошлогодней листвы выползают ужи.
Апрельское утро богато на запахи от земли, где смешались сладкая прель полусгнившей травы, свежесть снега и ароматы примул и первоцветов. Воздух бодр, и Буян, потряхивая хвостом, легко и бойко ступает по черной дороге.
Аристарх и Ольга Петровна снова в пути. Везут на телеге пожитки. Самое главное свезено. Зима была долгой. Успели. Там, в пяти километрах, возле Еланинского ручья, у них поставлена маленькая избушка и крытый осинником двор для скота, и обдуваемый ветрами сеновал, куда с сарая было увезено всё домашнее сено.
Получился второй хуторок. Хоть и тесно, но жить было можно. И скотина стояла уже под крышей. Хозяева, чтоб не тратить время на переходы, и ночевали частенько в новом жилье.
Не тронут только один пятистенок. Слишком велик он для перевозки. Да и рука, чтоб его разобрать, на такое не поднималась. Где-то в душе Аристарх надеялся: «Может, зря мы так всполошились. А вдруг вода будет смирной. И до дома не доберется. Дай-то бы Бог…»
Аристарх крестился. И Ольга Петровна крестилась, благо была с хозяином заодно во всех делах его, во всех сомнениях, планах и размышлениях.
Уехали оба они рано утром, чтоб возвратиться к обеду и в этот же день всей семьей перебраться в Еланинский хуторок.
И вот уже рядом их дом. Ольга Петровна пошла открывать ворота. И Аристарх с ней пошел. Да отвлекся, услышав где-то внизу у реки странный шум. Стал спускаться к реке. И обомлел. На него снизу вверх бежали белые всплески. Да ведь это вода! Не обычная, с водополья, а та, что пошла, будто стадо зверей. Поверх вешней воды. Понял Дитятьев: она от плотины.
Он побежал. И вода вслед за ним. Скорее! Скорее! К Буяну! Загрузиться в телегу – и вверх, к Еланинскому ручью!
Вода, захлестывая траву, опередила его, и он уже бухал по ней тяжелыми сапогами. К коню!
«Слава Богу!» - хотел сказать Аристарх и вытаращил глаза.
Буян, осаживаясь в оглоблях, заржал с каким-то испуганным хрипом и, развернувшись, тяжелым галопом метнулся с телегой не по дороге, а по протоку, бежавшему, как и конь, крупно вскачь по земле. И уже непонятно было, где дорога, где луговина, где огород, и где двор. Всюду кипела вода.
- Стой, Буянушко! Стой! – кричала Ольга Петровна, отгораживаясь руками от поднимающейся воды
- Побежали и мы! – лихо вскрикнул Витёк.
Аристарх - у калитки. Понял он, что коня они упустили. И что к Еланинскому ручью им уже не попасть. Оставалась надежда на дом.
- Давайте назад! - кивнул на крыльцо, на ступеньках которого уже выплясывала волна.
Облепленный с обеих сторон женой и невесткой, с Витько̇м на руках, он побрел по жидкому месиву, одолевая поток, который, как злая собака, бросался в ноги, не подпуская к спасительному крыльцу.
Приступом брали крыльцо. С грехом пополам, но взяли, все четверо, опрокинувшись, на рундук.
Вода прибывала. Было ее слишком много, и она, торопясь, осваивала незнакомую для нее территорию, заполняя ручьи и низины, а потом и пологий берег, на котором стоял у Дитятьевых дом.
- Неуж-то потонем? Неуж? – плакала Ольга Петровна.
- До этого не дойдет! – сказал Аристарх, направляясь к сараю, где белела большая лодка, которую он хотел просмолить и продать. – Вот на ней и спасемся.
- Но она не смоленая, - подсказала Ольга Петровна, - сразу же и потонет.
- В этом и заковыка, - Дитятьев стоял перед лодкой и думал.
- Кабы на берег ее, - подстал к разговору Витёк, - там бы и засмолили.
- Молодец! – похвалил Аристарх паренька. – Вместо берега – на сарае! Разжигаем огонь!
Удивился Витёк:
- Прямо здесь?
- Прямо здесь.
Костер развести – две минуты. Еще минута – поставить в огонь ведро с затверделой смолой.
Внук – при деле – поддерживает огонь, да следит, чтобы тот особо не разгулялся. Для чего под рукой у него ведерко с водой.
- Смотри за огнем! – наставляет его Аристарх. – Как в излишек пойдет, так из ковшика – плесь!
- Знаю! Знаю! – смеётся Витёк.
- Пожара бы не наделать, - беспокоится Ольга Петровна.
Аристарх Иванович гладит супругу по голове:
- Потушим. Чего беспокоиться. Хватит воды.
Успокоив жену, он подходит к костру. Два ведра у него. Одно – от огня, где клокочет смола. Второе - к огню, пусть и тут пузырями пойдет.
За воротами блещет, как самовар, горячее солнце. Много его сегодня. Аристарх Иванович с кистью. В бликах сильного солнца и трепещущего костра он похож на нездешнего чудодея, который огнем и смолой отводит беду, в какую попало его семейство. Витёк у него на подхвате. Держит огонь, чтобы тот особо не поднимался и не съел раньше времени пол.
В полу уже дырка. Все шире и шире. Внизу, под полом гуляет вода, пугая своим хищным цветом и красными всполохами огней, которые падают от сгорающих головешек.
К вечеру лодка была готова. Потушили костер. Поели горячей похлебки, которую Ольга Петровна сварила в устье печи на двух кирпичах.
Торкнуло. Что-то громко заскрежетало. Ничего себе! Притащило из города дом, прилепив его к переду пятистенка, и теперь он застрял, то и дело потрескивая венцами.
Кричали скворцы. Птицы метались в панике над разливом и, обессилев, падали в воду. Один из скворцов залетел на сарай.
Город был обречен. Волна доходила до верха окон. Все, кто в городе оставался, сидели в воде, завершив свое время на этом свете.
Ночь была на излете. На излете и время, какое у них отбирала вода, подбираясь уже ко второму белому полу, сквозь доски которого местами выбрызгивала струя.
Аристарх приготовил лодку. Спустив к затонувшему свозу, загрузил ее самым необходимым. Не забыл и ружье, посадив в патронник патроны с волчьей картечью.
Пора! Аристарх сел за весла. В носу на передней банке – Ольга Петровна. В ногах у нее, на старых фуфайках под одеялом, весь в сонном царстве улыбающийся Витёк. На кормовом рундуке – Полина.
Шел дождь, когда они оттолкнулись веслами от стены, и лодка выплыла к огороду, глубоко затонувшему под водой.
- Пап, ты куда гребешь-то? – подивилась Полина. – Нам ведь надо туда. – И махнула веслом на запад, к Еланинскому ручью.
- Конечно бы, надо туда, – согласился Дитятьев, - только ждет нас там мелководье. А по нему нам лодку не провести. И пешком не пройти. Увязнем. Земля под водой – кисляная жидель. Ста шагов не пройти. А надо пять километров. Спасенье наше на глубине.
Ольга Петровна в переполохе:
- А как же корова? Теленок? Овцы? Да и Буян, поди, уже там?
- Не пробраться туда, - повторил Аристарх.
Под веслом закачались зеленые ветви распустившейся раньше времени груши. По днищу глухо скребнули зубья забора. Встречный гребень волны. За ним – и второй. Аристарх поднажал на весла. Берегов у Мологи нет. Отступили вправо и влево. Между ними, может быть, все 50 километров. Не река, а Бенгальский залив.
И все же Дитятьев определил русло бывшей реки, где текла над водой вторая вода, и лодку, когда перестали грести, повело не вниз по течению к затонувшим домам Мологи, а вверх.
- Куда поплывем? – спросила Полина.
- Куда вода поведёт, - ответил Дитятьев.
Вода повела не в сторону Волги, а от нее. Плыть по реке, не видя ее берегов, странно и неприютно. Хотя берега нет-нет, да и узнавались. То по крыше избы, то по тощему стожару, то по куче плывущего сена, то по церкви, такой высоченной, красивой и статной, что было обидно и горестно за нее, оставшейся здесь на свое трагическое стояние.
Узнавались они и по лесу. Елки, дубы и сосны торчали в воде, как тихие исполины. Дождь прошел. Потянул ветерок. Не сильный, однако, вода заярилась опасными белыми костерками.
«Ветру есть, где теперь подика̇сить, - поугрюмелДитятьев, - с двумя весёльцами нам, пожалуй, не устоять. Надо к берегу. Не к покатому, а крутому, или к какому-нибудь островку».
Островов было много. Однако они сидели в воде. Лишь выпуклая горбушка высовывалась наружу.
Плыли бревна. Коряги. Тяжелые ветви. Почти все они шевелились. Кто только на них ни сидел! Вон два зайца, а рядом с ними – лиса. А там целый ряд аккуратных кругленьких кочек – ежи! Ба-а! Какая-то даже собака серой масти с тяжелым хвостом, рулившем в воде, как веслом. Да это же волк! Но какой он спокойный и тихий. А в двух шагах от него на той же коряге, головой на суку – распластавшаяся змея. Не одинакова сила течения. Где оно бурное, где послабее. И бревно с лесными тварями то отстает от лодки, то обгоняет ее.
Сзади, словно преследуя, подплывал распахнутый гроб, откуда торчала, крутясь во все стороны, петушиная голова.
- Ой! – испугалась Ольга Петровна. – Гостенёк с того света!
- Да не! – Аристарх Иванович улыбнулся. – Домовину эту кто-то готовил впрок. Была, видать, на сарае. Вот и взяло ее водой. А петух – не дурак! Хозяева бросили впопыхах. Что уж было ему? Лучше ехать в гробу, чем сидеть в затонувшей избе.
Велика ширина разлива. Повсюду, как сор, купаются шкафчики, скамьи, столы. Вон, гребках в десяти, даже черный комод. Это город дары свои отпускает, посылая вверх по воде, чтоб осели они где-нибудь у глухого высокого побережья или в лиственных топляках.
Топляки ворочаются, как нильские крокодилы. Закрепившиеся на них ондатры и зайчики, право, как акробаты, удерживают себя, только-только не падая в воду. Лодка к ним близко не подплывает, иначе все надводное поселение тут же и вывалится в нее. И Витёк не суется больше к плывущим зверькам, забирая их с моля в лодку. Хватит ежика, зайчика и куницы, которые возле него, сидят себе на овчине, дрожат от страха и, наверное, молятся про себя, чтобы их оставили в этой лодке.
Неожиданно лодку метнуло куда-то на ельник и потащило, царапая лапами и суками. Это было уже опасно. Аристарх Иванович в нос перебрался, и отсюда ловил руками стволы, отводя их от быстро несущейся лодки.
В конце концов, занесло в кустолом, где темно, неприютно и слышен шорох скребущих о днище подводных кустов. «Неуж-то мы заблудились? – хмыкнул Дитятьев. – Нет! Расслабляться нельзя. Просто мы чуть посбились с пути…»
Решили плыть не по ходу воды, а под острым углом. Дитятьев, знай, ловил шершавые ели, с силой отталкиваясь от них. Шлепал и шлепал по жестким стволам. Ладони уже загорелись. А ельник, как был, так и есть, и никакого в нем, даже узенького, просвета.
Дитятьев устал. На ладонях розовые мозоли.
- Перекур! - отдает команду.
Зашли носом лодки в непроходимый еловый подрост. Ольга Петровна, как знала, приготовила всем по ломтю пшеничного каравая. Аппетит у всех за троих. Ели всласть, запивая водой, которую черпали кружками прямо с лодки.
И опять за работу. Не один Аристарх, всей семьей ловили руками и веслами вековые стволы и, отталкиваясь от них, берегли глаза от упругого хвойного свеса, который был и колюч, и плотен, и нескончаем.
Наконец, как ножом, прорезалась светлая щель. На эту щель и поплыли, то и дело, зажмуривая глаза. Долго жмурились, пока, наконец, не выплыли на опушку, за которой открылось огромное блюдо воды с нависавшим над ним низким солнцем.
- На сегодня хватит, - сказал Дитятьев. – Место открытое. Не дай Бог, выскочит шалый ветер. Волной захлестнет. Ночью с нею не совладать…
И снова Ольга Петровна каждому, как награду, выдала по куску пшеничного каравая.
Спали с дежурством. Было нехолодно, благо хватало ватников и овчин. Всем было ловко. Даже Дитятьеву с его большими ногами, которые для удобства он выпроводил за лодку, всадив их в нависшие над водой еловые лапаки́.
Утром Ольга Петровна умудрилась и чай заварить, скипятив его в котелке. Котелок же пристроила на щите, где красовался, чернея бородкой, чей-то портрет, который она изловила средь прочего хлама в воде, и на нем развела костерок, поддерживая его сухими веточками от ели.
Смутила всех рогатая голова с живыми глазами, торчавшая из воды, как красивое изваяние.
- Это же лось, - сказал Аристарх.
- Господи! – вздохнула Ольга Петровна. – Зверью-то пошто такое мученье? Сколько его перетонет!
- И всё из-за этих! – добавила с сердцем Полина, гребнув кормовым веслом, чтоб отправить подальше от лодки горелый портрет одного из затейников Волгостроя.
Снова они на второй воде, которая шла и шла от далекой плотины на Переборах. Солнце медленно поднималось, сжигая на островных перелесках последние полосы снега. И опять, как вчера, носились в небе крикливые птицы, потерявшие ориентир, и теперь метавшиеся, не зная, куда понесут их усталые крылья, в которых уже не осталось даже маленьких сил.
Показался вдали невысокий лес. Правый берег Мологи. «Где хоть мы есть? – спросил у себя Дитятьев, почувствовав сердце, к которому привалилась уверенность в том, что теперь-то они спасутся. – Сейчас поспрошаем у добрых людей».
- Дедушка! – закричал вдруг Витёк, показывая на остров со старыми елками, в изножьи которых стоял по брюхо в воде обреченный медведь. – Можно я в него выстрелю? – И ружье со дна лодки схватил, прилаживая к плечу.
- Не смей! – заорал на него Дитятьев. – Мы же не мародеры! Да и патроны не солью заряжены, а картечью! Недолго и до греха!
Витёк опустил ружье:
- Ладно, дедушка. Я не подумал.
- Думать надо всегда, - проворчал Аристарх. – Он, может, защиты у нас просил. А мы картечью в него.
- Дедушка, я виноват. Мне стыдно. Прости меня, обормота…
Потянуло дымком. Подплывая к берегу, еще издали разглядели костер, а чуть ближе – штабели досок, брусьев и бревен, нагромождения мебели и приткнувшийся к отмели почти новый с дверями и окнами дом.
«Контора какая-то. Видно, спасают общественное добро», - подумал Дитятьев. Правда, смутила его висевшая на рогатках косматая шкура лося и чан на костре, где варилось кипящее мясо.
К берегу приставать не стали. Притормозили возле плота, опустив в лодку весла.
- Добрые люди, здорово! – крикнул Дитятьев к костру, откуда уже поднимались и шли к ним трое в брезентовых куртках. – Куда это нас занесло?
- А вы откуда? – спросил худощавый в кожаной шляпе, зорко, в единый охват, забрав взглядом лодку.
- Из Мологи. Плывем, куда вода приведет. Где это мы?
- А вы к костру подходите. Поговорим. Может, бутылка найдется? Мы бы купили. Или на мясо бы обменяли.
- Это нам ни к чему, - ответил Дитятьев, - лучше скажите, кто вы такие? И место, как называется?
- Мы из общества сплавбарахло. Неуж-то не видно? – Худощавый снял шляпу, насмешливо показав на мебельные завалы.
- Тогда прощевайте! – Дитятьев взял было весла, но тут же их и отставил, увидев, как мужики подобрали с земли два багра и, зацепив ими лодку, стали держать ее, как на канатах.
Рассердился Дитятьев.
- А ну, отпусти!
Мужики, державшие лодку, расхохотались, а тот, что в шляпе, тоже поднял багор и сказал:
- Лодку вашу мы конфискуем. Вот так! Выходите по одному! Прямо на плот. На нем и плывите, куда вам надо!
Поднялся Дитятьев. Вышел на плот, не забыв взять весло. И вывел плечами, словно была у него коса, и он сокрушал худую траву. Два багра полетели, а третий, ломаясь, бухнул в реку. Полетела в реку и шляпа. И еще раз махнул Аристарх. Но мужики отступили, а худощавый, оставшись без шляпы, с лысой, как блин, поворотливой головой так и взломался шеей и подбородком, поворачиваясь к костру:
- Шакал! Делай старому дуба! Жри его с бородой!
От костра, пружинясь, выскочила овчарка. Серая, с белыми пятнами на щеках, высоколапая, с хищной пастью, она не бежала, а стлалась по-над землей, как опытная зверюга, уже задравшая на своем веку не одного такого, как Аристарх. И нельзя собаку остановить, была она возле цели и, сатанея, уже предвкушала чужую кровь и чужую боль.
Выстрел был неожиданным. И овчарка с простреленной пастью, будучи мертвой, продолжала лететь над землей, переворачиваясь задними лапами, и спина ее по инерции протащилась по брусьям плота, к сапогам Аристарха, который поддел ее на весло и брезгливо, как падаль, отправил в воду.
Второго выстрела не понадобилось Витьку. Три куртки так и метнулись от берега к лесу.
Лодка снова плыла по второй воде. Там, на самом краю, где сходились вода и небо, летел косячок апрельских гусей. За перевалами показалось низкое солнце. В свете его обнажились, блестя окошечками, дома.
- Город, что ли, какой? – спросила Полина.
- Не знаю, - сказал Аристарх, - надо подплыть поближе. Не так ли, Витёк?
Витёк отдыхал. Сидел он в коленях у бабушки. Рядом с ним были заяц, куница и еж. Было ему хорошо. Впервые в жизни он самовольно выстрелил из ружья, и никто не ругал за это.